Женская война

– Что ты говоришь, Помпей? – возразил Ришон. – На небе нет ни одного облачка.

– Однако же ночью мы можем заблудиться.

– Ну, заблудиться трудно, вам надобно только не съезжать с большой дороги. Притом же теперь превосходная лунная ночь.

– Лунная ночь! Лунная ночь! – прошептал Помпей. – Вы понимаете, господин Ришон, я говорю все это не для себя.

– Разумеется, – отвечал Ришон, – ведь ты старый солдат!

– Кто сражался с испанцами и был ранен в битве при Корбии… – продолжал Помпей, приосаниваясь.

– Тот ничего не боится, не так ли? Ну это очень кстати, потому что виконт не совсем спокоен. Слышишь ли? Предупреждаю тебя…

– Ого! – пробормотал Помпей, побледнев. – Вы боитесь?

– С тобой не буду бояться, храбрый мой Помпей, – отвечал виконт. – Я знаю тебя и уверен, что ты готов умереть, защищая меня.

– Разумеется, разумеется, – отвечал Помпей, – однако же если вы очень боитесь, так лучше подождать до утра.

– Никак нельзя, добрый мой Помпей. На, спрячь это золото как-нибудь на твоей лошади, я сейчас же сойду к тебе.

– Тут много денег, и не следовало бы ночью рисковать ими, – сказал Помпей, взвешивая мешок.

– Опасности нет никакой, по крайней мере, так уверяет Ришон. Ну, все ли на месте, пистолеты, шпаги и мушкетон?

– Вы забываете, – отвечал старый слуга, выпрямляясь, – что человек осторожен, когда всю жизнь свою служил солдатом. Да, виконт, все оружие в исправности.

– Видите, – сказал Ришон, – можно ли чего-нибудь бояться с таким товарищем? Счастливого пути, виконт!

– Благодарю за пожелание, но путь далек, – сказал виконт с некоторым страхом, которого не мог прогнать воинственный вид Помпея.

– Ба, – сказал Ришон, – у всякого пути есть начало и конец. Отвезите нижайший поклон от меня принцессе, скажите ей, что я готов до последней капли крови служить ей и герцогу Ларошфуко. Особенно не забудьте этих двух слов: Бордо – да. А я пойду опять к Канолю.

– Послушайте, Ришон, – сказал виконт, останавливая капитана за руку, когда тот уже начал сходить с лестницы, – если Каноль такой храбрый офицер и честный человек, как вы говорите, почему не пытаться вам привлечь его к нашей партии? Он мог бы догнать меня на дороге или приехать к нам в Шантильи. Зная его несколько, я представил бы его принцессе.

Ришон посмотрел на виконта с такою странною улыбкою, что юноша, вероятно, по лицу его угадал все, что происходило в душе партизана, и поспешно сказал:

– Впрочем, Ришон, не обращайте внимания на мои слова и делайте, как знаете. Прощайте!

Протянув руку, он поспешно воротился в свою комнату, может быть, боясь, что Ришон заметит его смущение, или, может быть, потому, что опасался, чтобы не услышал его Каноль, громкий разговор которого долетал до первого этажа.

Партизан спустился с лестницы. За ним сошел и Помпей. Он беспечно нес мешок, чтобы не показать, что там есть деньги.

Через несколько минут виконт торопливо осмотрел себя, чтобы убедиться, что он ничего не забыл, погасил свечи, сбежал осторожно с лестницы, решился заглянуть через щелочку в нижний этаж. Потом, завернувшись в широкий плащ, поданный ему Помпеем, поставил маленькую ножку на руку слуги, легко вспрыгнул на лошадь, пожурил с улыбкою старого солдата за медлительность и исчез в сумраке.

Когда Ришон вошел в комнату Каноля, которого он должен был занимать, пока виконт будет приготовляться к отъезду, веселый хохот показал, что барон не злопамятен.

