Иди как можно дальше. Роман

VI. Покушение

Всю ночь лил дождь, а под утро, ослабев, робкой рябью защекотал он городские лужи, превратившись в морось. Прохожие спешили на работу, вываливались безликой массой из метро и расползались по тихим арбатским переулкам. В опавшей листве бродили голуби. Ветер играл стрижеными кустами, качал деревья, растущие из бульварной плитки, пытался вырвать из рук зонты, сорвать с головы уборы, и дерзко и нагло трепал прически спешащих. Осень прокралась в Москву незаметно. Раньше всех ее промозглое дыхание приметили бездомные. Они кучками лежали на газонах, под открытым небом.

Из машины вышла парочка: седоватый мужчина и молодая девушка с сильно накрашенным лицом.

– Фу ты, какая слякоть! – раскрыла зонт девушка, капризно исказив свое запудренное личико.

У нее был какой-то прибалтийский холодный акцент, который она тщательно пыталась скрыть, но это ей не совсем удавалось.

Ее спутник подставил свою аккуратно стриженую голову под зонт спутницы.

– Айрат Тахирович, Вы же говорили, что не боитесь дождя! – улыбнулась спутница и взяла мужчину под ручку.

Они невольно прошли мимо газона, на котором разместилась парочка бездомных с двумя маленькими детьми на руках. Дети плакали и просили у прохожих на хлеб.

– Фу, ты! какая мерзость! – опять воскликнула девушка, показывая на них. – Когда Вы, Айрат Тахирович, разберетесь в своем Совете Федерации с этими… Пройти негде, а ведь они источник опасных заболеваний. Пора бы их на стерилизацию, чтоб не размножались.

– Анечка, девочка моя… – ответил на ходу ее спутник. – В России Вы стали немного добрее. Еще на днях, проходя здесь, Вы грозились подкинуть им отравленный чизбургер.

Они остановились у входа в административное здание, рядом с рестораном. Мужчина посмотрел на часы, золотые стрелки которых показывали без десяти девять утра.

– А не зайти ли нам отобедать? – предложил он ненавязчиво.

– Заведение закрыто, – заметила девушка.

– Для меня всегда двери открыты, – улыбнулся он и постучал в стеклянные двери ресторана.

По неторопливым движениям, важной вальяжной походке можно было предположить, что этот мужчина был чиновником, причем чиновником высокого полета. Революционер сразу узнал сенатора. Он уловил вульгарный парфюм его спутницы, и все в нем застрекотало от отвращения. Он знал, что на деловые встречи люди такого ранга, как Мидиев, берут с собой таких цыпочек, которые природными чарами оказывают невольное влияние на ход переговоров, помогают добиться уступок у оппонентов. Вот уже неделю Адам подстерегал этого человека, и сейчас, чувствуя, как долгожданная дрожь проходит по телу, рука сжала рукоять пистолета. Его трясло от ненависти к этому человеку, виноватого, по его мнению, во всех страданиях простого народа. Своим дерзким поступком Адам выражал протест, показывал обществу, что ни один богач с этого времени не будет чувствовать себя спокойно, пока есть в стране хоть один нищий и голодный.

– Именем народа! – вскрикнул Адам и направил дуло пистолета в стоящего у дверей ресторана мужчину.

Тот вздрогнул от внезапности, его спутница закричала, прикрываясь зонтом. Раздался легкий хлопок, звук пули, разрывающей одежду и входящей в плоть.

Адам пошатнулся, выронив пистолет из своих ослабевших рук. Он так и не успел выстрелить: чужая пуля, выпущенная откуда-то сверху, попала нападавшему в спину, и он быстро терял сознание. Последняя мысль его была, что он умирает.

– Снайпер! – кто-то оглушительно крикнул и накрыл сенатора своим телом.

