Города и моря
лицом тряс его за грудки. Я на верхней койке пытался спрятаться под
одеялом.
Закончилось все мирно. Завпрод, матерясь, кое-как оделся, спустился в
трюм, принес колбасу, соленые огурцы, капусту. Матросы ушли.
«Ни хрена себе», – думал я, пытаясь уснуть.
Завпрод – тихий сорокалетний алкоголик, без семьи и детей. Пил
исключительно в одиночку.
…В рейсе команда иногда высаживалась на берег. С целью отдохнуть, то есть
выпить. Пароход оставался на рейде, на воду спускался катер. Счастливчики,
получившие от капитана добро на увольнение, весело в нем размещались. Курс
держали к ближайшему поселку.
На берегу из достопримечательностей – магазин и местные красавицы.
Завпрода интересовало исключительно первое. Он покупал две бутылки порт-
вейна, возвращался к катеру, усаживался возле трапа и быстро, без закуски,
выпивал все. Потом засыпал.
Под вечер, насладившись береговой жизнью, команда возвращалась. Последним
приходил старпом. Быстро поднимался на катер, стараясь не замечать
пьяных физиономий.
– Все на борту? – спрашивал.
– Все, – виновато отвечали мариманы.
– Грузите завпрода, и поехали.
Во время одной из таких экскурсий мой друг Аркаша решил посетить
библиотеку. Студенту-практиканту необходимо быть в курсе мировых новостей.
Зачитался свежей прессой и опоздал к отходу. Старпом ждал его сколько мог
и даже больше.
В Охотском море очень сильные приливы и отливы. Море отступает мгновенно.
Старпом задержался дольше положенного, и катер сел на мель. «Обсох»,
или, как говорят моряки, «встал на киль». Всю ночь старпом вместе с командой
следил, чтобы плавсредство не перевернулось. Ставили подпорки по пояс в
воде. Утром, с приливом, вернулись к причалу. На пирсе идиллически сидел
Аркадий и читал газету.
Старпом, грязный и небритый, выбрался из катера. Твердо ступая, подошел
к моему другу. Аркаша заинтересованно приподнялся.
– Чтоб ты обосрался, мудак хренов, – тихо произнес капитан третьего
ранга.
***
Жена купила к ужину кролика. Продавцы крольчатины обычно оставляют
мех на одной из лапок – желая показать, что это на самом деле крольчатина,
а не бывшая «мурка». У нас гостил четырехлетний племянник. Жена показала
ему тушку.
– Савочка, что это?
– Кися была, – грустно ответил мальчик.
Владивосток, 1978 год
Владивостокские карманники очень любили автобусный маршрут номер
один. Было за что. Маршрут проходил от морского вокзала до маяка,
на середине пути находился знаменитый магазин «Альбатрос». Во времена тотального
дефицита это торговое заведение было вполне официальным дистрибьютором
множества знаменитых зарубежных фирм. Там продавалась икра, виски, джин-
сы, радиоаппаратура, ковры – настоящие, фирменные, без подделки.
Купить можно было все – все, что могло представить небогатое воображение
советского человека. Но был один нюанс – продавалось это великолепие
за чеки, или боны, как их тогда называли.
Тут требуется пояснение… Видимо, советское государство испытывало
нехватку не только колбасы, но и иностранной валюты. Поэтому появился
заменитель – эти самые чеки.
Моряки в рейсе получали зарплату в рублях и валюте. Рублевая составляющая невелика. В море отправлялись за валютой. Ее тоже платили немного,
но на полученные в загранпортах доллары и йены можно было приобрести
заграничные товары, которые очень хорошо продавались на родине по
спекулятивным ценам. Стоимость японского магнитофона в
комиссионном магазине приближалась к годовой зарплате инженера.
Три месяца работы в море обеспечивали год скромного существования на берегу.
Правда, жить скромно моряки не умели…
Если по каким-то причинам моряк не получал в рейсе всю валюту (скажем,
продлили рейс или отменили заход), он имел право получить заменитель – чеки
«Торгмортранса». Эти изобретенные советской властью квазидоллары имели
достаточно оригинальный вид – маленькие белые книжки в белой твердой
обложке, внутри которой находились сами чеки – скромно оформленные, с
обозначением номинала. При расчетах вырывалась нужная страничка.