На столе между двумя прозрачными бутылками, которые были прежде полны, возвышалась толстая бутылка, покрытая камышом. В ней хранилось превосходное старое коллиурское вино, бесценное для рта, уже отведавшего много вин. Около нее лежали сухие винные ягоды, миндаль, бисквиты, сыры разных сортов, варенье из винограда и показывали, что трактирщик не ошибся в расчете. Верность его расчета подтверждалась двумя совершенно пустыми бутылками и третьею полупустою. В самом деле, кто ни прикоснулся бы к этому десерту, тот должен был бы, при всей своей умеренности, много выпить вина.

А Каноль вовсе не подумал быть воздержанным. Притом же, как гугенот (он происходил от протестантской фамилии и не расставался с религиею предков), как гугенот, говорим мы, Каноль не считал грехом много попить и хорошо поесть. Был ли он печален или даже влюблен, он всегда был неравнодушен к сладкому запаху хорошего обеда и к бутылкам особенной формы с красными, желтыми или зелеными печатями, которые держат в плену настоящее гасконское, шампанское или бургонское вино. И в настоящем случае Каноль, по обыкновению, уступил соблазну – сначала посмотрел, потом понюхал, наконец попробовал. Из пяти чувств, данных ему доброю общею матерью природой, три были совершенно довольны, поэтому два остальных сносили терпеливо и ждали своей очереди с удивительным спокойствием.

В эту минуту вошел Ришон и увидел, что Каноль качается на стуле.

– Ах, любезный Ришон, вы пришли кстати! – вскричал он. – Мне хотелось кому-нибудь похвалить трактирщика нашего Бискарро, и приходилось уже хвалить его моему дрянному Касторину, который не знает, что значит пить, и которого я никак не мог научить есть. Ну посмотрите сюда, милый друг, взгляните на этот стол, за который я прошу вас сесть. Хозяин «Золотого Тельца» истинный артист, человек, которого я хочу рекомендовать другу моему, герцогу д’Эпернону. Выслушайте, что у меня было за ужином: чудесный суп, холодное с маринованными устрицами, с анчоусами и ножками, каплун с оливками (при нем бутылка медока, которой остов вот здесь), куропатка с трюфелями, горошек сладкий и желе (при нем бутылка шамбертен, которая стоит вот тут); наконец, этот десерт и бутылочка коллиурского, которая пытается защищаться, но погибнет, как и прочие, особенно если мы вдвоем пойдем против нее. Черт возьми! Я в превосходном расположении духа, и Бискарро чудесный мастер! Сядьте сюда, Ришон, вы уже поужинали, но все равно. Я тоже поужинал, но это не беда, мы начнем снова.

– Благодарю, барон, – сказал Ришон с улыбкой, – мне уже не хочется есть.

– Согласен, можно не хотеть есть, но всегда должно хотеть пить. Попробуйте этого винца.

Ришон подставил свой стакан.

– Так вы уже поужинали, – продолжал Каноль, – поужинали с этим дрянным виконтом. Ах, извините, Ришон, я ошибаюсь. Он премилый малый, напротив, я обязан ему тем, что наслаждаюсь благами жизни, а без него я испускал бы дух двумя или тремя ранами, которые хотел нанести мне почтенный герцог д’Эпернон. Поэтому я благодарен хорошенькому виконту, прелестному Ганимеду. Ах, Ришон! Вы кажетесь мне именно тем, чем вас считают, то есть преданнейшим слугою принца Конде.

– Что вы, барон! – возразил Ришон, захохотав во все горло. – С чего вы это взяли! Вы уморите меня!

– Ну, все равно, я все-таки ненавижу вашего мальчишку виконта. Принимать участие в первом проезжем дворянине! На что это похоже?

Каноль растянулся в кресле, захохотал и принялся крутить усы с таким непритворным смехом, что и Ришон увлекся его примером.

