Женщина модерна. Гендер в русской культуре 1890-1930-х годов. Коллективная монография
Особенно показателен в этом отношении эпизод, когда Ляля видит мастерового, жадно всматривающегося в витрину магазина, и пытается домыслить, что же так поразило его. Когда же выясняется, что он всего-навсего следил за тем, как его товарищ предлагал приказчику товар, Ляля не разочаровывается. Напротив, ее восторженность переходит все границы, и она решает одарить его милостыней. Достоевская комментирует ее переживания, используя форму несобственно-прямой речи: «Наконец-то, наконец совершилось то, о чем она всю жизнь мечтала. Две человеческие души встретились и поняли друг друга»[136]. Некоторое несоответствие поступка тому явлению, которое уже вырисовалось в воображении Ляли (голодная семья коробочника, жена, дети…), лишь едва смущает ее. Несмотря ни на что, она продолжает развивать свою благотворительную деятельность, перенеся ее на поле устройства браков среди своих знакомых. Ей кажется, что, устраивая счастливые супружеские союзы, она приближает время, когда «легко всем было бы стать братьями»[137]. Ради этого ей не страшно быть суетливой, смешной, даже жалкой, не способной ответить на вопрос: «Да вам-то что за дело, выйдут ли ваши подруги замуж»[138]. По сравнению с этими «равнодушными» она – подлинная защитница и утешительница скорбящих. Однако ей так и не удается устроить ничьего счастья.
Финал рассказа открытый: мы застаем Лялю исступленно молящейся в церкви. Она горячо произносит: «Господи! сжалься надо мной. Дай мне кого-нибудь любить и жалеть. Я не могу жить с пустым сердцем. Господи, ты видишь мою душу! Ведь я же погибаю, погибаю!»[139] На такой патетической ноте Достоевская завершает свое повествование, предварительно намекнув, что Ляля, по сути, хочет заменить собою Бога, к которому люди обращают свои мольбы. Героиня «Жалости» осуждает тех, кто поклоняется изображениям святых: «Ведь вы же сами нарисовали эти иконы ‹…› Смотрите, я живой человек, я создана Богом; мое сердце болит за вас. Отчего же не открываете вы своего горя мне и не даете вас утешить?»[140] Здесь, наверное, и кроется разгадка этого образа: жалость Ляли проистекает из ее гордыни. И для автора она – несчастный человек, ломающий свою жизнь. Недаром в самом начале повести содержится комментирующее авторское высказывание, чем-то напоминающее афоризм: «Таким натурам люди не страшны – страшна идея. Раз поразив их, идея способна испортить, исковеркать всю их жизнь»[141][142]. Следовательно, повесть предлагает читателю задуматься над тем, с кем же мы имеем дело: с мученицей, готовой отдать всю себя людям, или с фанатичкой, изломавшей себе жизнь.
Мы не знаем, как сложилась бы судьба героини романа «В чужом гнезде», вздумай автор написать продолжение, зато мы знаем, что произошло с самой Лопатиной. Ее облик, как уже упоминалось, запечатлела Гиппиус, относившаяся к ней в эмиграции весьма доброжелательно. Но и она не могла не отметить, что Лопатина в 1930-е годы воспринималась как «подчас нелепая, способная и жаловаться, и восхищаться, и возмущаться»[143]. То, что по-своему восхищало и трогало Гиппиус, воспринималось многими как экспансивность и беспомощность, которые пожилая женщина стремилась преодолеть упорством и настырностью. Гиппиус вспоминает, что, будучи уже старой и немощной, та преодолевала версты, если требовалось достать пропитание для жителей основанной ею обители. Нет сомнений, что Екатерина Михайловна стремилась установить своего рода Царство Божие на земле.