Это был крупный широкоплечий мужчина, телохранитель сенатора Герман. У него с самого утра было предчувствие, что с сенатором может произойти что-то нехорошее, и он внимательно следил за любыми перемещениями вокруг них. Ему мерещились вооруженные люди в припаркованных машинах, блеск рекламных вывесок он воспринимал, как блеск от оптического прицела. Нервы были накалены до предела. И как это бывает часто, он, к сожалению, отстал, потому что шнурок на его ботинке не вовремя развязался, и в это мгновенье, как назло, он заметил киллера, переодевшегося в бездомного. Но Герман уже ничего не мог сделать, кроме как в прыжке закрыть телом сенатора. Он понимал, что опаздывает на доли секунды, он слышал свист пули, и еще долго не мог понять, ранен ли его босс или нет.

На крыше хозяйничал ветер. Он рвал рубероид, гремел чердачной жестью и валил антенны, на которых как на аттракционе раскачивались вороны. Детский мячик, не понятно как оказавшийся здесь, кружился в луже, как будто попал в водоворот. Пожелтевшие и рваные листы газет носились по крыше, словно самоубийцы, в отчаянии готовые броситься вниз, пока у самого края они не зацепились за водосток.

Стреляная гильза еще дымилась, а пальцы только что разжались, выпустив снайперскую винтовку. Гром лежал на спине. Он смотрел отрешенно на небо, как оно нависло над ним и натягивалось серой ватой. Начинал идти снег. Пушистые хлопья уже заметали крышу, падали на небритое лицо киллера, и таяли. Казалось, что он плачет.

– Прости, Адам… – шептали губы.

Надо было покидать крышу, и чем быстрее, тем лучше, но Гром не спешил. Его огрубевшая душа трепетала, подобно рваной газете, и он силился заплакать. Но слезы не текли из этих жестоких и злобных глаз. Киллер терзался от этого, постанывал и представлял изумленное лицо товарища, в которого он всадил свою пулю.

– Ну, хоть одна слеза, хоть одна! – страстно молил он своих богов, но инстинкт самосохранения мешал ему сосредоточиться, заставляя невольно прислушиваться к чердачным шорохам и шуму с улицы.

Спустя несколько дней Гром увидел женщину, ждущую автобус на остановке по другую сторону дороги. Вечерело. Она стояла одна. Моросил дождик, автобусы в такое время ходили редко. Грому пришлось делать большой крюк в несколько километров, чтобы развернуться. Женщина по-прежнему ждала автобус.

– Вам куда? – спросил он, и она объяснила, как доехать.

По скромным подсчетам ехать оказалось более шестидесяти километров. Гром прикинул, что он вернется домой совсем за полночь. Сейчас рядом сидела незнакомая женщина и молчала. Она смотрела в окно, как мелькает лес у дороги, и с каждой минутой Грому становилось все тоскливее и тоскливее. Почему он согласился отвезти ее туда, где его никто не ждал? Он даже не спросил ее имя, они не разговаривали о цене поездки. Он просто открыл дверцу, и она села, сказав куда ехать.

«Странная женщина. Как она может расплатиться?» – думал он всю дорогу.

Дождь усиливался. Иногда они переговаривались парами фраз о погоде и состоянии сельских дорог. Так они незаметно добрались до места, где жила женщина.

– Ну, вот мы и приехали! – сказал Гром, останавливаясь.

Уже была поздняя ночь. Это был населенный пункт, который даже не был отмечен на карте. Темные ряды домов. В некоторых окнах горел свет.

– Спасибо, – кивнула женщина, теребя сумку руками. – Я Вам что-нибудь должна?

– Нет, ничего… – ответил мужчина, хотя ему ужасно хотелось близости.

В последний раз он занимался с женой любовью месяц назад. Но здесь в столь поздний час, когда ливень хлестал по лобовому стеклу и дворники не успевали смахивать воду, Гром почувствовал в этой женщине что-то сакральное, отчего ему захотелось встать на колени перед ней и просить прощение за то, чего он даже не знал. Она вышла из машины, и Гром поехал домой. Только тогда на его глазах выступили слезы.

