Львы и розы ислама

Поэзия при Омейадах

Омейяды, как и положено восточным правителям, покровительствовали поэтам. Халиф Йазид первым стал назначать придворным панегиристам ежемесячную пенсию. Хотя традиция поэтических соревнований продолжалась и в это время, – в пригороде Басры Мирбаде, где останавливались караваны, на верблюжьем рынке устраивалась ярмарка, на которой выступали поэты и рассказчики историй, – большинство поэтов переместилось ко дворам халифов, где они соревновались уже за внимание и дары властителя.

Вкусы правителей и меценатов диктовали поэтам свою волю. Кроме восхвалений, халифы и другие омейядские вельможи любили любовные стихи и описание дружеских попоек. При Омейадах впервые появилась чистая лирика – небольшие стихотворения о любви, которые пели под лютню, – самостоятельные описания военных походов и битв, стихи на коранические темы. По сравнению с бедуинской касыдой кругозор поэзии сильно расширился: теперь описывали не только пустыню, но и сады, реки, фонтаны, дворцы, городские улицы. Поэты вкрапляли в стихи сцены охоты и пирушек, иронические зарисовки уличной и придворной жизни, шутки и пародии.

«Тремя китами» арабской поэзии того времени были аль-Ахталь, аль-Фарадзак и Джарир. Характерно, что все трое постоянно ссорились и поливали друг друга грязью в стихах, порой в самых грубых и непристойных выражениях.

Первый, аль-Ахталь, чистокровный араб из христиан-монофизитов, не был мусульманином, но так удачно восхвалял халифов, что получил титул «поэта Омейядов». Возможно, именно он придумал называть представителей Омейядской династии «халифами Аллаха», то есть заместителями не Пророка, а самого Господа. Хвалебные стихи аль-Ахталя считались непревзойденным образцом этого жанра. Сравнение щедрости халифа с рекой Евфратом поразило арабов до глубины души, а Харун ар-Рашид считал одно из его двустиший лучшим, что было когда-либо написано о халифах.

Характер у него был скорее добродушный, он любил выпить и прекрасно описывал не только дружеские пирушки, но и само вино, во всех его качествах и проявлениях. Когда халиф Адб аль-Малик предложил ему принять ислам, он ответил, что лучше пить вино, чем быть мусульманином.

В жанре поношений он был самым деликатным из поэтов и никогда не писал ничего, что «не могла бы произнести девушка в присутствии отца».

Аль-Фарадзак, коротышка с толстым животом, за свою внешность получил прозвище «кусок теста». Как человек он был довольно беспринципен, служил разным господам, восхваляя их во время успеха и понося после поражений. Среди неприглядных черт его характера называют жадность, трусость, наглость, высокомерие, бахвальство, разгульность и развратность – целый набор пороков. Когда один богач подарил ему тысячу дирхемов, кто-то из стоявших рядом заметил: «Ему хватило бы и тридцати: десять на шлюх, десять на еду и десять на выпивку». Он пережил десять омейядских халифов, каждого из которых восхвалял сверх меры. Абд аль-Малика он прямо называл «лучшим из живущих людей»:

Современники боялись его острого и злого языка, а его стихотворная перебранка с поэтом Джариром вошла в легенду. Были широко известны его стихи о том, как он в пустыне накормил голодного волка и как однажды ночью соблазнил сразу пять красавиц, «более чистых, чем страусиные яйца»

Третий из великих, Джарир, был бедняком-бедуином, пасшим в детстве скот. В соперничестве с аль-Ахталем и аль-Фарадзаком он всегда проигрывал из-за своего худородства («дырявой родословной», как острил аль-Фарадзак), поэтому халифы ценили его ниже и награждали меньше. Удерживаться при дворе ему помогало покровительство всемогущего аль-Хаджжажда, который питал к нему симпатию, хотя даже его удивляла неутомимая злобность поэта. Желчный и ядовитый Джарир специализировался больше по поношениям, чем по хвалам. Сравниться с ним в этом жанре не мог никто (кроме разве что аль-Фарадзака). Быть высмеянным Джариром считалось почетным – это позволяло причаститься к его славе. Далеко не каждого он удостаивал ответом и насмешкой. При этом никакой морали для него не существовало – в ход шли клевета, издевки, площадные ругательства. Так, аль-Фарадзака он называл «мерзким выкидышем», «коротконогим ублюдком», сыном шлюхи и тому подобное, а про его отца писал, что тот «грязен как лужа, где барахтается осел».

