Чугунные крылья
А может, всё это назвать короче: Никита влюбился? Так нет же, слишком примитивно! Он обрёл свою жизнь в новом качестве: зрительно воспринимаемом. Красоту всех своих порывов и устремлений, всех величественных книг и самого мироздания он смог уместить в этот один-единственный образ – образ больной аутизмом девушки по имени Маша.
– Ну что, всё с алгеброй? – рядом ещё находилась мама Маши.
И тут наступил следующий этап знакомства Никиты с Машей – он услышал её голос.
Из голоса на данный момент не получалось слов. Раздалось нежное и трогательное бессловесное мычание, означающее «да».
– Что там ещё надо учить на ближайшие дни? Знаешь, Никит? – спросила Ирина Юрьевна.
– Ну, историю там… – парень перечислил остальные предметы.
– Так что давай, Маш, пока не особенно расслабляйся!
В ответ – снова тоненькое мычание, выражающее теперь усталость и задумчивость.
И тут Никита решил срочно идти домой, можно ведь так и заболеть от передозировки восторга, трепета и умиления. Он настроился на реальность данного момента и, как мог, чётко произнёс:
– Признателен вам, Ирина Юрьевна, за знакомство с Машей, я пока пойду, усталость какая-то, если что надо – ещё пригласите. Просто, если захотите. А сейчас что-то в сон клонит, извините.
– Ну что ж, Никит, приглашу! Рады будем такому умному гостю, джентльмену такому!
Но как только за Никитой закрылась дверь, с Ирины Юрьевны моментально слетела вся любезность. Она быстрыми шагами направилась к дочери.
– Значит так, Маша, не собираюсь я его часто приглашать! Никакой пользы тебе от него не будет, сорванца этого. Только внешнюю оболочку твою видит и всё, а проблемы твои ему… – Мать возмущённо махнула рукой. – На внешность-то твою смотрел, я видела как – как вкопанный, без стеснения даже. В общем, знай, родная моя, что я только для приличия, из уважения к соседям его пригласила! А так он тебе не особенно нужен со своими бредовыми идеями да похотью.
В течение дня у Никиты все движения стали замедленны. А ночью он не спал до двух часов. Занимался ли чем? Заливался слезами…
У Маши же в уме Никита не особенно запечатлелся, оказался просто промелькнувшим объектом. И вообще реальный мир представлялся для девушки второстепенным и малопонятным. Она осознавала в нём что-то лишь посредством мамы. Как мама скажет про объект реального мира – так и есть, своего мнения о чём-либо Маша составить не могла. Сказала мама, что придёт мальчик из её класса – значит так надо, и ничего страшного. Затем мама сказала, что ему незачем приходить, что в нём ничего хорошего, сочувственного – снова ни грамма возражения.
Реальный мир представлялся девушке пустыней с декорациями. Физически она воспринимала этот мир – видела, слышала и так далее, но не вдумывалась в то, что значит воспринимаемое. Есть дома и деревья, много чего ещё – но всё это не более, чем декорации в пустыне. Есть и люди, которые мечутся туда-сюда, как перекати-поле, барханы или дюны в пустыне. Они мечутся из-за каких-то своих дел. Бывали в мире особенно красивые декорации – этим только реальность могла привлечь Машу. Например, деревенька с прудом посередине и лесом на краю – вот это чудесно. Красота, встречаемая местами – вот единственное оправдание реальности в восприятии Маши.
О своей привлекательности Маша вполне себе знала, ведь ей делали много комплиментов, которые, главное, подтверждала мама. Но это знание никак на неё не действовало – не радовало, не раздражало, не давало каких-либо надежд. Так можно знать таблицу умножения или какие-нибудь справочные сведения. Именно так знала Маша о своей миловидности и статности – между прочим. Знала, что это есть, но не знала, как этим пользоваться. Может, это вообще составная часть её болезни… Взбодрить, оживить Машу комплиментами её внешности являлось абсолютно бесполезной затеей.
Оценивать внешность других людей Маша вообще практически не могла. Слишком уж быстро эти люди мельтешат туда-сюда, никого толком не разглядишь. Вот, приходил этот мальчик, сосед-одноклассник, Никита. Маша видела, что он среднего роста, худощав, у него чёрные подстриженные волосы, крупные серые глаза с каким-то встревоженно-задумчивым выражением, высокий нос, ямочки на щеках, заострённый подбородок. Но определить при этом – красив ли он, Маша не могла. Только в одном случае смогла бы посчитать его красивым – если бы так сказала мама. Равно как если мама назвала бы Никиту уродливым – Маша и тогда подумала бы так же.