VII. Сенатор в старом кафе

В кафе сидел пожилой мужчина. Несмотря на солидный возраст, он выглядел прекрасно. В зале была сцена с раритетным роялем, и это сильно облагораживало помещение. Мужчина был одет в элегантный костюм. Седые волосы его были аккуратно зачесаны наверх. Этот человек был неординарной и противоречивой личностью. В нем улавливались и восточная мудрость прожитых лет, и великодушие, свойственное славянам в минуты тяжелых утрат. Достаточно было взглянуть на него, чтобы понять, что перед Вами чиновник, который многого достиг своим умом. Официант был с ним предельно вежлив, хотя и не рассчитывал на чаевые. Посетителей не было, и пожилой мужчина был первым, кто заказал чай. В прямой и горделивой осанке гостя чувствовалась военная выправка, в голосе улавливались ноты команд. Он, не спеша, подносил чашку к губам, слегка оттопыривая мизинец в сторону. Сделав осторожный глоток, он почти бесшумно ставил чашку на блюдечко и любовался панорамой старого города через витрину кафе. День был воскресный. Моросил мелкий дождь. Редкие прохожие проходили мимо, гонимые легким ненастьем.

– Может быть, Айрат Тахирович, Вы желаете почитать газету? – подошел официант и поклонился.

Сенатор отмахнулся от предложения, словно от мухи, не проронив ни слова. Затем он снял с мизинца изящное золотое колечко и положил его на фарфоровое блюдечко. Оно легонько звякнуло. Колечко было с крупным бриллиантом, женское. Мужчина носил его на пальце, очевидно, чтобы не потерять и в подходящий момент подарить его своей избраннице. Но кому именно Герман не знал. Он только почесал свой небритый подбородок. Ему не нравилось состояние своего босса, и поэтому он был внимателен к каждой мелочи. Он давно заметил, что сенатор подавлен и чем-то обеспокоен. Никогда прежде они не выходили с ним так рано в воскресное утро. Сам Герман сидел за другим столиком и ничего не заказывал. Он был без галстука, как и босс с отстегнутой верхней пуговицей.

Господин Мидиев раскрыл пакетик и стал медленно сыпать его содержимое в чашку. Частицы сахара падали в черный омут и растворялись в нем. В этот момент в кафе вошла молодая пара: солдатик с длинными волосами и девушка c раскосыми глазами, как у алтайки. На девушке была кепка, красный свитер поверх белой рубашки. Вошедшая парочка расположилась у окна и заказала чай с десертом. Они были так увлечены друг другом, обмениваясь влюбленными взглядами, что за все время пребывания в кафе не проронили ни слова. Солдат взял свою девушку за руку, задумчиво посмотрел на ее ладонь, словно хиромант, а она мило улыбнулась ему, угощая с ложечки десертом и звонко смеясь. Иногда она поглядывала через плечо кавалера на сенатора, который вдруг передумал покидать кафе. Парень заметил ее любопытный взгляд и тоже обернулся. Глаза молодого человека и Айрата Тахировича на секунду встретились, и оба переменились в лице, узнав друг друга. Молодой человек сразу поднялся и вышел на улицу, оставив девушку одну за столиком допивать чай.

– Сын?! – проронил про себя сенатор, чувствуя в сердце ноющую боль.

Он хотел привстать и последовать за солдатиком, но силы словно оставили его. Все что он мог, так это грустно улыбнуться девушке, с которой был солдатик. Молодая алтайка лишь улыбнулась в ответ, и было в этой улыбке нечто лечебное и необыкновенно милое.

– Вы в Москве проездом? – спросил он опять, дрожащим голосом, но девушка, очевидно, не услышала его шепот.

Она глядела в окно и искала глазами своего возлюбленного. По стеклу моросил дождь, и в этой серой пелене сливались тени случайных прохожих. В это время официант принес счет сенатору.

– Не забудьте, пожалуйста, Ваше кольцо! – указал он на блюдце равнодушным тоном и ретировался.