Во времена книжного дефицита это были безусловные бестселлеры среди
владивостокцев. И это несмотря на высокую стоимость – содержавшая десять
инвалютных рублей книжица продавалась за сто реальных, советских.
А уж какая удача для вора – в душной автобусной тесноте вытащить
драгоценную «инкунабулу» из кармана нетрезвого морячка!
У входа в магазин постоянно стояла небольшая толпа – как в театре перед
премьерой. Только вместо: «Нет ли лишнего билетика?» – звучал жаркий
шепот: «Боны есть?» (Для сведения – денежные операции с «чеками»
приравнивались к валютным спекуляциям и карались очень строго.)
Тут же толкались неприятного вида тетки-спекулянтки, предлагавшие товар
по двадцатикратной цене. Шустрили фарцовщики и кидалы.
Внутрь эту шушеру не пускали – на дверях стоял милиционер. Вход строго
по паспортам моряка и специальным удостоверениям.
В маленьких залах «Альбатроса» всегда многолюдно. Многие приходили как
в музей – просто поглазеть. Лишь немногочисленные счастливцы небрежно
отсчитывали у кассы беленькие бумажки.
Бутылка прекрасного армянского коньяка (такого уже не попробовать никогда)
стоила рубль, американские джинсы – семь. Островок благополучия и
товарного изобилия – один на весь город.
Выходя из магазина, счастливый покупатель попадал в ласковые лапы
«фарцы». Ему предлагали продать приобретенное или купить то, чего не было
в магазине. Короче, пытались наколоть. Приобрести «располовиненные» (одна
штанина), ловко упакованные джинсы – обычное дело. Смотреть не давали —
«фирму нарушишь!» Я сам приобрел красивую белую рубашку, украшенную
многочисленными «лейблами». Когда дома сорвал целлофановую обертку,
обнаружилась огромных размеров вьетнамская майка. Такие продавались во
всех магазинах по три рубля дюжина.
***
Моему другу на Пасху позвонила знакомая. Будучи религиозной, она
спешила всех поздравить и быстро протараторила в трубку:
– С праздником вас, с Великим праздником! Царствие вам небесное!
Манила, 1978 год
В конце семидесятых Манила – вполне американский город. С небоскребами,
хайвеями и кока-колой. Азия проявлялась лишь в маниакальной склонности
манильцев к украшательству автомобилей. Чем старше автомобиль, тем больше
на него навешивалось побрякушек. На капоте дряхлого, времен Второй мировой
войны «виллиса» я насчитал шестьдесят шесть фигурок Будды. Машина
походила на огромного, перепачканного цветными красками ежа. Таких развалюх,
оставшихся после ухода оккупационных войск, в столице Филиппин великое
множество. Впрочем, война в стране в то время еще не закончилась.
Я прилетел в Манилу из Багио – главного города острова Минданао. Это
самый южный и самый большой из Филиппинских островов. Там шли бои за
независимость, стреляли и взрывали. Меня это не касалось.
Я первый раз за границей.
Так получилось, что мне не пришлось «первый раз ступить на чужую землю».
С трапа парохода на филиппинский берег меня вынесли на носилках.
Первые впечатления – чужие, совершенно ошеломляющие запахи.
С диагнозом «сильное внутреннее кровотечение» меня поместили в
отдельную палату городской больницы. Хирургическое отделение переполнено,
люди лежали в коридорах, но для советского моряка выделили большое светлое
помещение. В углу поставили раскладушку – на ней поселился молодой
улыбчивый филиппинец. Потом выяснилось, что он специально прилетел из
Манилы – охранять и вообще…
Судно ушло продолжать рейс. Перед отходом второй помощник принес
валюту и огромное количество устных инструкций. Главная – я советский
человек и должен вести себя соответственно. Поэтому я вел себя соответствен-
но – отказался от Библии. На вопрос, верю ли в бога, ответил:
– Я верю в коммунизм!
Вылечили меня быстро. Уже на четвертый день, вечером, Мигуэль – так
звали моего охранника – улыбаясь, пригласил прогуляться.
– Пайдем город?
– Можно?!
