Идеология и филология. Ленинград, 1940-е годы. Документальное исследование. Том 1
Естественно, таким образом, что целый ряд положений в этом томе оказался ошибочным. Во многих главах тома русские философские системы рассматриваются с точки зрения влияния на них западноевропейских философских систем, и в то же время совершенно не показана преемственная связь между самими русскими философами, не показано, что всякая позднейшая русская философская система исходила не только из критической переработки всей суммы идей, накопленных западноевропейской философией, но и из богатейшего идейного материала, накопленного предшествующими русскими философами. Многие же главы тома были построены так, что в них разбираются только те идеи, которые были выдвинуты западноевропейскими философами. Почти совершенно отсутствует указание на самостоятельность и оригинальность русской философии. Вместо этого в ряде глав сквозит другая неправильная линия, – что русская философия стала передовой только благодаря немецкой философии.
В томе восхвалялись и превозносились такие философы, как Владимир Соловьев, который перенес на русскую почву западноевропейские реакционные философские взгляды. Восхвалялись и прямые изменники русской земли, как, например, князь Курбский, и в то же время умалялась роль Ивана IV.
Крупнейший недостаток тома состоит в том, что взгляды Герцена, Белинского, Чернышевского, Добролюбова не рассматриваются в нем как высшее развитие домарксовской философии, а между тем эти русские мыслители оставили позади себя Гегеля и Фейербаха, были на голову выше Гегеля и Фейербаха и ближе всех других подошли к диалектическому материализму. Ничего этого мы в томе не найдем»[97].
Но расстановкой акцентов в философии совещание не завершилось, оно естественным образом повлияло и на другие общественные науки. Это вообще является характерной особенностью публиковавшихся партийных документов: они воздействовали не только на узкую область, которой они, казалось, были адресованы, но путем обсуждений они актуализировались и в остальных областях науки:
«Вскрытые ЦК ВКП(б) ошибки и извращения, допущенные в 3-м томе “Истории философии”, являются своевременным и серьезным предупреждением теоретическим работникам не только в области философии, но и политэкономии, истории и других общественных наук»[98].
Урок истории
После того как были даны установки в области философии, взор руководства страны пал на другую науку, традиционно прислуживающую власти, – историю. Еще в довоенные годы история привлекала к себе внимание Политбюро, что было совершенно естественно, поскольку, говоря словами С. М. Соловьева, «Отечественная история не могла остаться в забвении: самый блеск настоящего уже придавал значение прошедшему, великий народ должен быть велик всегда, от самой колыбели своей»[99].
Ход послевоенным событиям в области исторической науки был дан во время философского совещания, когда Г. Ф. Александров, стараясь отвлечь внимание Сталина от обсуждаемого вопроса, стал инициатором специальной записки «по затронутому в ходе обсуждений по истории философии вопросу о “школе Покровского”»[100], которая была подана Александровым, Поспеловым и Федосеевым секретарям ЦК ВКП(б) Маленкову и Щербакову.
В документе «детально разбирались “несознательные рецидивы покровщины” в выступлениях Митина и Юдина в ЦК. С целью более основательного опорочивания последних ‹…› в документе приводился длинный перечень уже полузабытых прегрешений самого Покровского: отрицал прогрессивное значение крещения Руси, называл Петра I “неудачным реформатором” и “пьяницей”, начало войны 1812 года охарактеризовал в том же духе, что “русские помещики напали на Наполеона”; утверждал, что патриотизма нет, а существует только национализм (“Наука не имеет никаких оснований проводить резкую черту между “несимпатичным” национализмом и “симпатичным” патриотизмом. Оба растут на одном корню”)»[101].
Этой запиской косвенным образом наносился удар и по давнему оппоненту Г. Ф. Александрова – историку А. М. Панкратовой.
Докладная записка не осталась без движения в Секретариате ЦК: высшее руководство страны приняло ее к сведению, что послужило причиной дальнейших событий на «историческом фронте». В плане действий Управления пропаганды и агитации ЦК, озаглавленном «Мероприятия по улучшению пропагандистской и агитационной работы партийных организаций», который был направлен Г. Ф. Александровым Г. М. Маленкову 31 марта 1944 г., на состояние исторической науки обращается особое внимание.