Господин Мидиев надел кольцо на мизинец и снова взглянул на алтайку, которая старательно выводила пальцем по запотевшему стеклу сердечко. Но в кафе было тепло, и рисунок быстро таял. Несмотря на возраст, зрение у сенатора было хорошим, и он успел прочитать латинскую букву «N» внутри этого тающего сердечка. Что-то встрепенулось в его душе, стало душить, хотя верхняя пуговица на рубашке была расстегнута. Чиновник побледнел и беспомощно посмотрел на телохранителя.

– Что с Вами, Айрат Тахирович? – забеспокоился тот, подскочив к боссу. – Сердце?

Он спешно достал из кармана заготовленное заранее лекарство.

– Нет, Герман. Все хорошо… – впервые за многие годы сенатор положил по-дружески руку на плечо телохранителя. – Ты как-то говорил, что умеешь играть…

Герман удивился. Когда-то его мать отдала его в музыкальную школу. Все отмечали в нем музыкальное дарование, но у ребенка не было желания учиться.

– Сыграй что-нибудь…

Телохранитель подошел к роялю. На клавишах лежали красные розы, и их пришлось передать официанту.

– Он немного расстроен, – шепнул тот, имея в виду инструмент, но Герман подумал, что фраза относится к его боссу.

– Да, сегодня он явно не в духе… – согласился он.

Герман сел за пианино, виртуозно откинув полы пиджака. В эту минуту он представил себя маэстро. Пальцы застучали по клавишам весенний вальс Шопена. Сначала музыка рождалась неуверенно. Почти двадцать лет Герман не садился за рояль, но вот теперь, поглядывая на седого босса и молоденькую девушку, он чувствовал, как музыка сближает их. Он видел, как скулы сенатора сжимаются, и что старик едва держится, чтобы не расплакаться. Его железная воля разрушалась, с каждой нотой в нем оттаивали воспоминания о людях, к которым он был когда-то неравнодушен и которых потерял безвозвратно. Девушка старалась не смотреть на мужчин. Казалось, она вообще не слышит музыки. Она ждала своего парня, а тот все не приходил. Иногда она бросала взгляд на сенатора, и каждый раз, когда она смотрела на него, он поражался красотой этих влюбленных глаз.

Затем она поднялась, так и не дождавшись солдатика, и официант почтительно проводил ее до выхода, приоткрывая перед ней дверь. Сенатор хотел окликнуть ее, дать зачем-то свою визитку, но не мог пошевелиться. Герман продолжал стучать по клавишам, но уже пальцы не слушались его. Казалось, он позабыл ноты.

– Скажи, что стало с тем парнем, который покушался на меня? – спросил его вдруг босс.

– Суд приговорил его к пожизненному сроку, Айрат Тахирович.

– Я хочу его увидеть, Герман.

– Я попробую все устроить.

– Нет, ты меня неправильно понял. Я хочу его видеть у себя дома среди моих домашних… Я хочу понять того человека, хочу, чтобы он не держал на меня зла… Хочу дать ему шанс.

– Но…, – пытался возразить Герман. – Он преступник, террорист, он пытался Вас убить!

– Я долго думал над этим, – продолжал рассуждать господин Мидиев. – Почему снайпер выбрал его, а не меня…

– Сейчас сложно узнать правду, Айрат Тахирович.

– И все-таки попробуем, Герман, попробуем.

VIII. Неожиданное освобождение

Заключенный словно вышел из спячки, припоминая, как навещала его мать, и он сжал от приступа душевной боли кулаки. Сгорбленная и поникшая женщина, подарившая ему однажды жизнь и единственная, кто не отвернулась, когда весь мир, казалось, предал и возненавидел его, она приходила раз в полгода и доставала из сумки кулек овсяного печенья. Проверяющие разламывали, крошили эти печенья с таким неописуемым усердием, словно думали, что в них находится то, что поможет ему сбежать. Сквозь перегородку долго смотрел он в ее замутненные старостью глаза, не находя ответа на извечный вопрос «Почему?» и с горечью отмечая, что морщин на ее милом родном лице с каждым разом становится все больше и больше. Связь между матерью и сыном была сплетена невидимыми нитями. Никому, ни прокурору, ни судьям не удалось порвать эти нити, и сейчас он отчетливо понимал, как любит свою мать, и как она любит его. В тумбочке еще лежало печенье, помнящие ее руки, а он смотрел на него и плакал, как мальчик.