– Итак, любезный Ришон, говоря серьезно, вы пустились в интриги? В политику?

Ришон продолжал хохотать, но уже не так весело.

– Знаете ли, мне очень хотелось арестовать вас, вас и вашего маленького виконта! Черт возьми! Это было бы очень смешно, и притом легко. Мне могли помочь оруженосцы приятеля моего, герцога д’Эпернона. Ха! Ха! Ришон под караулом вместе с этим мальчишкой! Было бы над чем похохотать!

В эту минуту послышался топот двух удалявшихся лошадей.

– Что это такое, Ришон? – спросил Каноль, прислушиваясь. – Не знаете ли, что это такое?

– Не знаю, а догадываюсь.

– Так скажите.

– Виконт уехал.

– Не простясь со мною! – закричал Каноль. – Ну, он решительно дрянь!

– О, нет, любезный барон, он просто спешит.

Каноль нахмурил брови.

– Какое странное поведение! – сказал он. – Где воспитали этого мальчика? Ришон, друг мой, уверяю, что он вредит вам. Нельзя между дворянами вести себя таким образом. Черт возьми! Если бы я мог догнать его, так пощупал бы ему уши! Черт возьми его глупого отца, который по скупости, вероятно, не дал ему учителя!

– Не сердитесь, барон, – отвечал Ришон с улыбкой, – виконт не так дурно воспитан, как вы воображаете, он, уезжая, поручил мне сказать вам, что он извиняется перед вами и низко кланяется.

– Хорошо, хорошо! – сказал Каноль. – Таким образом он превращает непростительную дерзость в маленькую неучтивость. Черт возьми! Я ужасно сердит. Поссорьтесь-ка со мною, Ришон. Что, не хотите? Позвольте… Ришон, друг мой, вы очень безобразны!

Ришон засмеялся.

– В таком расположении духа, барон, вы могли бы выиграть у меня сегодня вечером сто пистолей, если бы мы вздумали играть. Игра, как вам известно, покровительствует горю.

Ришон знал Каноля, знал, что отводит гнев барона, предлагая ему играть.

– Играть! – вскричал Каноль. – Именно так, давайте играть! Друг мой, ваше предложение мирит меня с вами. Ришон, вы человек преприятный! Ришон, вы хороши, как Адонис, и я прощаю виконту Канбу. Касторин, дай нам карты!

Явился Касторин вместе с Бискарро, они поставили стол, и два друга сели играть. Касторин, уже двадцать лет изучавший игру, и Бискарро, жадно посматривавший на деньги, стали по сторонам стола и смотрели. Менее чем в час, несмотря на свое предсказание, Ришон выиграл у Каноля восемьдесят пистолей.

У Каноля в кошельке не было больше денег, он приказал Касторину достать еще из чемодана.

– Не нужно, – сказал Ришон, слышавший это приказание, – у меня нет времени дать вам реванш.

– Как! Нет времени?

– Теперь одиннадцать часов, а в двенадцать я непременно должен быть в карауле.

– Вы, верно, шутите? – спросил Каноль.

– Барон, – серьезно отвечал Ришон, – вы сами человек военный, стало быть, знаете дисциплину.

– Так что же вы не уехали прежде, чем выиграли у меня деньги? – сказал Каноль со смехом и с досадой.

– Уж не упрекаете ли вы меня за то, что я поучил вас? – спросил Ришон.

– Помилуйте, что вы! Однако же подумаем. Мне совсем не хочется спать, и мне будет чрезвычайно скучно. Если я предложу проводить вас, Ришон?

– Отказываюсь от этой чести, барон. Поручение, которое мне дано, должно быть исполнено без свидетелей.

– Хорошо! Но в какую сторону вы поедете?

– Я только что хотел просить вас не предлагать мне этого вопроса.

– А виконт куда поехал?

– Я должен ответить вам, что не знаю.