Вот если бы какие-нибудь облака, окрашенные в разные цвета закатом, – это бы Маша посчитала красивым. Или лес, или деревню. Всё потому, что в отличие от людей ни облака, ни лес, ни деревня никуда не торопятся ни по каким своим делам. То, что спокойно и твёрдо стоит на месте или движется, но очень легко и непринуждённо, то и у Маши вызывало ощущения спокойствия, надёжности, лёгкости и, наконец, красоты. Люди же оказывались для Маши самым проблемным явлением в реальности.
А интересовал ли хоть как-нибудь эту старшеклассницу противоположный пол? Внешне это вовсе никак не проявлялось. Опять же, девушка воспринимала всё посредством мамы. В глубине её существа всё-таки жила мечта с кем-то познакомиться, что почти равнозначно мечте о чуде. Но познакомить могла только мама, подобрать какого-нибудь парня, похожего своей неторопливостью, задумчивостью, созерцательностью. Маша верила, что когда-нибудь мама сотворит для неё это чудо, после которого она начнёт понемногу переселяться в мир, называемый реальностью, а там, может, и до излечения дойдёт…
Сама же Ирина Юрьевна, в общем и целом, достойно несла такой крест, как аутизм дочери. Она об этом не причитала, руки не заламывала, только вздыхала иногда, и то старалась пореже. Она была человеком довольно верующим и покорно, с молитвами ждала, когда Бог смилостивится. С другой стороны, она сама являлась богом в восприятии дочери. Ирина Юрьевна одна понимала полтораста с лишним оттенков в бессловесном голосе Маши – от тоски до восторга, от возмущения до согласия, от мольбы до безразличия, от вопроса до понимания… Понимала она и взросление дочери, и связанные с этим возможные потребности, пусть пока и, так сказать, не высказанные, не выраженные ею. В частности, найти бы мальчика, школьника или даже студента, который мог бы благосклонно отнестись к Машиной болезни, а там… кто знает, как может выйти дальше. Вот только к приглашённому однажды соседу Никите Ирина Юрьевна с самого начала относилась неодобрительно, считала его каким-то бешеным. Её ужасали его выходки в далёком детстве, о которых она слышала, в первую очередь, с тем баллоном, его идеи всемирной анархии, когда должны разрушиться все государства и исчезнуть контроль человека за человеком. А как, например, Маша, разве выживет без контроля матери? Нет, не выживет! Так что идеи Никиты Маркова шли вразрез и с христианской верой Ирины Юрьевны, и с её всепоглощающей любовью к дочери, никак не сулили понимания их обеих.
Про парней – ровесников Маши – Ирина Юрьевна в целом думала как о тех, кто при встрече с Машей будет хотеть от неё самого низменного в связи с её редкостной наружностью. И поэтому вообще надо бы повременить с тем, чтобы кого-то для неё находить. Может, до совершеннолетия Маши или до её двадцати с чем-то лет. До того, как поступит куда-нибудь, естественно, на заочное отделение или дистанционно. Пока что, при надобности выходить с Машей к врачу или просто на прогулку, Ирина Юрьевна одевала её в большие просторные свитера, скрывавшие фигуру, и другими способами старалась уменьшить броскость её внешности.
Тем временем, в соседней квартире, с Никитой происходило что-то не то. Уже который день, с того самого визита. Оба его родителя это заметили, но спросить не решались. У матери отдалённые догадки уже возникли, но она о них молчала, ждала, что рано или поздно Никита выскажется сам, и так будет лучше. Парень стал меньше есть и спать, телевизором и соцсетями не интересовался вообще, голос его стал тише. Он будто больше стал похож на соседку Машу, как бы чуть заразился аутизмом, хотя эта болезнь не заразная. То же заметили и в школе. Но объяснить Никита этого не мог не только учителям, не только родителям и друзьям, но даже самому себе. Происходящее с ним никак не находило словесного выражения. Да, это образ соседской девушки так его оглушил, заслонил всё вокруг. Но как это произошло? Даже любовью в обычном, распространённом, весёлом смысле, той любовью, которая легко рифмуется с какой-то «морковью», это не назовёшь. Может, и любовь, но другая, иной природы, особенно возвышенная и оттого устаревшего типа? Каким бы странным не было состояние Никиты, он не хотел, чтобы оно проходило, он боялся его потерять, испытывал потребность его понять. В нём таился исток какой-то поистине новой жизни и вселенской гармонии.