Исходя из подробнейших описаний, деталей нюансировки, можно предположить, что роман Ельцовой – автобиографический. Вернее, опирающийся на тот опыт переживаний, который имела сама Лопатина. Но тут-то и возникают сложности и вопросы. Дело в том, что если погружение в пучины любви и даже возможное физическое сближение еще можно отчасти приписать Лопатиной (известно о влюбленности Екатерины в московского психиатра Ардалиона Токарского, которая могла прийтись на середину 1880-х годов), то нервный срыв, болезнь, внутреннее ее перерождение произошли точно ближе к концу 1890-х[144] – к этому времени роман «В чужом гнезде» уже был опубликован. Следовательно, его можно рассмотреть не как психологический или нравоописательный, а как своего рода дидактический, психотерапевтический, поскольку болезнь в нем рассмотрена как кризис-инициация, абсолютно необходимая ступень для восхождения к духовным высотам, отрешению от житейского. Это модель поведения, которая была сначала прописана на бумаге, а потом «освоена» в реальности.
Прогностический посыл романа и определил то, что, выздоровев, Лопатина навсегда прекратила занятия литературой, полностью отдавшись религиозной деятельности. В одной из статей Е. А. Колтоновской сказано о душах, которые жаждут «интимности и слияния с людьми»[145], – думается, что это определение более, чем какое-либо другое, подходит к характеру Лопатиной. И оно в большой мере объясняет даже жанровую «рыхлость» ее крупного произведения: только тавтологичность, затянутость, ретардация могли дать хотя бы приблизительное представление о тех микропроцессах внутренней жизни, которые она хотела запечатлеть. Поэтому она так рьяно сопротивлялась бунинскому желанию помочь с сокращениями текста, на которых он настаивал как писатель, улавливавший движение литературы начала XX века к сжатости и лаконичности. И эта особенность текста как раз осталась недоступна близорукой мужской критике в лице Скабичевского – все содержание романа он свел к напору страсти, которому бессильно сопротивляться женское тело: «Это было чистое безумие, „наваждение“, как говорили в старину, „грех“. Но именно в этом самом безумии, в этом „грехе“ и заключалась вся поэзия страсти Зины»[146]. «Поэзия страсти» для героини заключалась, скорее, в своеобразной гордыне, позволявшей ей мнить себя спасительницей человека с нравственным изъяном. А именно таким слыл Торжицкий, за которым закрепилась слава ловеласа и соблазнителя женщин. Ведь явное самоупоение слышится в ее словах, которые приводит Скабичевский: «…ему отдам жизнь ‹…› Он говорит, что все, что есть в нем святого и действительно хорошего, я разбудила в нем. За это стоит умереть, потому что только это жизнь»[147]. Но прозрение, что роман этот не о страсти, а о наказании за «высокомерную ученую гордыню», что в нем сокрыта идея необходимости смирения «возвысившейся над всеми слабыми смертными души»[148] посетило и процитированного критика, и мы в этом случае не можем не порадоваться его проницательности.
Но если даже допустить, что «поэзия страсти» привлекла Лопатину как писательницу, то в своей жизни она эту область усиленно игнорировала. По крайней мере, это следует из письма Бунина к ней, в котором тот все время извиняется и отводит от себя упреки в эгоизме и плотском влечении. Вот лишь одна выдержка из письма: «В мое чувство к Вам входит, напр., и чувство страсти. ‹…› Я не скрываю, что ‹…› люблю порою Вас всю невыразимой любовью. ‹…› А Вы упрекнули меня и даже больше того – сказали, что у меня это чувство главное»[149]. Так и хочется здесь произнести: «Бедный Иван Алексеевич!», ибо по отношению к нему она вела себя с тем высокомерием, которое вырабатывалось у завоевывавших самостоятельность женщин рубежа XIX–XX веков, постоянно подчеркивавших, что они выше традиционно «женских» качеств. Разве не об этом говорят следующие строки его письма: «Но пусть даже так, пусть Вы и за это считаете возможным упрекать и называть эгоистом, – ведь неправда, что только эти чувства у меня к Вам главные. Вы знаете, что я систематически подавляю их и, вероятно, подавлю, чтобы только сохранить наши отношения»?[150] Традиционные упреки в эгоизме и сосредоточенности на плотских желаниях – это постоянный набор претензий и упреков, которые изливались на мужскую половину человечества от новомодных эмансипе.