«В советской исторической литературе не преодолено еще влияние реакционных историков-немцев, фальсифицировавших русскую историю, доказывавших, что именно немцы принесли русским начала государственности и т. д. В отдельных трудах советских историков остались следы фальсификаторской деятельности реакционных немецких историков. ‹…› В учебниках СССР и других работах по истории весьма слабо освещены важнейшие моменты героического прошлого нашего народа, жизнь и деятельность выдающихся русских полководцев, ученых, государственных деятелей ‹…›. Присоединение к России нерусских народов рассматривается историками вне зависимости от конкретных исторических условий, в которых оно происходило, и расценивается как абсолютное зло»[102] и т. д.
Средством для исправления сложившегося в исторической науке положения было избрано уже опробованное на философах мероприятие – проведение совещания (оно было намечено на лето 1944 г.). В ходе подготовки последнего все материалы в Управлении пропаганды и агитации ЦК были обобщены в объемной записке, озаглавленной «О серьезных недостатках и антиленинских ошибках в работе некоторых советских историков»[103]. Эта записка, подписанная начальником Управления Г. Ф. Александровым, главным редактором «Правды» П. Н. Поспеловым и заместителем начальника Управления П. Н. Федосеевым, была подана 18 мая 1944 г. в Секретариат ЦК на имя Г. М. Маленкова и А. С. Щербакова. Вот ее начало:
«В организации научной работы в области истории имеют место крупные недостатки, а в появившихся за последнее время трудах некоторых советских историков содержатся крупные ошибки антиленинского характера. Среди советских историков имеют хождение сочиненные немецкими историками реакционные легенды о прошлом русского народа, проявляются рецидивы антиленинских взглядов, свойственных “школе Покровского”, выражающиеся в пренебрежительном отношении к истории русского народа; получили известное распространение буржуазно-националистические взгляды»[104].
Записка содержала три раздела. Первый – «О влиянии реакционных взглядов немецких историков на современную русскую историографию», – где указывается на ошибки,
«совершенные под влиянием реакционных идей немецких историков, в свое время подвизавшихся в России или писавших о ней, – Байера, Шлецера, Миллера, Гакстгаузена, Клейншмидта, имевших целью подчинить немецкому влиянию широкие слои русской интеллигенции и в конечном счете идеологически подготовить экспансию на Восток немецких захватчиков. Реакционные немецкие историки всегда проявляли большой интерес к России. Засылаемые в Россию с далеко идущими политическими и идеологическими целями, эти историки создавали и прибирали к своим рукам исторические архивы, собирали и систематизировали исторические материалы с целью доказательства якобы организующей и миссионерско-культурной роли немцев в создании государственности русского народа»[105] и т. д.
Во втором разделе – «О пренебрежительном отношении некоторых советских историков к историческому прошлому нашей родины» – приводились исторические работы, в которых
«умаляется и принижается великое историческое прошлое нашей Родины, замалчивается и искажается роль выдающихся деятелей русского народа»[106]; а также «культивируется старое, осужденное партией пренебрежительное отношение к прогрессивным явлениям русской истории и выдающимся деятелям России, непомерно раздувается значение реакционных деятелей России, что никак не содействует воспитанию чувства национальной гордости у советского народа, любви к историческому прошлому нашей Родины»[107].
Третий раздел – «Антиленинские взгляды некоторых историков по национальному вопросу» – содержал разбор ошибок в изданных недавно «Истории Казахской ССР» и «Очерках по истории Башкирии». Подчеркивалось, что в них
«проводится точка зрения реакционного буржуазного национализма на историю нашей Родины ‹…›. Россия изображается в этих исторических работах как злейший и самый опасный враг нерусских народов, а присоединение указанных народов к России рассматривается как абсолютное зло для них. Вместе с тем в этих работах не показывается ведущая роль русского народа в образовании и развитии многонационального государства в России»[108].
Заключалась записка словами:
«Ввиду явного неблагополучия в области исторической науки и вредного влияния на молодые кадры историков и на учащихся средней школы и вузов ошибочных взглядов некоторых советских историков, требуется основательно поправить положение дел в Институте истории Академии наук СССР и в “Историческом журнале”»[109].