Раньше Никита не знал, что психически больная девушка может быть такой очаровательной, и что такая красавица может быть такой больной, лишённой дара речи и отгороженной от общества. Не знал, что есть такое явление, как больная красота. Дело заключалось не в красоте самой по себе, и не в болезни самой по себе, а в их сочетании, которое пронзило существо Никиты. Это образ самой жизни – больной, неправильной, но всё же прекрасной, которую Никита любил и которую хотел исправлять. Понятия «жизнь общества» и «судьба человечества» перестали быть абстрактными – они воплотились в Маше, в её больной красоте. И ничего Никита не изменит в жизни общества, пока не изменит чего-то в Маше. Пока не войдёт в её жизнь, в жизни общества, да и в своей собственной будет никчёмен.
В своём оглушенном состоянии, Никита в школе стоял у окна. Его главный в последнее время собеседник, от которого он перенимал идеи, Костя, никак не мог этого не заметить.
– Слышь, Никитос! Чего с тобой вообще, чего ты такой контуженый-то?
– Да так, Кость… Пока не могу сказать, потому что сам не знаю, – Никита повернулся к нему, чуть выпучив глаза.
– На тебя так кто-то подействовал?
– Да! Ещё как! – неожиданно для самого себя воскликнул Никита, и пришлось договаривать. – Соседка.
– О-оу! Дак это ты…
– Нет, не влюбился, я потом скажу. Я помню, Костян, о чём мы с тобой говорили, я не отхожу от наших идей анархизма и мирового гражданства, но… Давай договоримся, мы остаёмся друзьями, но я всё скажу потом, по той простой причине, что сам пока ничего не пойму! Идёт?
– Ну о’кей! Хотя заинтригован я, конечно, сверх меры.
И ждал, и верил Никита, что когда-нибудь снова будет приглашён к Маше. Верил, несмотря на подозрительное отношение её мамы.
Ирину Юрьевну же настораживало в парне ещё и его сходство кое с кем. Значительную роль в болезни Маши сыграло то, что она в три с половиной года лишилась отца – его зарезали в пьяной драке. После этого девочка, бойко лопотавшая уже в полтора года, стала говорить всё меньше, пока вовсе не перестала… Так вот, этот её покойный отец так же, как и этот Никита, обладал каким-то неистовством, что-то всем втолковывал, метался. Сначала Ирине Юрьевне нравилась в будущем муже эта энергичность, она принимала её за полноту выражения чувств и ответственность. Но потом уже мужа стало заносить в сомнительные компании, которые он будто перевоспитывать пытался. И угодил он в одну компанию, подчинявшуюся зелёному змию… В итоге Ирина Юрьевна овдовела в двадцать пять лет и стала в одиночестве растить аутичную дочь. Маша уже не помнила отца, да и напоминать ей было, возможно, опасно.
Тот мир, в котором в основном жила Маша, походил на реальность в самом хорошем. В нём похожие города, деревни, природа, но только не люди. Там все знают Машу, и она знает всех. Там все рассказывают захватывающие истории, а Маша удивляла всех своими неожиданно открывающимися способностями. Словом, там жить радостно. А печально одно: что там – это не здесь.
Все чувства у всех надолго застыли. У Никиты оставалась всё такое же смиренное, не свойственное его натуре, ожидание нового приглашения, у его родителей и сестры – скрытое удивление его перемене со смутными догадками. С этими застывшими чувствами все прожили ещё полгода с лишним. Что до Маши – в ней просто ничего и не менялось после того единственного Никитиного посещения.
Но особенный день всё-таки наступил. Что особенного могло произойти в жизни Маши? В реальной жизни – практически ничего, она мало жила этой жизнью. Наступила просто абстрактная отметка лет – день рождения.