Каноль должен был посмотреть на Ришона, чтобы убедиться, что в этих неучтивых ответах вовсе нет желания оскорбить его. Его обезоружили добрый взгляд и откровенная улыбка верского коменданта.

– Что делать? – сказал Каноль. – Вы сегодня превратились с ног до головы в тайну, любезный Ришон, но каждому дается полная свобода. Мне самому назад тому три часа было бы очень неприятно, если бы меня преследовали, хотя мой преследователь был бы, наконец, столько же удивлен и раздосадован, сколько я сам. Ну, последний стакан вина, и доброго пути вам!

Каноль налил стаканы, Ришон, чокнувшись и выпив за здоровье барона, вышел, между тем как барону даже не пришло в голову узнать, по какой дороге он поедет.

Барон остался один между полусгоревшими свечами, пустыми бутылками, разбросанными картами и почувствовал печаль, которую можно понять, только испытав ее. Вся веселость его в тот вечер основывалась на обманутой надежде, в потере которой он тщетно старался утешиться.

Он дотащился до своей спальни, посматривая сквозь окна коридора с сожалением и гневом на уединенный домик, в котором освещенное окно и тени, мелькавшие в нем, наглядно показывали, что Нанона Лартиг проводит вечер не так уединенно, как барон.

На первой ступеньке лестницы барон наступил на что-то. Он наклонился и поднял серенькую перчатку виконта, которую тот, спешно уезжая, уронил и не вздумал поднять, не считая ее драгоценностью.

Как ни были тяжелы мысли Каноля, простительные в минуту мизантропии, порожденной любовною неудачею в уединенном домике, положение Наноны было еще тяжелее.

Нанона беспокоилась и волновалась всю ночь, придумывая тысячу планов, как бы предупредить Каноля. Она употребила всю догадливость умной женщины, чтобы выпутаться из своего несносного положения. Надобно было украсть у герцога одну минуту, чтобы переговорить с Франсинеттой, или две минуты, чтобы написать Канолю одну строчку на клочке бумажки.

Но, казалось, герцог угадал ее мысли и прочел все беспокойство ее ума сквозь веселую маску, которою она прикрыла свое лицо, и поклялся не давать ей этой свободной минуты, которая, однако же, была ей так нужна.

У Наноны началась мигрень, герцог не позволил ей встать, встал сам и принес флакончик со спиртом.

Нанона уколола палец и хотела сама взять из своей шкатулки кусок розового пластыря, который начинал входить в славу уже в то время. Герцог, не устававший служить ей, встал, отрезал кусочек тафты с ловкостью, приводившею Нанону в отчаяние, и запер шкатулку ключом.

Тут Нанона притворилась, что спит крепким сном. Почти в то же время герцог захрапел. Нанона раскрыла глаза и при свете ночника, стоявшего на столике в алебастровой вазе, старалась вынуть записные таблетки герцога из его камзола, лежавшего возле постели и почти у ней под рукою. Но когда она взялась за карандаш и оторвала уже листок, герцог раскрыл глаза.

– Что ты делаешь? – спросил он.

– Я искала, нет ли календаря в ваших таблетках, – отвечала Нанона.

– А зачем?

– Мне хотелось знать, когда день ваших именин.

– Меня зовут Луи, и я именинник 24 августа, как вы знаете, стало быть, вы еще успеете приготовиться к этому дню, красавица моя.

Он взял таблетки из ее рук и положил их сам в камзол.

По крайней мере Нанона при этом удобном случае выиграла карандаш и бумагу. Она спрятала и то и другое под подушку и весьма ловко опрокинула ночник, надеясь, что можно будет писать письмо в темноте. Но герцог тотчас позвонил и громко позвал Франсинетту, уверяя, что не может спать без огня. Франсинетта прибежала прежде, чем Нанона успела написать половину фразы. Герцог, опасаясь, чтобы подобная беда не случилась во второй раз, приказал Франсинетте зажечь две свечи на камине. Тут Нанона объявила, что решительно не может спать при огне, и в лихорадочном раздражении повернулась к стене, ожидая дня с трепетом, который читатель легко поймет.