– Адам, не плачь… – раздался звонкий голос.

Словно горная речка зажурчала над потолком, и заключенный вздрогнул. Что это? Сон, галлюцинация? Возможно и то и другое, но он опять услышал этот звонкий голос.

– Не плачь!

Все его естество пробудилось, словно вода, обнаружив брешь в плотине. Адам всматривался в темноту. За время пребывания в заточении он научился понимать каждый шорох. Камера была пуста, но заключенный с наслаждением вдыхал нежный запах ландышей, словно границы затхлой камеры вдруг рассыпались, и он оказался в ночном майском лесу. Откуда взялись эти ароматы? Каким чудесным ветром занесло их в одиночную камеру узника?

– Я знаю, что ты здесь! – закричал он, хватаясь за голову.

Ему стало страшно, что безумие настигло его и отнимет способность различать правду и ложь, а главное он боялся потерять ту жажду мести, что давала ему силы выжить в таких нечеловеческих условиях. Часто ему снились сны, что чудом он вырывается из этой клетки и настигает своего врага, но каждый раз либо происходила осечка, либо сон прерывался…

– Не кричи, звуки пугают меня, – раздался тот же звонкий голос.

Образ босой алтайки в цветной рубахе завис в воздухе, покачивая за спиной белоснежными крыльями.

– Я схожу с ума! – выдохнул Адам и прикрыл рукой глаза, защищаясь от рассеивающего мрак мерцающего света.

Они шли по запутанным коридорам. На глазах у него была повязка, но он чувствовал, как сотни молчаливых и ожесточенных глаз смотрели на него сквозь решетки и щели, провожая в последний путь. Все смертники догадывались, куда ведут эти запутанные коридоры и что обычно ждет их в конце пути. Каждый шаг отдавал тяжелым пугающим эхом, и Адам пригибался, с тревогой вслушиваясь в свои собственные шаги.

– Лицом к стене! – приказал тюремщик.

Его втолкнули в комнату, и, не снимая повязки, грубо усадили на стул.

– Снимите с него наручники, и Вы свободны, сержант, – раздался голос, в котором заключенный признал голос телохранителя сенатора.

– Зачем это все? – сухо спросил узник, растирая запястья.

– Я приехал, чтобы освободить Вас.

Сердце заключенного вздрогнуло. Он уже давно свыкся с тем, что проведет в этой дыре всю свою жизнь.

– Сенатор дает Вам шанс начать новую жизнь. Именно сейчас самый подходящий момент. Надеюсь, все это остудит пыл оппозиции и спасет страну от развала и гражданской войны.

– Вы, как телохранитель сенатора не боитесь того, что я продолжу свое дело? – усмехнулся узник.

IX. В гостях у сенатора

Машина ехала мимо поля подсолнухов. По оврагу в зарослях Иван-чая паслись, виляя сонно хвостами, лошади, и Адам попросил остановиться. Герман с неохотой припарковался у обочины и, сорвав пучок травы, стал подзывать животных. Одна лошадь направилась к ним навстречу, но от предложенной травы фыркнула и стала тыкать мордой в карман бывшего заключенного.

– Надо же, учуяла! – Удивился Адам, достав из кармана печенье.

Лошадь быстро слизала крошки печенья с ладони. На запах сладкого овса подошли и другие животные.

– Лошади, – продолжил Адам, гладя на их вытянутые морды, – умные животные, со своим характером, как люди, только в них еще больше человеческого. Они могут любить так же как мы, могут страдать и жертвовать собой ради спасения хозяина, они умирают от тоски, они вредничают и упрямы, если им что-то не нравится. В их жилах течет истина, они не умеют обманывать, не предают, боятся боли, но готовы ее терпеть, если надо. Кататься на них – великое счастье, это все равно, что заниматься любовью с любимой девушкой в первый раз…

Охранник проверил документы и сверил данные на компьютере.