– Можна.
Уговаривать не пришлось. Я надел просторные брюки фабрики «Сигнал»,
положил в карман триста двадцать песо. Это был не просто первый выход в
город – это был поход за джинсами.
Джинсы – культовая вещь в сознании советского человека. В магазинах
не продавались, у спекулянтов стоили безумных денег. Я мечтал о штанах из
голубого коттона так же страстно, как о первой любви.
Давао – небольшой городок. Торговая улица одна – ярко освещенная,
гремящая рок-н-роллом. В первом джинсовом магазине испытал шок. Вот
они – разных фасонов, оттенков, размеров. Все, даже джинсовые пиджаки.
Короче, джинсы в Давао так и не купил. Как Буриданов осел – не смог
сделать выбор. В Маниле куплю, пресыщенно думал я.
С Филиппинских островов на родину надо добираться попутным пароходом.
В Багио советские суда заходили редко, и мы с Мигой на «боинге»
вылетели в столицу – город Манилу. Скромный Мигуэль поселил меня в
пятизвездочной гостинице «Манила». Этажом ниже располагались
апартаменты командующего американскими военными базами на Филиппинах
генерала Дрейка.
Меня, восемнадцатилетнего «совка», гостиничный номер совершенно
уничтожил своей роскошью. Даже ванная комната телефонизирована.
После больницы я придерживался диеты, а Марио времени зря не терял —
приглашал друзей и заказывал в номер обильные обеды и богатые выпивкой
ужины. Такой сервировки стола не видел ни до, ни, к сожалению, после.
Прогулки по ночному городу (строжайше запрещенные советским морякам
в то время). Шопинг. «Лихорадка субботней ночью» с Джоном Траволтой—
первый увиденный зарубежный фильм (не дублированный!). Музыкальные
магазины с пластинками «Deep Purple».
Короче, когда из посольства сообщили, что завтра надо садиться на сухогруз,
идущий во Владивосток, – я от радости не закричал…
К советскому послу пришли вместе с Мигуэлем. Правда, филиппинца на территорию
посольства не пустили. Более того, посол заметно посуровел, узнав, что мой
паспорт находится у сопровождающего. Взял в руки документ, помахал им возле носа
моего охранника и веско произнес:
– Советский паспорт должен находиться у советского гражданина!
Затем провел меня в свой кабинет. Угостил чаем (Мигуэль ждал у порога).
– Ты, брат, меня извини, побегу. Прием, понимаешь, готовим, замудохался
весь. Сопроводиловку тебе напишут.
Все счета (включая гостиничные банкеты) подписал не глядя.
И последнее. Во Владивостоке мне полностью выдали зарплату за все
время, проведенное за родными пределами (включая больницу). Даже валюту
доплатили.
Возле институтской кассы меня поджидал маленький, толстенький, немного сонный
человек – начальник первого отдела.
– Ты деньги когда получишь, зайди ко мне в кабинет. Знаешь где?
– Знаю.
Когда я зашел в первый отдел, начальник немедленно удалился, оставив
наедине с представительным, но тоже немного сонным гражданином.
– Моя фамилия Коваленко, я майор КГБ.
– Очень приятно, – растерянно произнес я.
– Расскажите мне о вашем пребывании за границей.
– Что рассказать?
– Все.
Сначала я запинался, потом разговорился. Когда горячо описывал прелести
полета на «боинге», кагэбешник вялым движение руки остановил взволнованный рассказ.
– Хватит. Вы все это на бумаге изложите. И принесите к нам.
– Что изложить?
– Все.
– Куда принести?
– К нам.
Всю ночь сочинял взволнованную повесть о заграничных приключениях.
Марио почему-то получился совершенным шпионом.
Утром отнес рукопись на Алеутскую, в КГБ. Отдал майору Коваленко.
Больше Комитет меня не беспокоил.
***
Матрос Колодяжный работал на научном судне. Постоянно попадал в смеш-
ные истории. Его все любили.
Однажды его жена с маленькой дочкой встречала мужа из долгого рейса. На
причале собралось много народу, все с нетерпением ждали, когда судно появится
из-за мыса. Первыми показались судовые антенны – по форме они похожи на рога.