Число выдающихся поэтов этого времени, конечно, не ограничивалось священным числом «три». В омейядскую эпоху их было не меньше, если не больше, чем в славные временя джахилийи, и они блистали не менее яркими талантами. Даже не самый крупный из них, Зу-р-Румма, мог бы без стыда вступить в соревнования с Антаресом или Имруулькайсом. Описания в его касыдах так же неожиданны, точны и наглядны, как и у доисламских поэтов. Достаточно прочитать его фрагмент о вылупившихся страусятах, где расколотые яйца валяются на песке, словно высохшие черепа, и птенцы выкарабкиваются из скорлупы со крюченными лапками, а кожица на них будто покрыта струпьями.

Свой поэт имелся у хариджитов – это был ат-Тириммах, суровый аскет, отвергавший земные блага и воспевавший воинов за веру. Звездой шиитской поэзии считался аль-Кумайт, учитель из Куфы, поносивший Омейдов и сидевший за это в тюрьме.

Хиджазцы

Именно в омейядское время в Хиджазе родилась любовная лирика в форме небольших песен – газелей. Это было как бы продолжение греческой и римской лирической поэзии Катулла, Тибулла и Секста Проперция. Она возникла сразу в двух видах: легкая и чувственная лирика крупных городов – и трагическая, бедуинская поэзия пустыни.

Первая расцвела прямо в родовом гнезде Пророка – Мекке и Медине, причем всего через полстолетия после принятия ислама. После победоносных войн в священные города хлынул поток неисчислимых богатств, быстро приучивший их жителей к роскоши и развлечениям. В это время стало модно быть изнеженным, праздным, легкомысленным и сластолюбивым. Молодые повесы, проводя время в безделье, выглядывали себе красивых девушек среди молодых паломниц, стекавшихся со всего халифата в Мекку. Смелые романы завязывались прямо в мечетях или у Каабы, где женщинам приходилось откидывать покрывала, чтобы поцеловать Черный камень. «Она отказывает мне в том, что дает другому!» – возмущенно восклицал поэт, описывая этот поцелуй.

Интрижки старались заводить в основном с замужними женщинами, чтобы обострить чувства. Считалось особенно пикантным забраться в спальню дамы, где она спала вместе с супругом «и рука ее была для него подушкой». Дерзко овладеть женой чуть ли не глазах мужа – что могло быть увлекательней и слаще? Поэт аль-Ахвас скромно замечал, что не вступает в связь только с двумя видами женщин: своими соседками и женами друзей. В своей вызывающей аморальности поэты порой заходили слишком далеко. Того же аль-Ахваса за мужеложство и распутство высекли и отправили в ссылку, а поэт Ваддах, соблазнивший жену самого халифа, был казнен (по легенде его живьем закопали в землю в сундуке). Но именно эта легкая и пьянящая поэзия, лишенная какой бы то ни было нравственности, стала законодательницей мод при дворе Омейадов, а потом и Аббасидов.

Самым известным из когорты хиджазских лириков был Омар ибн Аби Рабиа из Мекки – местный богач, красавец и казанова, блистательный острослов, умевший очаровать любую женщину. Во время хаджа при прибытии новых паломниц он облачался в самую дорогую одежду, расшитую золотом, душился благовониями и отправлялся искать новую любовь. Его не интересовали ни деньги, ни политика, поэтому он не писал панегириков: когда халиф Сулейман попросил его сочинить для него хвалебную касыду, поэт ответил, что восхваляет только женщин. И действительно, почти все его стихи – любовные газели.