Надо сказать, что и Достоевская уловила этот момент как характерный для психики своей Ляли, когда указала, что та едва не упала в обморок, когда ее подруги посвятили ее в «тайны» брака, и с тех пор навсегда усвоила себе отвращение к физической близости, в мечтах представляя, что после дня нежных разговоров и даже поцелуев супруги вечером всего лишь «желали друг другу спокойной ночи и расходились по своим комнатам»[151]. И даже повзрослев, она отвергает «мысль о физическом браке», потому что она «была столь отвратительна, что она старалась не думать о ней и прогонять ее»[152].
Вполне возможно, что, создавая рисунок жизни своей героини, Лопатина опиралась на любовную драму Надежды Соловьевой – старшей сестры Владимира, о которой была наслышана[153]. Но это не отменяет того обстоятельства, что, обрисовав перерождение героини, она нащупала и вектор собственной жизни, то, в каком направлении двигаться дальше. Иными словами, в романе была обрисована та модель жизненного поведения, в которой нашлось место и грезам, и неврозам. Категоричность «точек над i» в системе ценностей героини и приговоре автора поставил под сомнение уже упоминавшийся Скабичевский:
В том-то именно и дело, что романисты, уверяющие нас, что герои их после испытанных ими искушений разных нечистых сил окончательно укрепились в духе правды и добра и впредь неуклонно будут шествовать по стезе добродетели, слишком уж надеются на своих героев и не принимают в соображение, что у героев остаются все те же человеческие нервы, по-прежнему подлежащие утомлению и истощению вследствие слишком усердного, однообразного и одностороннего витания в высших духовных сферах и что герои ничем не гарантированы от новых искушений и грехопадений, может быть, еще более обаятельных и обольстительных[154].
Но, как мы помним, Скабичевский подошел к героям Ельцовой как к заурядным и ординарным представителям рода человеческого, словно забыв, что есть натуры совсем другого рода: Гиппиус определила их как людей «не отвлеченных мыслей, а горячих чувств»[155], которых «не могла удовлетворить никакая личная христианская жизнь»[156]. Так что роман Ельцовой можно рассмотреть как своего рода гимн женским неврозам, иногда благотворным: только тяжелейшая болезнь Зины помогла ей наконец «освободиться» от непреодолимой любовной тяги, которая могла длиться бесконечно, особенно потому, что предметом страсти героини был великолепный манипулятор.
Ельцова показала эту болезнь «изнутри», а Достоевская, словно подхватив эстафету, представила ее как итог своих наблюдений, рассмотрев и сниженные варианты фанатизма и экзальтации. И хотя считается, будто ее произведения были не слишком талантливы, посмеем утверждать, что она заметила нечто, сокрытое от пытливого взгляда даже знатока человеческих душ – Достоевского, и нашла особый ракурс для изучения женских характеров.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
Сноски
1
См. его недавнее переиздание, включающее также исторический комментарий, биографии и серию статей: Феминистский самиздат. 40 лет спустя. М.: Common place, 2020.
2
См., например: Фуко М. Воля к истине: по ту сторону знания, власти и сексуальности / Пер. с франц. С. Табачниковой. М.: Магистериум; Касталь, 1996; Фуко М. История сексуальности-III: Забота о себе / Пер. с фр. Т. Н. Титовой и О. И. Хомы. Киев: Дух и литера; М.: Рефл-бук, [1998].
3
Например: Введение в гендерные исследования / Под ред. И. А. Жеребкиной. Харьков: ХЦГИ; СПб.: Алетейя, 2001; Репина Л. П. Женщины и мужчины в истории: новая картина европейского прошлого. Очерки: Хрестоматия. М.: РОССПЭН, 2002; Пушкарева Н. Л. Русская женщина: история и современность: Два века изучения «женской темы» русской и зарубежной наукой, 1800–2000: Материалы к библиографии. М.: Ладомир, 2002; Воронина О. А., Здравомыслова Е. А., Темкина А. А. Гендерный калейдоскоп: Курс лекций / Под ред. М. М. Малышевой. М.: Академия, 2002; Чикалова И. Р. Гендерный подход в науках о человеке и обществе: смещение исследовательских парадигм. Мiнск: БДУ, 2007; Гендерная теория и искусство. Антология: 1970–2000 / Сост. Л. Бредихина, К. Дипуэлл. М.: РОССПЭН, 2005; Кукаренко Н. Н. Философские и политические категории в феминистском дискурсе. Архангельск: Поморский ун-т, 2006; Брандт Г. Философская антропология феминизма: Природа женщины. СПб.: Алетейя, 2006; Жеребкина И. Субъективность и гендер. Гендерная теория субъекта в современной философской антропологии. СПб.: Алетейя, 2007; Юкина И. И. Русский феминизм как вызов современности. СПб.: Алетейя, 2007; Пушкарева Н. Л. Гендерная теория и историческое знание. СПб.: Алетейя, 2007.