Документ был снабжен дополнением «О настроениях великодержавного шовинизма среди части историков». Здесь отмечалось, что пропаганда ура-патриотизма нашла столь сильный отклик, что некоторые (в том числе академики Е. В. Тарле и Б. Д. Греков) стали в своих выступлениях манкировать классовым подходом и классовой оценкой исторических явлений, перенося «отношения, сложившиеся в советской стране, – единство советского народа и советского государства – на историческое прошлое»[110]. Это также вызывало беспокойство авторов записки.
Кроме собственно аппаратной работы ЦК, созыв совещания историков, так же как и философское совещание, был инспирирован извне. И если роль детонатора для созыва философского совещания исполнил З. Я. Белецкий, то для исторической науки этим спусковым механизмом явилась инициатива одного из ведущих историков СССР, заместителя директора Института истории АН СССР, члена-корреспондента (впоследствии действительного члена) Академии наук СССР Анны Михайловны Панкратовой[111].
Будучи специалистом по истории рабочего движения и членом ВКП(б) с 1919 г., она имела и некоторые пятна в биографии – в 1917–1918 гг. она входила в партию левых эсеров[112]. Из потока ее обращений в ЦК 1942–1944 гг. особенно важны два письма. Первое (от 2 марта 1944 г.) направлено на имя секретаря ЦК А. А. Жданова, который именно в связи с совещанием историков начинает в 1940-х гг. возвращаться на идеологическую арену; в письме Панкратова призывает вмешаться ЦК, «поскольку война требует ясности, принципиальности и твердости не только в политике, но и в пропаганде, а в последней – история в условиях войны занимает важное место»[113]; также она критикует Г. Ф. Александрова за плохое руководство «историческим фронтом». Второе письмо (от 12 мая 1944 г.), направленное на имя Сталина, Жданова, Маленкова и Щербакова, содержит пожелание, чтобы ЦК ВКП(б) собрал совещание историков[114].
Недаром на этом совещании она говорила:
«Мы не раз уже имели со стороны ЦК нашей партии указания, помощь и внимание, облегчавшие нашу ориентировку в самых трудных и сложных исторических проблемах. Эту помощь мы всегда воспринимали с огромным энтузиазмом и благодарностью. Каждое указание руководителей партии, каждое их выступление по вопросам истории, каждое их критическое замечание по общим или конкретным историческим проблемам поднимало нашу советскую историческую науку на высшую ступень, обогащая теоретически каждого из нас в отдельности и всех вместе, вооружая нас методологией творческого марксизма. Последнее решение Центрального Комитета партии ‹…›, конечно, относится не только к философам, но также и к нам, советским историкам. Я уже не говорю о том, что реакционные стороны и отрыжки гегельянства, которые сейчас были продемонстрированы ‹…›, оказывали в прошлом известное влияние на развитие исторической науки»[115].
Совещание по вопросам истории в ЦК ВКП(б) проходило летом 1944 г. и состояло из шести заседаний: 29 мая оно было открыто выступлением Г. М. Маленкова, затем состоялись заседания 1, 5, 10 и 22 июня, а последнее заседание прошло 8 июля. На заседаниях присутствовали известные советские историки, в основном специалисты по истории СССР, в том числе С. В. Бахрушин, Б. Д. Греков, И. И. Минц, М. В. Нечкина, А. М. Панкратова, Е. В. Тарле, М. Н. Тихомиров, С. П. Толстов, А. Н. Удальцов[116], ключевые работники аппарата ЦК, а также секретари ЦК А. А. Андреев и Г. М. Маленков (не всегда оба), председательствовал на заседаниях А. С. Щербаков[117].
Первое заседание носило вводный характер; вступительное слово держал Г. М. Маленков, это было именно вступлением, а не докладом. «Он сказал, что ЦК обсудил этот вопрос и счел необходимым встретиться с историками, чтобы обсудить спорные вопросы, а затем выработать принципиальные установки для всех историков»[118]. Маленков, как свидетельствует конспект его выступления, ограничился списком основных вопросов совещания, сформулированных на основании записки ЦК и отражавших волнующую ЦК проблематику[119].