Все их так и называли. Встречающие оживились, а дочурка радостно закричала:
–Мама, мама, я вижу рога нашего папы!
Манила—Гонконг—Хакодате—Владивосток, 1978 год
Из Манилы я уходил на огромном сухогрузе «Михаил Ольминский».
Теплоход большой, а команда маленькая. Капитан, старпом, стармех, три штурмана,
три механика, три радиста, реф, электрик, помполит, боцман, судовой врач,
плотник, три моториста и три матроса.
Встретили меня ласково. Сразу определили в трюм – на покрасочные
работы. Ржавчину отбивать, суричить, красить. Хорошо, доктор спохватилась.
Огромного роста, удивительно похожая на лошадь, она появилась в трюме и
тоненько закричала на боцмана:
– Ты что, труп хочешь привезти? Парень только после больницы!
– Вот кобыла, – тихо пробормотал боцман, – зачем только такие в море
ходят! Ни себе радости, ни экипажу!
Повернулся ко мне.
– Ступай к старпому. Доложи, что я тебя отпустил.
Старпом, не привыкший к бездельникам на судне, сразу определил на ходовую
вахту. Ко второму помощнику.
В открытом море, когда теплоход идет на автопилоте, занятий на мостике
немного. Все время проходит в разговорах. Я больше слушал, а «второй» рассуждал.
– Вот придем в Гонконг, куплю себе джинсики, курточку джинсовую,
рубашечку джинсовую.
В результате купил огромных размеров линялую тенниску.
Высокий, толстый, лысый, нелепый, он расхаживал по мостику и громко
распевал на мотив известной песни:
– О бэби, бэби, бала-бала! А я набью тебе хлебало!
Третий помощник тоже был человек своеобразный. Как-то разговорился в
кают-компании.
– Получил радиограмму: «Стою на линии Владивосток—Хайфон. Сашуля».
Что за Сашуля? У меня и друзей-то нет на таких хреновых линиях!Сашуля… Хую-я!
…С моря Гонконг производит грандиозное впечатление. Стена из небоскребов
без просвета. Рабочий квартал смотрится монолитом.
На берегу это обычный китайский город. Огромная высота зданий превращает
улицы в щели, плотно заполненные китайцами. Магазины, рестораны,
кино, казино… Китайские запахи… Китайская еда…
Мы искали «джинсики» для штурмана и поэтому ходили не по самым
дорогим районам. Но и они оказались для штурманца «вери экспенсив»…
…В Гонконге получали продовольствие. На тридцать первом терминале.
Терминал забит контейнерами самых разных пароходств и компаний. Красивых,
ярко раскрашенных. В стороне стояла ржавая, немного покосившаяся железная
коробка. Я сразу почувствовал что-то родное…
Из Гонконга «Михаил Ольминский» отправился в Хакодате. Там я пересел на
ББС «Большерецк», идущий во Владивосток. ББС – баржебуксирная система.
Маленький буксир и огромная платформа, на которую грузится лес. Назад из
Японии баржа идет пустой. Команда играет на ней в футбол. Размеры позволяют.
Не представляю, куда они исчезли и почему сейчас на них из Японии не возят
машины. Что касается «Михаила Ольминского», то он утонул. Про его гибель
писатель Лев Князев написал страшную повесть.
Во Владик мы пришли утром. Любимая девушка жила недалеко от порта.
Я не мог предупредить ее о приезде и волновался. Любимая открыла дверь и
вскрикнула. Она стирала и руками в мыльной пене не сразу смогла меня обнять.
***
Как-то перед вахтой матрос Колодяжный крепко выпил. Однако нашел в
себе силы подняться на мостик. Появившись перед изумленным штурманом,
громко отрапортовал:
– Матрос Колодяжный на вахту… выйти не может!