Свет, ожидаемый с таким трепетом, разлился наконец по верхушкам тополей. Герцог д’Эпернон, чванившийся тем, что живет по всем правилам военной жизни, встал, увидав первый луч солнца, оделся один, чтобы ни на минуту не расставаться с милою своею Наноною, надел халат и позвонил, желая узнать, нет ли чего нового.

Франсинетта отвечала на его вопрос кучею депеш, которые ночью привез Куртово, любимый егерь герцога.

Герцог распечатал их и принялся читать одним глазом, а другим, которому старался придать как можно более нежности, беспрестанно смотрел на прелестную Нанону.

Нанона охотно растерзала бы герцога на куски.

– Знаете ли, – сказал герцог, прочтя несколько депеш, – что вы должны бы сделать?

– Нет, ваша светлость, – отвечала Нанона, – но если вы прикажете, так все будет исполнено.

– Вы послали бы за вашим братом, – продолжал герцог. – Я, кстати, получил из Бордо важные известия, и он мог бы тотчас же отправиться с депешею в Париж. После возвращения я мог бы дать ему чин, о котором вы просите.

Лицо герцога выражало самую непритворную, искреннюю нежность.

«Ну, надобно не бояться! – подумала Канона. – Может быть, Каноль по глазам моим догадается или поймет мои намеки».

Потом сказала громко:

– Пошлите за ним сами, любезный герцог.

Она понимала, что если она сама вздумает исполнить это поручение, то герцог не допустит ее послать письмо к Канолю.

Д’Эпернон позвал Франсинетту и послал ее в гостиницу «Золотого Тельца», сказав ей только:

– Скажи барону Канолю, что Нанона Лартиг ждет его к завтраку.

Нанона пристально посмотрела на служанку, но, хотя взгляд ее был очень красноречив, однако же Франсинетта не могла прочесть в нем целой фразы: «Скажи Канолю, что я сестра его».

Франсинетта вышла, поняв, что тут есть что-то неладное, даже очень опасное.

Между тем Нанона стала за стулом герцога так, что первым взглядом могла показать Канолю, что надобно остерегаться, и занялась приготовлением хитрой фразы, которая могла бы высказать вдруг барону все, что ему нужно знать, чтобы не испортить предстоящего семейного трио.

Она могла видеть всю дорогу до того угла, где накануне герцог прятался со своими людьми.

– А, – сказал вдруг герцог, – вот возвращается наша Франсинетта.

И уставил глаза на Нанону. Она принуждена была отвернуться от окна и отвечать на вопросительный взгляд герцога.

Сердце Наноны билось так сильно, что грудь у ней заболела, она видела только Франсинетту, а ей хотелось видеть Каноля и прочесть на лице его что-нибудь успокоительное.

Раздались шаги на лестнице: герцог приготовил улыбку гордую и вместе с тем дружескую. Нанона старалась не покраснеть и приготовилась к битве.

Франсинетта постучала в дверь.

– Войдите! – сказал герцог.

Нанона приготовила знаменитую фразу, которою хотела приветствовать Каноля.

Дверь отворилась, Франсинетта вошла одна. Нанона заглядывала в переднюю жадными взорами, в передней никого не было.

– Сударыня, – сказала Франсинетта с непоколебимою ловкостью сценической субретки, – барона Каноля уже нет в «Золотом Тельце».

Герцог нахмурил брови.

Нанона подняла голову и вздохнула.

– Как, – сказал он, – барона Каноля уже нет в гостинице «Золотого Тельца»?

– Ты, верно, ошибаешься, – прибавила Нанона.

– Сударыня, – отвечала Франсинетта, – я повторяю вам слова самого Бискарро.