На остальных заседаниях, судя по опубликованным стенограммам[120], А. С. Щербаков ограничивался лишь функциями ведущего, не участвуя в дискуссии. Несмотря на такую выжидательную (или наблюдательную) позицию секретаря ЦК, точка зрения руководства страны вполне отчетливо просматривалась по выступлениям сотрудников аппарата ЦК, поскольку подобные выступления готовились заранее и утверждались руководством. Для определения позиции ЦК и соответственно руководства страны особенно важно выступление заведующего отделом пропаганды Управления пропаганды и агитации С. М. Ковалева[121] на заключительном заседании совещания. То была речь о «великом русском народе»:
«Я остановлюсь на одном вопросе, который в прениях не нашел достаточного отражения, – на вопросе о том, что до сих пор в советской исторической науке не преодолено до конца пренебрежительное отношение к великому прошлому нашей Родины, которое насаждалось длительное время не только “школой Покровского”, но всей дворянской и буржуазной историографией ‹…›. Рецидивы такого рода взглядов сказываются в нашей исторической науке. Это проявляется, в частности, в том, что среди части советских историков укоренился совершенно неверный взгляд, согласно которому наука, литература, искусство в России всегда отставали в своем развитии от культуры Запада и не создали ничего самостоятельного. Дело представляется таким образом, что Россия и русские ничего не дали миру ценного, а находились как бы на иждивении Запада. ‹…›
Представление о том, что Россия в своем духовном развитии слепо подражала Западу, противоречит важнейшему тезису марксистской науки о том, что идеи людей возникают на основе их общественного бытия, вырастают из условий материальной жизни общества. Ясно также, что, достигая вершин мировой культуры, русские выдающиеся деятели создали величайшие духовные ценности, которые явились замечательным вкладом в мировую культуру и оказали на нее огромное влияние»[122].
Проведя критический разбор трудов русских и советских историков, оратор завершил свое выступление следующим тезисом:
«Марксистско-ленинская наука учит, что новый общественный строй не может утвердиться и развиться без использования всего лучшего, что создано предшествующими поколениями. ‹…› В этом случае становится непонятным, как могла победить социалистическая революция впервые в истории именно в России, почему ленинизм, который является вершиной передовой теоретической мысли всего человечества, вместе с тем является высшим достижением русской культуры, почему русскому народу и другим народам СССР удалось первыми в истории построить социалистическое общество»[123].
Впоследствии свое мнение о речи С. М. Ковалева высказал С. В. Бахрушин:
«К русской культуре тов. Ковалев подошел очень упрощенно; он считает невозможным отмечать в ней что-либо отрицательное, не позволяет критически подходить к явлениям русской жизни XVII в., рекомендует голое восхваление. Такая голословная идеализация ненаучна»[124].
Но отнюдь не научность была главным мерилом и целью совещания в ЦК.
В русло выступления С. М. Ковалева вполне укладываются и многочисленные критические замечания участников совещания в адрес академика Е. В. Тарле: на совещании муссировался доклад «О роли территориального расширения России в XIX–XX вв.», сделанный им на юбилейном заседании Ученого совета ЛГУ в эвакуации в Саратове[125]. Кроме прочего, в докладе академика имелись и следующие слова:
«Если мы встанем на точку зрения решительно патриотическую, точку зрения, имеющую очень много за собой, в особенности теперь, когда русское государство спасает человеческую цивилизацию, – очень извинительно увлекаться сейчас русским патриотизмом, которым сейчас увлекаются и в Англии, и в США, и в Швеции, и в Швейцарии. Это сейчас извинительно, но, даже принимая это во внимание, мы, как историки, обязаны палки не перегибать и должны удерживаться от слишком большого увлечения, которое может только повредить нашей правильной позиции»[126].
То есть необходимость здорового патриотизма, которого действительно недоставало в то время, стала к 1944 г. уже не тезисом, а фундаментом нарождающейся идеологической кампании. А поскольку важной характеристикой идеологических кампаний в нашей стране всегда являлась их необузданность, то все предостережения Тарле были восприняты как политическая близорукость, и доклад ученого получил соответствующую политическую оценку.