Хабаровск—Николаевск-на-Амуре, 1977 год
В Хабаровске летом невыносимо жарко. Спать невозможно – душно, а
окна открывать нельзя – заедают комары. Я приехал к родителям на каникулы,
пробыл в родном городе несколько дней, встретился с друзьями. Потом
понял – скучаю. И от континентального климата отвык…
Главное управление Амурского речного пароходства находится на
Комсомольской площади. Красивое здание с почти адмиралтейским шпилем. Из
окон – прекрасный вид на Амур. В отделе кадров мне обрадовались. Как потом
понял, на судах не хватало матросов, а у меня был небольшой опыт работы в
море. Страдающий от жары кадровик быстро выписал направление на тепло-
ход «Пржевальский», рейс Хабаровск—Николаевск-на-Амуре. Причину его
поспешности я понял позднее…
«Пржевальский», белый трехпалубный «пассажир», стоял у речного вокзала,
превосходя его размерами в два раза. Для ясности: Хабаровский речной
вокзал – это всего лишь украшенный деревянными надстройками плавучий
дебаркадер. Ресторан, правда, на нем имеется. Кормят неплохо, и название
оригинальное – «Чайка».
Вахтенный матрос не хотел пускать, но я гордо предъявил направление и
попросил проводить к старпому.
– Сам найдешь, – небрежно отмахнулся вахтовой.
Старпом, довольно молодой и заметно нервный, быстро просмотрел документы.
– Шлют хрен знает кого, – буркнул он в сторону и, уже повернувшись
ко мне, по-командирски произнес: – Найдешь боцмана, скажешь, я прислал
и велел определить.
Боцман тоже оказался человеком приветливым.
– На Камчатке работал, говоришь… Ладно. Идем, покажу тебе твою
каюту и обязанности расскажу.
Иллюминатор в каюте оказался почти вровень с водой.
– Да, – кивнул головой боцман, – не вздумай открывать.
Я начал раскладывать свои вещи.
– Брось, вечером разберешь, – помотал головой старый хрыч, – пойдем,
работа есть.
Повел наверх и заставил менять унитаз в каюте первого класса.
За работой я пропустил отход.
Меня поставили на так называемую «собачью вахту» – с шестнадцати до
двадцати часов днем и с четырех до восьми ночью. В напарники дали того самого
вахтенного матроса. Основной достопримечательностью его лица
были огромные негритянские губы. Про себя я сразу окрестил нового
товарища Полем Робсоном.
Пока мы знакомились, из транслятора раздалась команда:
– Вахтенным мачту рубить!
Я заметался. Робсон прищурился. Понял, что перед ним новичок.
– Давай, молодой, за мной, бегом!
При проходе под речными мостами высокие судовые мачты нужно опускать.
Делается это просто – с помощью ручной лебедки. Разумеется, я этого не знал.
…Матросские обязанности несложны. Ночью вахтенный поднимал в половине
четвертого. В четыре докладывал на мостике о заступлении на вахту. (В первую
ночь случился конфуз. Я почему-то решил, что докладывать нужно по
трансляции, нечаянно врубил громкую связь и разбудил полпарохода. Старпом
тогда ничего не сказал…)
Ровно в пять минут пятого уже полощешь огромную веревочную швабру
в мутных водах Амура, выжимаешь ногами на металлической решетке – и
вперед! В моих услугах нуждались – нижняя палуба, верхняя палуба, галерея
и тент – все затоптанное и заплеванное пассажирами до последней степени.
Толстогубый напарник под разными предлогами от работы увиливал.
В восемь утра, когда я, отставив швабру, любовался чистотой и порядком,
появлялся старпом. Хмуро осматривался и произносил:
– Это не палуба, а картина Айвазовского. Переделать!
Боцман тоже меня полюбил. Во время дневной вахты подыскивал интересную
работу. То под паёлы, загонит воду вычерпывать (паёлы – это настил нижней
палубы), то красить, сука, заставит в закрытом помещении.
Но и я доставлял немало хлопот. Чуть не угробил судовую шлюпку.
Перепутал борт швартовки, не поднял плавсредство на борт – в результате
«Пржевальский» лишних пятнадцать минут маневрировал перед пристанью
Комсомольска-на-Амуре.
На маленьком таежном портпункте толстая бабка – береговой матрос, глядя,
как я мучаюсь с причальным концом, пожалела молодого:
– Ты, милок, веревку-то не в эту дырку суй, а в ту!
– Это не дырка, бабка, а клюз, – гордо поправил я.
На одной из швартовок на корму вышел старпом. Посмотрел на мою суету,
потом взял грязный металлический швартовый трос и чистыми белыми руками
намотал его на кнехт. Ни слова не сказав, удалился.