Её мама думала: как бы всё-таки сделать так, чтобы день этот не означал просто абстрактного отрезка времени? Кого бы пригласить? Родственников? Да ладно, это пока ещё не совершеннолетие, семнадцать лет, год можно подождать. Да и деловые они все – поздравят Машу по телефону, и будет с них. Поднесёт Ирина Юрьевна трубку дочери, и прозвучат самые дежурные пожелания, которые всё равно не сбудутся. Думая об этом, Ирина Юрьевна как мать издала тяжёлый вздох и слегка прослезилась. Хоть что-нибудь сделать бы, чтобы Маше этот день запомнился, и не такой враждебной показалась вдруг реальность!
«Соседей, что ли, пригласить? Вот эти Марковы, вроде, семья достойная в целом. Только опять Никитка этот настораживает. А может, и он окажется ничего, может я на него зря взъелась?», – в этот момент Ирина Юрьевна даже удивилась самой себе. Но, в конце концов, всё это – и настороженность, и её отмена – ради дочери, любимой до умопомрачения. Именно с ней Ирина Юрьевна и решила в конечном итоге посоветоваться. Мама являлась единственным на свете человеком, который мог беседовать с Машей, не слыша её слов.
– Машуль! А ты помнишь, что скоро у тебя день рождения?
Девушка сквозь вздох спокойно промычала, что означало: «Да, но что с того?»
– Хочешь, приглашу кого-нибудь чай с нами попить?
Тянущееся вопросительное мычание: «А кого именно?»
– Ну, Марковых…
Двухтактное вопросительное мычание – желание уточнить дальше.
– А чтобы мальчик их пришёл – Никита, хочешь?
Короткий и звонкий возглас – однозначное «да».
– Он тебе запомнился?
Двухтактный звук: сначала задумчиво, затем – слабое утверждение. В целом это значило: «Чуть-чуть запомнился».
– А то может лучше бабу Зину?
Последовало такое долгое недовольное мычание, которое бы понял любой непосвящённый.
Таким образом, решение было принято.
В дверь квартиры Марковых позвонили.
– Здравствуй, Свет! Я хотела сказать, что… – прозвучал вздох, – у Машеньки моей день рождения завтра.
– Чудесно!
– Предлагаю всем вам вечером, часов в семь, посидеть у нас, чай попить со сладостями. А то скучновато нам…
– Ой, благодарю, Ир, очень я тронута. Я-то приду обязательно. Только вот Саша не сможет – он рейс взял далёкий. У Алёны возраст сложный начался, много своих заморочек, не знаю. А Никита… скорее всего придёт!
– Ну хорошо, дай-то Бог! Договорились, значит! В семь!
По поводу Никиты Ирина Юрьевна решила действовать на опережение – чтобы он вдруг не начал за столом сам по себе толкать свои идеи или что-то неожиданное делать, что на Маше может плохо сказаться – самой начать его расспрашивать об этих идеях, откуда он их взял и прочее.
Когда же о приглашении узнал Никита, у него снова подкосились ноги, и стало прерывистым дыхание. Он не смог уже сдерживать эмоции.
– Как? Неужели? Как такое возможно? – произносил он встревоженным и радостным шёпотом, оседая в кресло.
– Ты так взволнован?
– Да, мам, взволнован.
– Я давно уже заметила, ты весь переменился после того, как однажды побывал у них. Это не из-за девочки той, Маши?
– Да, именно! Она же ещё и не говорит, а меня из-за этого к ней и тянет.
– Я давно уже заметила, Никитушка, что тебя тянет к тем, кому плохо в чём-то. С детства замечала, какой ты сострадательный у меня мальчик.
Парень на это только повздыхал.
3. Визит номер два и его последствия
Настало семь вечера, и Никита вступил в священное место, хотя сам он не использовал таких понятий. Место, где началось и должно продолжиться его преображение.
Ирина Юрьевна выглядела цветущей, неожиданно помолодевшей, особенно выделилась голубизна её небольших, обычно прищуренных глаз, широкое лицо покрылось румянцем, совсем молодо распушились русые волосы. И на Никиту она смотрела неожиданно приветливо.
Но при этом не она была виновницей торжества, а её дочка Маша. А Маше становиться ещё красивее просто некуда. В сравнении с обычным выражением ослепительного лица разве только слегка заметная улыбка разглядывалась. И Никита разглядел и обомлел до конца.
Началось всё с торжественного момента поздравления Маши, мама Никиты, помимо прочего, пожелала выздоравливать.
– Полностью присоединяюсь! – добавил Никита. Алёна ограничилось кивком.
Девушку поцеловали сначала её мама, затем Светлана Михайловна.