По результатам состоявшегося в ЦК совещания Управление пропаганды и агитации довольно быстро подготовило итоговый документ: 12 июля 1944 г. в секретариат Щербакова поступил подписанный Г. Ф. Александровым, П. Н. Федосеевым и П. Н. Поспеловым проект постановления Политбюро ЦК «О недостатках научной работы в области истории». Но на первом листе доклада А. С. Щербаков лаконично выразил свое, а может быть и не только свое, отношение: «Не годится»[127].
И тогда в процесс подготовки Постановления включился член Политбюро и секретарь ЦК ВКП(б) А. А. Жданов. Несмотря на то что он не присутствовал на заседаниях, поскольку находился в Ленинграде, где занимал должность 1-го секретаря Ленинградского обкома и горкома ВКП(б), он несомненно был в курсе дела, поскольку получал для ознакомления материалы Секретариата ЦК. А начиная с 19 июля 1944 г., даты его окончательного переезда в Москву, Жданов с энтузиазмом занялся вопросом истории, и «первое, чего он добился, было отклонение проекта постановления Политбюро»[128]. После этого вся работа по подготовке итогового документа по результатам совещания историков перешла к Жданову.
Итогом работы Жданова на «историческом фронте» стали тезисы «О недостатках и ошибках в научной работе в области истории СССР». Написание их представляло для Жданова некоторые трудности (в личном архиве Жданова сохранилось несколько вариантов этого текста), поскольку, возвратившись из Ленинграда, он еще не мог полностью понять точку зрения Сталина, которому он отправил 12 августа 1944 г. окончательный вариант тезисов[129]. В них Жданов пытался теоретически обосновать приоритет классового и политического над национальным, что входило в противоречие с установками самого Сталина, в голове которого уже сформировалась и выкристаллизовалась национальная и патриотическая линия. Именно этим и вызваны пометы Сталина на ждановском тексте: рядом с фразой «У трудящихся не было тогда настоящего отечества» Сталин пишет: «Не то»; напротив слов «Советский патриот любит свою страну и свою нацию» Сталин вопрошает: «Какую?» и т. д.
После этого состоялась встреча Сталина со Ждановым, посвященная доработке документа. В числе сделанных в результате этой беседы перемен выделяется и обращение к дореволюционному прошлому как к источнику патриотизма.
«Патриотизм есть присущее самым широким народным массам глубоко жизненное чувство любви к своей родине, чуждое враждебности к другим народам. Патриотизм рос и развивался задолго до появления интернационализма. Великие патриоты нашей родины, память о которых мы свято чтим и примеру которых мы стремимся подражать, не были, конечно, и не могли быть интернационалистами. Но мы, советские люди, являемся наследниками и преемниками их славных патриотических дел и традиций. Советский патриотизм представляет собой дальнейшее развитие и высшую ступень патриотизма, перерастание его в интернационализм»[130].
Кроме этого, окончательный текст Жданова, с которым были ознакомлены и другие работники аппарата ЦК (9 сентября 1944 г. он был направлен секретарям ЦК Щербакову и Маленкову), имел серьезные и еще непривычные для сотрудников аппарата ЦК отличия от того материала, который был подготовлен Управлением пропаганды и агитации ранее. Если текст Управления, где большая часть тяжких обвинений досталась А. М. Панкратовой и Е. В. Тарле, все-таки оставался, хотя и с соблюдением жанра эпохи, но в рамках исторической науки и научности, то документ Жданова беззастенчиво переводит вопрос науки в область идеологии. Поскольку Сталин участвовал в подготовке документа и был, несомненно, его инициатором, то нужно считать его вдохновителем и соавтором этого текста.
Постулаты в этом документе «были предельно актуализированы в идеологическом и политическом отношениях. Так, в обстановке либерализации режима деятельности православной церкви Жданов к стандартному набору критических определений школы Покровского добавил “нигилистические взгляды” на историческое значение крещения Руси, распространение христианства, цивилизаторскую роль монастырей. ‹…› Бросается в глаза еще одно обстоятельство. В проекте Жданова был даже для своего времени явный перебор грубых натяжек, политиканских построений, неверных с научной точки зрения характеристик и определений политических явлений»[131].