Зато в этом жанре он был непревзойденным мастером и знатоком, досконально разбиравшемся в тонкостях любовных отношений. Мужчины и женщины в его стихах – искушенные соперники и союзники, одинаково сведущие в «науке любви» и во всех ее хитростях и уловках. В одной газели он дает советы мужчине, как вести себя с девушкой, в которую влюблен (не показывай ей свою страсть, не посещай ее слишком часто и т. д.), а в другом выступает уже от имени женщины, поучающей свою подругу, как привлечь понравившегося юношу: надо случайно приоткрыть плащ, не смотреть долго в его сторону, но бросить только один стыдливый взгляд, который лишит его покоя, и пр. Все это больше похоже на легкомысленные нравы позднего Рима или придворные развлечения аристократов в эпоху Сен-Сенагон, чем на мусульманский шариат. Казалось, что суровые законы, побивание камнями за прелюбодеяние и вся строгость исламской морали существовали где-то в другом мире, а в этом – только свободная любовь, наслаждения и радость жизни.

Еще одним крупных хиджазским лириком был аль-Арджи, правнук халифа Османа, мекканский аристократ, неудачно ввязавшийся в политику и кончивший свои дни в тюрьме. Он тоже щеголял редкими сравнениями и очертя голову бросался в смелые метафоры, говоря, что «влюбленные сжимают друг друга в объятиях так крепко, как кредитор держит за платье должника». Это не мешало ему в нужный момент брать высокие лирические ноты и перемежать романтические восторги с поэтическими жалобами. Описывая ночь, когда ему приходилось напрасно ждать возлюбленную, он вздыхал, что «пасет звезды до утренней зари» и «караулит рассвет как стражник, следящий за проломом в стене». Из-за своей распутности и бесчисленных любовных похождений аль-Арджи стал героем непристойных анекдотов.

Упоминавшийся уже Ваддах, потомок персов, живший в Хиджазе, был мастером фривольных и чувственных стихов, полных наслаждений и эротики, порой очень смелой. О своей возлюбленной – которую, как он сетовал, со всех сторон окружают люди, «словно жемчужину, скрытую в раковине», – поэт писал, что ее тело прекрасно, как восходящее солнце, а гладкие бедра похожи на плотно слежавшийся снег. Когда ему говорили про смерть и загробный суд, он отвечал: поэтому я и тороплюсь отдаться своей страсти, ведь сердце мое принадлежит тем, кто носит браслеты. Девушек он соблазнял, обещая написать про них «красивую поэму», а если кто-то ему отказывал, возмущался: «Или подари мне любовь, или объясни, почему убиваешь мусульманина!»

Узриты

Совсем другими были бедуинские стихи племени узритов. В поэзии этих страстных кочевников не найдешь и следа хиджазского легкомыслия. Поэт здесь всегда предан только одной возлюбленной, с которой он, однако, по разным причинам не может соединиться. Тоска, страдания доводят его до безумия, и даже после смерти он не ждет облегчения.

По мнению узритов, в любовь попадают как в капкан, внезапно и на всю жизнь. Это не блаженство, а несчастье, горькая судьба, нечто предопределенное и неизменное, как вечность. Все на свете может закончиться, только не любовь. Несчастный Маджнун сравнивал любовь с коршуном, которая терзает его сердце при одном имени возлюбленной. Джамиль называл себя жертвой, которая плачет от любви к своему убийце. Вместе с измученным поэтом страдает и пустыня, и природа, и весь мир. Даже пойманная охотниками антилопа кажется Маджнуну похожей на его Лейлу, и он просит ее отпустить.

Разрастаясь в душе влюбленного, любовь превращается в абсолют, в предел существования, в религию и веру. Джамиль ставит свою Бусайну на второе место после Аллаха – ведь от нее зависят его жизнь и смерть – и признается, что мысли о ней не оставляют его даже во время молитвы. Когда ему предлагают воевать против неверных, он отвечает, что его любовь и есть джихад. Кусайир благодарит Аззу, как Бога, за все, что она дает, неважно, добро это или зло. Маджнун молится не в сторону Каабы, а в сторону Лейлы. Все это звучит не менее кощунственно, чем хиджазская лирика с ее погоней за удовольствиями, только на другой лад.