4
Основополагающими для литературоведов-гендеристов до сих пор остаются написанные в конце 1990-х – начале 2000-х годов труды российских и западных славистов; см. в первую очередь: Рябов О. А. Женщина и женственность в философии Серебряного века. Иваново: ИвГУ, 1997; Савкина И. Л. Разговоры с зеркалом и Зазеркальем: Автодокументальные женские тексты в русской литературе первой половины XIX века. М.: Новое литературное обозрение, 2007; Матич О. Эротическая утопия. Новое религиозное сознание и fin de siècle в России / Пер. с англ. Е. Островской. М.: Новое литературное обозрение, 2008; Эконен К. Творец, субъект, женщина: Стратегии женского письма в русском символизме. М.: Новое литературное обозрение, 2011; Энгельштейн Л. Ключи счастья: Секс и поиски путей обновления России на рубеже XIX–XX веков. М.: Терра, 1996.
5
Эконен К. Творец, субъект, женщина: Стратегии женского письма в русском символизме. М.: Новое литературное обозрение, 2011. С. 30.
6
Там же.
7
Там же.
8
Чья позиция в целом глубоко патриархатна, как отмечала, например, И. Л. Савкина со ссылкой на Б. Хельдт: «…как показала Барбара Хельдт, в образах своих героинь Тургенев развивает и укрепляет патриархатные стереотипы» (Савкина И. Л. Разговоры с зеркалом и Зазеркальем: Автодокументальные женские тексты в русской литературе первой половины XIX века. С. 316).
9
Савкина И. Л. Разговоры с зеркалом и Зазеркальем: Автодокументальные женские тексты в русской литературе первой половины XIX века. М.: Новое литературное обозрение, 2007. С. 19.
10
См., например: Butler J. 1) Gender Trouble: Feminism and the Subversion of Identity. New York; London: Routledge, 1990; 2) Bodies That Matter: On the Discursive Limits of «Sex». New York; London: Routledge, 1993; 3) Undoing Gender. New York; London: Routledge, 2004. На русском языке: Батлер Дж. 1) Лакан, Ривьер и стратегии маскарада // Гендерная теория и искусство: Антология: 1970–2000. М.: РОССПЭН, 2005. С. 422–441; 2) Заметки к перформативной теории собрания. М.: Ад Маргинем Пресс, 2018.
11
Лотман Ю. М. Декабрист в повседневной жизни (Бытовое поведение как историко-психологическая категория) // Лотман Ю. М. Избранные статьи: В 3 т. Таллинн: Александра, 1992. С. 316.
12
Мар А. Женщина на кресте: Сб. / Вступ. ст. М. Михайловой, сост. М. Нестеренко. М.: Common Place, 2020.
13
Рюткёнен М. Гендер и литература: Проблема «женского письма» и «женского чтения» // Филологические науки. 2000. № 3. С. 12–13.
14
Обратим внимание на иронию критика, который называет женщинами писательниц с мужскими фамилиями и сомневается в половой принадлежности автора с фамилией отчетливо женской. Тем самым, очевидно, демонстрируется распространенность маскулинной гендерной маски среди писательниц этой эпохи.
15
Псевдоним драматурга и прозаика Ольги Эммануиловны Негрескул (1872–1939), в первом браке Котылёвой, во втором – Розенфельд.