На столе стояла запечённая картошка, салаты, тонко нарезанные рыба и колбаса, селёдка под шубой, домашняя выпечка. Сладостей на столе действительно хватало: и разноцветный зефир, и пастила, и дольки в сахаре, и вафельный торт, несчётное множество сортов конфет.
А вот что на столе отсутствовало – это какой-либо намёк на алкоголь. Хозяйка считала его жидкой формой абсолютного зла. Мало того, что дочь болела, так ещё и из-за него она лишилась мужа.
Маша смотрела в одну точку какого-то иного пространства. Никита же тоже лишь изредка на неё посматривал. Ирину Юрьевну практически невозможно стало воспринимать как Машину мать, если только старшей сестрой.
– Ну, как Маше наш приход? Выразит какую-нибудь реакцию? – подал вдруг голос парень.
– Ну а сам-то ты, Никит, что скажешь? – перевела всё внимание на него Ирина Юрьевна.
– Да не знаю, я тут, оказывается, за этим столом единственный мужчина.
Матери рассмеялись. По-настоящему весело – Светлана Михайловна, а Ирина Юрьевна чуть более заинтригованно и настороженно.
Нужный Ирине Юрьевне разговор начался, когда дошли до чая.
– Интересно бы, Никит, узнать побольше о твоих… идеях политических, которых ты придерживаешься, – во время первого бокала чая объявила она.
– А-а… Ну да. Идеи мировой анархии, единства людей на Земле без государственной власти и власти капитала, безо всякого насилия и принуждения. Идеи не совсем мои, ну, в том смысле, что они мне по душе пришлись – да, мои. А так они ещё в позапрошлом столетии активно провозглашались. Я их воспринимал непосредственно от товарища своего, одноклассника, Кости Савина.
– Ну ладно, Никит, мы пока ещё к чаю только приступили, потом продолжим.
После первой чашки Ирина Юрьевна продолжила узнавать:
– Значит, Никит, государств не должно быть?
– В конечном итоге – да. Ещё Толстой говорил, что государство – это идол, а патриотизм – суетное чувство, ничего от него хорошего, одна только рознь между народами земли.
– И что же, Толстой для тебя высший авторитет? Великий, конечно, писатель, но некоторые мысли у него я нахожу спорными.
– Я тоже не скажу, что у него всё бесспорно, но это вот мне в душу запало.
– Извини, что это? Про патриотизм?
– Да, он мешает подлинному единению людей, разделяет их границами государств, наций и рознь между ними сеет. В конечном итоге – войны.
– …Та-а-к… – Ирина Юрьевна призадумалась. – Но изначально патриотизм – это любовь к родине. Может, и семью свою тогда не надо любить, это тоже ведёт к вражде с другими семьями? Или природу родной страны любить не надо?
– Почему, природа – вещь неплохая. Для здоровья полезна, нервов. Но я предпочитаю всё-таки прогресс.
– Как это? Машины тебе нравятся больше природы?
– Нет, дело не в одних машинах и устройствах, прогресс бывает и в человеческих отношениях.
– А это как понять?
– Ну, более они открытыми делаются, свободными.
– Ой, Никит, ты к какой-то вседозволенности клонишь?
– Да нет, Ирина Юрьевна, – ощутил парень наступление. – Просто между людьми много всяких условностей, недомолвок, неискренности. Денежный интерес сейчас над всем преобладает и прочее. Я сам ещё не очень разобрался, но пока вот это могу сказать.
– Хорошо, к этому мы ещё вернёмся.
Тут Маша, на которую Никита специально взглядывал пореже, издала, наконец, своё нежное мычание.
– Что такое? Скучно Маше это слушать?
– Да нет, ей, наоборот, интересно, но только сложно.
– А я и сам ещё не так всё понимаю, – усмехнулся Никита. – Я говорю всё поверхностно.
– И давай вернёмся, Никит, к вопросу, нужно ли свою семью любить, или, как и родину, не нужно? Ведь патриотизм – это любовь к родине, любовь – главное слово. А ты про какую-то рознь, войны.
– Главное, мне не нравится государственная власть: всякие выступления под флагами, наращивание вооружений – вот этого всего мне точно не нужно.
– И историю страны изучать не нужно?
– Почему? Нужно.
– Историю традиций, обычаев, культуры?