Трудно сказать, стояли ли за поэзией узритов какие-то реальные люди, или это была просто мода, условность, особенности жанра, отражавшего другой тип любви или другую ее сторону. У хиджазской лирики были свои шаблоны, у узритской – свои. Прекрасная дама непреклонна или выходит замуж за другого, поэт теряет разум от любви, становится изгоем, скитается в пустыне, повсюду следует за возлюбленной, целует следы ее ног и, наконец, умирает от разлуки – по таким лекалам, с некоторыми вариациями, создавались все любовно-лирические циклы.

Поэт и муза. Увра и Афра, Кайс и Лубна, Джамиль и Бусайна, Кусайир и Азза: со временем эти пары поэтов и их возлюбленных стали в арабской культуре такими же нарицательными, как в Европе – Ромео и Джульетты или Тристана и Изольды. Не отставали и женщины – поэтесса Лейла любила разбойника Тауба, ставшего героем ее стихотворений. Их любовные истории продолжали жить в веках и со временем превращались в прозаические истории и целые эпосы.

Более или менее историческим лицом считается Джамиль, друг Омара ибн Абу Рабиа, который пытался устроить Джамилю свидание с Бусайной, выданной замуж за другого. Поэт виделся с ней раз в несколько лет и был готов довольствоваться одним ее взглядом. О физической любви у него не было и мысли: Бусайна относилась к этому с отвращением, а если бы это было иначе, он сам считал бы ее порочной. В его стихах множество трогательных подробностей, способных разжалобить даже камень. Джамиль вспоминает, как в детстве он и Бусайна вместе пасли овец, и в то же время с профессиональной точностью подмечает, что его возлюбленная роняет слезы, окрашенные сурьмой. Пусть мы станем парой верблюдов, пасущейся в уединенном месте, – в том же духе вздыхает другой поэт, – и пусть нас покрывает парша, чтобы нас все бросили и никому не было бы до нас дела.

Что касается Маджнуна, то в его существовании сомневались уже сами арабы. «Глупое простонародье, – писал Ибн аль-Мутазз, – приписывает все бесстыдные стихи Абу Нувасу, а все, где есть имя Лейлы, – Маджнуну». Его история как две капли воды похожа на другие: он с детства любил Лейлу, когда она бегала «с косичками до плеч, в короткой рубашонке», и они вместе пасли овец («остаться бы навек детьми, и чтобы овцы не росли»), но отец выдал ее за другого. Маджнун продолжал искать с ней встреч и, изгнанный из племени, бродил по пустыне среди диких зверей, пока не сошел с ума. По описаниям Лейла была маленькой и худой, с голубыми глазами, что у арабов считалась отвратительным, но Меджнуна это не смущало: он совсем не замечал ее недостатков, и в этом сказывалась сила его чувства.

Обезумевшему от любви Маджнуну (его имя и значит «безумный от любви», буквально – «одержимый джинном») кажется, что в нем воплотилась вся любовь, которая только есть на земле: в мире ее больше не осталось, она вся поселилась в нем, и ее похоронят вместе с ним. Бедуинам не надо разжигать костер в пустыне: их согреет жар в его груди. В описании возлюбленной идут сплошные гиперболы: кожа у нее такая нежная, что даже проползший муравей оставит на ней след, стан ее так тонок, что может преломиться пополам, и т. п.

Была в этом мужском обществе влюбленных и одна поэтесса, Лейла из знатного рода ахьял, полюбившая бедуина-разбойника Таубу. Благородный разбойник посватался к ней, но ее, как водится, выдали замуж за другого. Тауба много лет преследовал ее, приходил к ней по ночам, но между ними не было ничего недозволенного: Лейла говорила, что у нее есть муж, и она не может ему изменить. В конце концов, Тауба был убит.

Легенда рассказывает, что однажды Лейла, проезжая мимо его могилы, выглянула из паланкина и обратилась к ней с приветствием. «Вот уж не думала, что он окажется лжецом, – огорченно заметила она, не услышав ответа. – Ведь он клялся, что если я поприветствую его могилу, он ответит сам или это сделает одна из прячущихся на кладбищах сов!» (Сова у арабов – символ умершей души). Тут же из-за надгробия вылетела вспугнутая сова, испугала верблюда, и тот сбросил женщину на землю. Лейла мгновенно погибла и была похоронена рядом с возлюбленным.

Глава 7. Золотой век