– Добро пожаловать! – улыбнулся он и открыл шлагбаум.

Машина въехала на подземную парковку, и оттуда на скоростном лифте Адам в сопровождении телохранителя поднялся на нужный этаж, где размещались апартаменты сенатора. Дверь открыла женщина в фартуке, в которой Адам узнал помощницу сенатора.

С тех пор, когда он в последний раз видел ее на Арбате, она сильно изменилась. Это уже не была та зазнавшаяся и знающая себе цену женщина, которую сенатор часто брал на свои переговоры. Что-то очеловечило ее, опустило на землю. В фартуке горничной она выглядела сейчас очень милой и скромной.

– Здравствуйте. – Сказала она, пропуская гостя. – Сенатор ждет Вас в гостиной.

После камеры квартира сенатора казалось сказкой. Адам с интересом разглядывал мебель, хрустальные люстры, канделябры и декоративные интерьеры. На стенах висели портреты выдающихся российских деятелей прошлого.

– Проходите, пожалуйста, – приветливо улыбнулась ему Анна. – Чувствуйте себя, как дома.

– Ты с ним осторожней, – заметил Герман, ухмыляясь. – У него не было женщины три года…

Сама гостиная, в которой ожидал сенатор, напоминала скорее библиотеку с высокими книжными шкафами, расставленными по краю стен. Особый колорит придавали чучела животных: кабана, волка, оленя и лисы. Хозяин увлекался охотой и любил выставлять свои трофеи напоказ. В камине потрескивал огонь, тепло от которого слегка покачивало листья пальмы. В ее тени и сидел сенатор. Он протягивал руки к огню, и казалось, не замечал вошедшего. Революционер заметил рядом журнальный столик, на котором стояла бутылка коньяка и одна рюмка. В ногах у сенатора была расстелена шкура бурого медведя. Поверженный хищник скалился на вошедшего, словно охранял своего палача.

– Ну, здравствуй, Адам.

Сенатор развернулся на кресле и предложил гостю сесть напротив. Адам отметил разительные перемены в его лице. Во всем взгляде этого некогда ненавистного ему человека чувствовалась чудовищная усталость. За три года сенатор заметно сдал. Казалось, он болел какой-то неизлечимой и тяжелой болезнью, которая точила не только тело, но и душу. И эта болезнь отчетливо проступала в дряхлых руках, трясущемся подбородке и устало блуждающем взгляде. Несмотря на дорогие аксессуары, подтяжку лица и искусный маникюр перед ним сидел немощный и несчастный старик.

– Зачем я здесь? – спросил бывший узник сухо.

Их разделяла лежащая на полу шкура медведя.

– Считайте это моей старческой прихотью… – ответил сенатор, с любопытством посматривая на своего несостоявшегося убийцу.

Минуту-другую они слушали, как трещат поленья в камине, затем сенатор налил рюмку и предложил Адаму.

– Мне нельзя, врачи запрещают, – печально улыбнулся господин Мидиев.

Коньяк приятно обжог горло, и еще долго революционер с удовольствием смотрел на языки пламени, в которых ему мерещились развивающиеся на ветру рыжие волосы девушки.

– Тишина… – произнес он, словно во сне, но сенатор не понял его.

– Да, в моей берлоге достаточно тихо, и Вы вправе делать здесь все, что хотите.

– И даже уйти?

– Я бы не хотел этого.

Сенатор положил на стол пачку денег.

– Не думайте, что я пытаюсь купить Вас, но я знаю, что Вы только что из тюрьмы и нуждаетесь в самом необходимом. Вам, навряд ли, кто-нибудь поможет, кроме меня.

Революционер поднялся, так и не притронувшись к деньгам. Он старался не смотреть на искушение. Как хозяйская собака, которой кто-то из гостей предлагает вкусное лакомство, и она ворочает морду.