– Он, верно, все угадал, милый Каноль! – прошептала Нанона. – Он так же умен, так же ловок, как храбр и красив лицом.

– Сейчас же позвать сюда этого Бискарро! – закричал герцог с досадой.

– Я думаю, – поспешно прибавила Нанона, – он узнал, что вы здесь, и не хотел беспокоить вас. Он так скромен, бедный Каноль.

– Он скромен! – возразил герцог. – Но, кажется, ему создали не такую репутацию.

– Нет, сударыня, – осмелилась прибавить служанка, – барон действительно уехал.

– Но позвольте спросить, – сказал д’Эпернон, – каким образом барон мог испугаться меня, когда Франсинетте поручено было пригласить его от вашего имени? Ты, стало быть, сказала ему, что я здесь? Да отвечай же, Франсинетта!

– Я ничего не могла сказать ему, ваша светлость, потому что его там не было.

Несмотря на этот ответ Франсинетты, высказанный с быстротою откровенности и истины, герцог, по-видимому, стал подозревать еще более. Нанона не могла уже говорить от радости.

– Прикажите мне идти за Бискарро? – спросила служанка.

– Разумеется, непременно, – отвечал герцог грубым голосом. – Или нет, погоди. Ты останешься здесь, потому что, может статься, понадобишься своей госпоже, а я пошлю туда Куртово.

Франсинетта вышла. Через пять минут Куртово постучался в дверь.

– Ступай к хозяину «Золотого Тельца», – сказал герцог, – и приведи его сюда, мне нужно переговорить с ним. Скажи, чтобы он захватил с собою карту завтрака. Дай ему эти десять луи, чтобы завтрак был получше. Ступай!

Куртово подставил полу платья, получил деньги и тотчас вышел для исполнения полученного приказания.

Он был лакей, всегда живший в хороших домах и знавший свое ремесло превосходно. Он пошел к Бискарро и сказал ему:

– Я уговорил герцога заказать вам лучший завтрак, он дал мне восемь луидоров. Естественно, я оставлю два себе за комиссию, а вот вам остальные шесть. Пойдемте поскорее.

Бискарро, дрожа от радости, перепоясал чистый фартук, положил шесть луидоров в карман и, пожав руку Куртово, отправился вслед за егерем, который повел его скорым маршем к уединенному домику.

На этот раз Нанона перестала трусить: уверенность Франсинетты совершенно успокоила ее, ей даже очень хотелось потолковать с Бискарро.

Его ввели в комнату тотчас, как он пришел.

Бискарро вошел, франтовски засунув фартук за пояс, с колпаком в руке.

– У вас вчера остановился молодой дворянин, барон де Каноль, – спросила Нанона. – Где он?

– Да, где он? – прибавил герцог.

Бискарро начал беспокоиться, потому что шесть луидоров, данные ему егерем, заставляли его догадываться, что он имеет дело с важным вельможею. Поэтому он сначала отвечал с замешательством:

– Он уехал.

– Уехал? – повторил герцог. – В самом деле уехал?

– Точно уехал.

– А куда? – спросила Нанона.

– Этого я не могу сказать вам, сударыня, потому что, право, сам не знаю.

– Вы, по крайней мере, знаете, по какой дороге он поехал?

– По Парижской.

– А в котором часу выехал он? – спросил герцог.

– В полночь.

– И ничего не приказывал? – боязливо спросила Нанона.

– Ничего, он только оставил письмо, поручив мне отдать его Франсинетте.

– А отчего не отдал ты этого письма, дурак? Так-то ты уважаешь приказание дворянина.

– Я уже отдал, давно отдал.

– Фраксинетта! – закричал герцог с гневом. Франсинетта, слушавшая у дверей, одним прыжком перелетела из передней в спальню.

– Почему ты не отдала госпоже своей письмо, которое оставил ей барон Каноль?

– Я думала… ваша светлость… – шептала горничная в страхе.