16
Обратим внимание на постепенное «съезжание» творческих действий в природные так, что сама вербальная, эстетическая деятельность писательницы по производству текстов как бы отождествляется фельетонистом с неизменным, неизбывным природным циклом. Ср. традиционное для маскулинного гендерного порядка связывание фемининного с «природным» и, далее, «бессознательным», «иррациональным» («Оппозиционная пара природа – культура является весьма важной в символистском контексте творчества, так как она гендерно маркирована и в ней заложена эстетическая оценка»; «…фемининная природа и телесность связываются с немотой, а маскулинная рациональность и абстрактность обозначают активность» и пр. – Эконен К. Творец, субъект, женщина: Стратегии женского письма в русском символизме. С. 30, 43).
17
Псевдоним журналиста Иосифа Львовича Оршера (1878–1942).
18
Эйхенгольц М. Литературный манифест // Литературная энциклопедия: Словарь литературных терминов: В 2 т. М.; Л.: Изд-во Л. Д. Френкель, 1925. Т. 1. С. 525.
19
Тургенев И. С. [Рец. на: ] Племянница. Роман, соч. Евгении Тур // Тургенев И. С. Полн. собр. соч. и писем: в 30 т. М.: Наука, 1980. Соч. Т. 4. С. 479.
20
Строганова Е. Н. Классики и современницы: Гендерные реалии в истории русской литературы XIX века. М.: Литфакт, 2019. С. 10.
21
См.: Басинский П. В. Лев Толстой: Бегство из рая. М.: Астрель; АСТ, 2012.
22
См.: Байкова Ю. Г. Жанр повести в творчестве С. А. Толстой // Поволжский педагогический поиск. 2016. № 2 (16). С. 92–98.
23
См.: Шорэ Э. «По поводу Крейцеровой сонаты…» Гендерный дискурс и конструкты женственности у Л. Н. Толстого и С. А. Толстой // Пол. Гендер. Культура. Немецкие и русские исследования. М.: РГГУ, 1999. Вып. 3. С. 193–211.
24
Пушкарева Н. Л., Белова А. В., Мицюк Н. А. Сметая запреты: очерки русской сексуальной культуры XI–XX веков: коллективная монография. М.: Новое литературное обозрение, 2021. С. 388 («Гендерные исследования»).
25
Толстая С. А. Дневники: В 2 т. М.: Худож. лит., 1978. Т. 1. С. 153 («Литературные мемуары»).
26
Там же.
27
Там же. С. 211.
28
Байкова Ю. Г. Жанр повести в творчестве С. А. Толстой. С. 94.
29
Гуревич Л. Я. С. А. Толстая // Жизнь искусства. 1919. № 301, II. С. 2.
30
Строганова Е. Н. Классики и современницы: Гендерные реалии в истории русской литературы XIX века. С. 260.
31
Толстая С. А. Чья вина? (По поводу «Крейцеровой сонаты» Льва Толстого): Повесть / Предисл. В. Порудоминского; публ. О. А. Голиненко и Н. Г. Никифоровой // Октябрь. 1994. № 10. С. 6.
32
Там же. С. 7.
33
Там же. С. 8.
34
Там же. С. 22.
35
Там же. С. 12.
36
Там же. С. 9.
37
Там же.
38
Там же. С. 13.
39
Там же.
40
Толстой Л. Н. Дневник 1862 // Толстой Л. Н. Полн. собр. соч.: В 90 т. М.: Худож. лит., 1952. Т. 48. С. 45.
41
Толстой Л. Н. Война и мир // Там же. Т. 10. С. 157.
42
Толстая С. А. Чья вина? С. 9.
43
Островский А. Н. Гроза // Островский А. Н. Собр. соч.: В 10 т. М.: Гослитиздат, 1959. Т. 2. С. 28.
44
Лебедев Ю. В. О народности «Грозы», русской трагедии А. Н. Островского // Русская литература. 1981. № 1. С. 16.
45
Толстая С. А. Чья вина? С. 10.
46
Там же. С. 16–17.
47
Там же. С. 17.
48
Там же.
49
Там же.
50
Толстой Л. Н. Семейное счастие // Толстой Л. Н. Полн. собр. соч.: В 90 т. Т. 5. С. 103.