– Полезно всё это, развивает ум, если только культ из всего этого не делать! А то может и национализм возникнуть из древних одежд. Ни у кого, мол, таких традиций не найти.
– Понятно на данный момент.
Ирина Юрьевна переменила собеседника.
– Что, Свет, не устала ещё сидеть?
Светлана Михайловна сказала, что нет.
– Ну посиди ещё. Мне просто с Никитой захотелось как-то наедине пообщаться.
Произошёл ещё один заход чаепития. Кое-кто сидеть действительно устал – Алёна Маркова. Она тихо попросила маму пойти с ней домой, чтобы помочь с уроками. Но перед этим девочка умоляюще посмотрела на Никиту, который снисходительно кивнул, и только потом обратилась к матери.
И Светлана Михайловна с Алёной под знаки соседке собралась домой.
– Ладно, пойдём мы с Алёной, уроки у неё ещё остались. Скажу только напоследок, что сегодня ты, Ир, почти сравнялась по красоте с дочкой, насколько это вообще возможно.
– Да я и не собиралась сравниваться! Просто постаралась не выглядеть слишком незаметной на фоне такой жар-птицы!
Светлана Михайловна, смеясь, удалилась. А Никита теперь посмотрел на Машу подольше. Она чуть повернулась в его сторону. Совсем чуть-чуть, так, что заметить мог только тот, кто в этом нуждался.
Дома двенадцатилетняя Алёна сказала маме:
– Да-а! Вот это Маша «с «Уралмаша»! Я увидела её и поняла всё, что с Никиткой происходит. Повезло ему! Или, наоборот, влип не в ту.
– Алёна, давай надеяться на лучшее!
Тем временем Ирина Юрьевна хотела уже подойти к теме Бога, но это могло не так подействовать на Машу, встревожить тем, что у её мамы появился оппонент. И она нашла выход.
– Ладно, Никит, давай пройдёмся по квартире, а то что всё сидеть?
– А Маша?
– Ничего, одна посидит.
– Именинницу одну оставим?
– Ей так лучше будет, я её знаю.
Из-за стола встал этот «единственный мужчина», сосед и одноклассник Маши и анархист, всё в одном флаконе. Выходя из кухни, Никита ещё раз задержал на Маше взгляд, в надежде, что она приподнимет на него свой взгляд или голову. Её подбородок приподнялся на какой-то миллиметр, но парень заметил это в своём трепете ожидания.
Ирина Юрьевна привела его в большую комнату, где, сев на диван, продолжила расспрос:
– Я продолжу узнавать, очень ты меня заинтриговал. А вообще что-нибудь родное, вот, скажем, двор, где ты маленький играл, вызывает какие-нибудь тёплые чувства?
– Вызывает… Да, я выделяю это особое место, но с государством его никак не связываю, помещаю свой двор на планету Земля.
– Ни в Москву, ни в Россию…
– Нет, в первую очередь – на планету Земля. Остальное – так, географические уточнения.
– А высшего существа над миром ты не признаёшь?
– Бога, что ли?.. Если честно, человека предпочитаю высшим существом считать, который сам до всего дойдёт со временем, путём познания.
– И до бессмертия?
Тут Никита задумался.
– Может быть… Я смутно что-то слышал про разработки по… крионике.
Последовало ещё несколько мелких вопросов. И так за чаепитием и разговорами прошло уже больше часа.
– Ну, в общем и целом, Никита, я тебя поняла. Разделить твои взгляды не могу, но хотя бы поняла. Интересный ты, конечно, человек. Пойдём теперь вернёмся на кухню, к новорожденной нашей.
Теперь все сидели за столом в удивительном молчании. За окном совсем стемнело. На столе всё ещё оставался чай да разложенные к нему сладости. Мама Маши вышла из-за стола.
Никита остался с Машей наедине и не мог этому поверить. Его сердце вспорхнуло, и он ощущал его биение где-то в гортани. Ему стал не нужен чай, и он перелил его из своей чашки в опустевшую чашку Ирины Юрьевны, затем быстро, немного даже судорожно, вытер салфеткой обронённые капли. Зачем он это сделал – сам не понял.
– Маша! – секунд шесть он ждал, чтобы она хоть шевельнулась. – Ма-ша! А, Маша? Что ты, совсем ничего говорить не можешь, ни слова?
Девушка разве что только раскрыла пошире свои светло-карие глаза. Других изменений в её позе и взгляде не наблюдалось.