В каюте я жил один. Но иногда подселяли моториста. В его каюте поселялась
жена старпома – судовая буфетчица. Обычно она жила на верхней палубе, в
каюте мужа. Когда вызывала гнев старшего помощника, низвергалась вниз, к
команде. Потом следовало перемирие, и «старпомша» торжественно водворялась
наверх. До следующей ссоры.
…В первые дни на реке я так уставал, что мог только спать после вахт. Потом
начал интересоваться окружающей жизнью. Познакомился с
барменшей – крашеной пожилой женщиной (сейчас я думаю, что ей не было и
тридцати). Она относилась ко мне с участием, продавала дефицитное тогда пиво.
После дневной вахты обычно гулял на верхней палубе. Однажды услышал
взволнованный шепот:
– Смотри, смотри, какой матросик хорошенький…
Компания молодых девчонок смотрела на меня, улыбаясь. Через пять минут
мы весело разговаривали. Оказалось, что это студентки, едут на практику и завтра
у одной из них день рождения. У самой красивой. Звали ее Леной. Она была
беременна, но чуть заметный животик ее не портил. Конечно, она меня пригласила.
На следующий день я взял у барменши дефицитное пиво и еще более
дефицитное шампанское. Девушки в своей каюте накрыли стол. Тонкий знаток
этикета, я сначала разлил «Советское…». Потом пили пиво и разговаривали.
Я заметил, что девочки, одна за другой, постепенно уходят из каюты. Наконец
мы остались одни. Лена молчала и как-то искоса на меня поглядывала. Я сидел
как болван. Потом вежливо попрощался и ушел.
Студенток высадили в Николаевске. Река закончилась, надо поворачивать
домой. Николаевск-на-Амуре – последний порт на нашем пути – показался
мне похожим на старого, сморщенного старичка.
Обратный путь оказался легче. С работой я освоился. Только Робсон доставал.
Вообще перестал работать. На стоянках в портпунктах высматривал
продавцов, везущих в город овощи на продажу. В приамурских селах
пароход – единственное средство сообщения с городом, а помидоры – товар
скоропортящийся. Мой напарник договаривался с хозяевами, потом звал меня и я
грузил ящики на корму. Получал за это свою десятку. Сколько получал Робсон,
не знаю, но каждый день он напивался в стельку. Ночную вахту я стоял один.
Мне это надоело. Но я был отмщен – губастый получил свое…
Во-первых, его в верхнюю губу укусила оса, и она, без того огромная,
превратилась в хобот. Без смеха на своего напарника я смотреть не мог.
Во-вторых, от тяжелых трудов у меня расстроился желудок. Добрая барменша
заварила для лечения какой-то особой травы и принесла ее утром в банке.
Предупредила, чтобы пил понемногу. Я заканчивал уборку палубы и поставил
лечебный настой рядом с планширем, чтобы остыл. В это время на галерею
выбрался похмельный Робсон. Мучимый жаждой, увидел банку, вцепился в
нее и с урчанием: «Чаек!» выпил всю. Некоторое время постоял неподвижно.
Потом началось: сначала он мужественно пытался блевать за борт, потом стал
на колени, потом на четвереньки. В это время появился старпом…
Робсона собрались списывать. Спас его я: река не море, и она мне надоела.
По приходу написал заявление на увольнение. Робсона понизили в клас-
сности и оставили.
***
Матрос Колодяжный стоял на мостике за штурвалом. В новогоднюю ночь.
Свободный от вахты экипаж в кают-компании скромно отмечал это событие.
Капитан, озабоченный сохранением трезвости команды, поднялся на мостик.
Походил, покрутил носом.
– Что-то спиртным пахнет, – пробурчал недовольно.
– От меня не может, я жвачку жую! – бодро откликнулся Колодяжный.
Сингапур, 1979 год
В детстве я прочел рассказ Виктора Драгунского «Расскажите мне про Сингапур».
Название далекого города звучало таинственно и влекуще.
Сильно волновался, когда катер пришвартовался к Клиффорд-пирсу.
Сингапур – город-порт, расположен на полуострове, все приходящие суда