51
Толстая С. А. Чья вина? С. 18.
52
Толстой Л. Н. Семейное счастие. С. 105.
53
Толстая С. А. Чья вина? С. 18.
54
[Толстая С. А.] Дневники Софьи Андреевны Толстой: Записи прошлого: Воспоминания и письма / Под ред. С. Бахрушина и М. Цявловского. [М.]: Изд. М. и С. Сабашниковых, 1929. Т. 1. С. 29.
55
Там же.
56
Толстой Л. Н. Дневник 1862. С. 46.
57
Толстой Л. Н. Крейцерова соната // Толстой Л. Н. Полн. собр. соч.: В 90 т. Т. 27. С. 28.
58
Там же. С. 29.
59
Толстая С. А. Чья вина? С. 19.
60
Там же. С. 18.
61
Там же. С. 26.
62
Там же. С. 27.
63
Толстой Л. Н. Крейцерова соната. С. 25.
64
Толстая С. А. Чья вина? С. 28.
65
Шорэ Э. «По поводу Крейцеровой сонаты…» Гендерный дискурс и конструкты женственности у Л. Н. Толстого и С. А. Толстой. С. 209.
66
Толстая С. А. Чья вина? С. 54.
67
Толстой Л. Н. Крейцерова соната. С. 58.
68
Толстая С. А. Чья вина? С. 56.
69
Толстой Л. Н. Крейцерова соната. С. 59.
70
Толстая С. А. Чья вина? С. 56.
71
Там же. С. 58.
72
Там же. С. 59.
73
Чехов А. П. Письма 1883 г. // Чехов А. П. Полн. собр. соч. и писем: В 30 т. Письма: В 12 т. М.: Наука, 1974. Т. 1. С. 63–64.
74
Юкина И. Русский феминизм как вызов современности. СПб.: Алетейя, 2007. С. 31.
75
Термин «эмансипация женщин» «изначально обозначал движение женщин за освобождение от зависимости и/или угнетения, отмену ограничений по признаку пола, стремление к правовому равенству полов» (Рабжаева М. В. Эмансипация женщин // Словарь гендерных терминов / Под ред. А. А. Денисовой. М.: Информация – XXI в., 2002. С. 246).
76
Чехов А. П. О женщинах // Чехов А. П. Полн. собр. соч. и писем: В 30 т. Соч.: в 12 т. М.: Наука, 1976. Т. 5. С. 113–115.
77
Чехов А. П. Ариадна // Там же. Т. 9. С. 108.
78
Там же.
79
Там же. С. 111–112.
80
Там же. С. 126–127.
81
Там же. С. 130.
82
Там же. С. 131.
83
Полоцкая Э. А. О поэтике Чехова. М.: Наследие, 2000. С. 121–122.
84
Чехов А. П. В овраге // Чехов А. П. Полн. собр. соч. и писем: В 30 т. Соч.: В 12 т. Т. 10. С. 146.
85
Там же. С. 146.
86
Там же. С. 160.
87
Там же. С. 149.
88
Дмитриева Н. А. «В овраге»: Опыт прочтения чеховской повести // Истина и жизнь: Ежемесячный христианский журнал. 2000. № 11. С. 52–53.
89
Чехов А. П. В овраге. С. 180.
90
Гроссман Л. П. Натурализм Чехова // Гроссман Л. П. От Пушкина до Блока: Этюды и портреты. М.: «Современные проблемы» Н. А. Столляр, 1926. С. 325–326.
91
Чехов А. П. Супруга // Чехов А. П. Полн. собр. соч. и писем: В 30 т. Соч.: В 12 т. Т. 9. С. 94.
92
Там же. С. 98.
93
Лишаев С. А. А. П. Чехов: дух, душа и «Душечка» // Mikstura verboram’ 99: Онтология, эстетика, культура: Сб. статей / Под общ. ред. проф. С. А. Лишаева. Самара: Самарская гуманит. академия, 2000. С. 123.
94
Сахаров В. И. Героиня, блудница или покорная раба? Чехов и «женский вопрос» // Литературная Россия. 1999. № 47. С. 14.