«В тезисах Жданова критика участников совещания в адрес Тарле трансформировалась в прямые политические обвинения. Жданов писал, что Тарле и другие историки “идут на поводу у вражеской пропаганды, уверяющей, будто бы обширные пространства, морозы и грязь воспрепятствовали немцам завоевать нашу страну”, сбиваются на “губительный путь расизма и национальной исключительности”, пытаются “направить советских историков в русло чуждой идеологии”»[132].
То есть уже в тезисах 1944 г. можно видеть весь тот арсенал установок, который стал достоянием общественности в 1946 г. Однако документ не пошел дальше и не перерос в постановление ЦК, хотя отдельные его положения явно стали ориентиром для работников партийного аппарата[133]. Подлинные причины, по которым этот выстраданный руководством страны документ был «похоронен», неизвестны; но принципиальные моменты этих тезисов прослеживаются в последующих выступлениях партийных руководителей[134], да и участвовавшие в совещании историки смогли уяснить идеологические заповеди.
Кроме того, по-видимому, именно благодаря помощи Сталина Жданов сформулировал определение советского патриотизма, «который, согласно его трактовке, с одной стороны, “вырос на почве интернационализма”, а с другой – “не имеет ничего общего с безродным и беспочвенным космополитизмом” и базируется на “любви всех советских народов к своему социалистическому отечеству – СССР”»[135].
Что же касается непосредственных результатов совещания историков, то они не вылились в решение ЦК ВКП(б), а лишь проявлялись лейтмотивом в рецензиях на исторические монографии, подвергнутые критике в ходе совещания. Единственным зримым воплощением, да и то с некоторой задержкой, было постановление Политбюро ЦК от 2 июля 1945 г. о реорганизации журнала «Исторический вестник» в журнал «Вопросы истории» и смене его редколлегии.
Существует мнение, что причиной отсутствия какого-либо постановления ЦК по итогам работы совещания «было нежелание даже частично признать правоту Панкратовой. Партийному руководству не могло понравиться, что широкой постановкой в своих письмах в ЦК ВКП(б) вопроса о положении в исторической науке, а также своей ортодоксальной позицией Панкратова как бы взяла на себя то, что ЦК, и прежде всего Сталин, считал своей неотъемлемой прерогативой»[136]. Однако мы не склонны считать, что подобные опасения или же мысли в данном конкретном случае вообще имели место; возможно, тому причиной были какие-то другие обстоятельства.
Кроме того, что многочисленные участники совещания делали соответствующие выводы, новые партийные установки стали достаточно известны иным, необычным путем: ознакомлением с ходом совещания и его основными положениями занялась сама А. М. Панкратова, которая по ходу совещания составляла специальные отчеты. Эти тексты выросли в сочинение, озаглавленное «Записка о моих впечатлениях и выводах по поводу совещания историков в ЦК ВКП(б)»[137]; к экземплярам записки обычно прилагалась и копия второго письма автора на имя секретарей ЦК.
А вот подобная «просветительская работа» обычно заканчивалась для инициаторов плачевно, порой даже трагически. Несмотря на то, что первоначально в предваряющей совещание историков записке Управления пропаганды и агитации от 18 мая основные претензии предъявлялись именно Панкратовой, в ходе совещания она сумела перевести основной удар партийной критики на отсутствующего на первых заседаниях академика Тарле, цитируя стенограмму его саратовского доклада. Но распространение собственных впечатлений привело к оргвыводам: 30 августа 1944 г. Г. Ф. Александров подал на имя секретарей ЦК Жданова, Маленкова и Щербакова докладную записку, в которой обвинял Панкратову в антипартийных методах борьбы (здесь он привел в доказательство вышеуказанную «Записку о моих впечатлениях…»); также Александров припомнил ей не только принадлежность к левым эсерам (что не было большим секретом), но и участие в «антипартийных троцкистских группировках Фридлянда – Ванага»[138]. Это решило судьбу Панкратовой: 5 сентября, в день беседы по этому поводу между Ждановым и Щербаковым, она лишилась должности заместителя директора Института истории АН СССР[139].