«Ваша светлость! – подумал испуганный Бискарро, скрываясь в угол спальни. – Ваша светлость… Это, верно, какой-нибудь переодетый принц».

– Да я у ней не успела спросить его, – возразила Нанона, побледнев.

– Дай! – закричал герцог, протягивая руку.

Бедная Франсинетта медленно подала письмо, обращаясь к госпоже своей со взглядом, который хотел сказать: «Вы сами видите, я ни в чем не виновата, дурак Бискарро все испортил».

Молнии заблистали в глазах Наноны и полетели к Бискарро.

Несчастный потел страшно и отдал бы все шесть луидоров за то, чтобы стоять у своей печи и держать в руках какую-нибудь кастрюлю.

Между тем герцог взял письмо, развернул и прочитал его. Пока он читал, Нанона стояла бледная и холодная, как мрамор, она чувствовала, что в ней живо только одно сердце.

– Что значит это маранье? – спросил герцог.

Из этих слов Нанона поняла, что письмо не может повредить ей.

– Прочтите вслух. Может быть, я могу объяснить вам его, – сказала она.

Герцог прочел:

«Милая Нанона!»

Тут он повернулся к ней, она оправилась от испуга и могла вынести его взгляд с удивительною храбростию.

Герцог продолжал:

«Милая Нанона!

Пользуясь отпуском, которым обязан вам, я для развлечения поскачу в Париж. До свидания, прошу не забыть похлопотать о моем счастии».

– Да он сумасшедший, этот Каноль!

– Почему же? – спросила Нанона.

– Разве можно уезжать так, в полночь, без всякой причины? – сказал герцог.

«Да, правда», – подумала Нанона.

– Ну, объясните же мне его отъезд!

– Ах, боже мой, – отвечала Нанона с очаровательною улыбкою, – нет ничего легче, ваша светлость.

– И она называет его светлостью! – прошептал Бискарро. – Решительно, он принц.

– Что же? Говорите!

– Вы сами не догадываетесь?

– Нет, нимало!

– Ведь Канолю только двадцать семь лет, он молод, хорош и беспечен. Какой глупости дает он предпочтение? Разумеется, любви. Он, верно, видел у Бискарро какую-нибудь хорошенькую путешественницу и тотчас поскакал за нею.

– Влюблен! Вы так думаете? – вскричал герцог в восторге от мысли, что если Каноль влюблен в другую, так, верно, не влюблен в Нанону.

– Да, разумеется, он влюблен. Не так ли, Бискарро? – сказала Нанона, радуясь, что герцог соглашается с ее мыслью. – Ну, отвечайте откровенно: не так ли, я угадала правду?

Бискарро вообразил, что настала благоприятная минута подслужиться молодой даме, поддакивая ей. Он улыбнулся, разинув огромный рот, и сказал:

– Действительно, вы, может быть, правы.

Нанона подвинулась на шаг к трактирщику и невольно вздрогнула.

– Не так ли? – сказала она.

– Кажется, сударыня, что именно так. Да, сударыня, вы раскрыли мне глаза.

– Ах, расскажите нам все это, господин Бискарро! – вскричала Нанона, предаваясь первым подозрениям ревности, – говорите, какие путешественницы останавливались вчера в вашей гостинице?

– Рассказывайте, – прибавил герцог, разваливаясь в кресле и протягивая ноги.

– Путешественниц не было, – сказал Бискарро.

Нанона вздохнула.

– Останавливался, – продолжал трактирщик, не подозревая, что каждое его слово падало, как свинец, на сердце Наноны, – останавливался только молодой дворянин, белокурый, хорошенький, полный, который не ел, не пил и боялся ехать ночью… Дворянин боялся ехать ночью, – прибавил Бискарро, лукаво покачивая головою, – вы изволите понимать…

– Ха! Ха! Ха! Прекрасно! – закричал герцог.

Нанона отвечала на его хохот скрежетом зубов.