Пустая гора. Сказание о Счастливой деревне
Сандан откликнулась.
Гэла вдруг спросил:
– А какой был мой дед?
Сандан напряглась и вся выпрямилась, но Гэла так и продолжал тихо лежать, скрючившись, у огня.
Он, собственно, сам испугался своего вопроса, потому что никогда раньше не позволял себе задавать матери такие вопросы. Он как будто с рождения уже знал, что нельзя матери задавать такие вопросы; и, конечно, он знал, что, даже если спросит, ответа не получит. Но сегодня эти слова у него сорвались с языка и вылетели.
Гэла словно со стороны слышал сам себя:
– Все говорят, ты на себе носишь мешок драгоценностей, это правда?
Сандан по-прежнему не отвечала.
Однако она выбралась из угла, села, убрала ту рухлядь, на которой вместо подушки лежала голова сына, и положила его голову к себе на колени; она тихонько пропускала его спутанные волосы сквозь пальцы, расчёсывая их, и только что очнувшийся ото сна Гэла снова впадал в забытьё. Мать вся сгибалась над ним, что-то мягкое и тёплое касалось его плеча, он понимал, что это материнская грудь, вскормившая его; мать дрожащими губами касалась его щёк, большие горячие слёзы падали на его лицо.
Мать подвывала, словно волчица, обдавая его горячим дыханием: «Сынок, сынок мой…»
Гэла не отвечал ей, но глаза его тоже были полны слёз, горячие крупные капли сбегали из уголков глаз, было слышно, как они падают на пол.
В этот момент скрипнула дверь. Беззвучно, затаив дыхание, кто-то вошёл, словно тень впорхнула в комнату. Гэла знал, что это пришёл его единственный в деревне друг, Заяц.
Гэла тотчас же высвободился из объятий матери и сел прямо; он сказал:
– Заяц, братишка, ты пришёл…
У немного подросшего в этом году Зайца на лбу по-прежнему извивался под кожей синий червяк вены, и говорил он тонким робким голосом:
– Брат Гэла, выпал снег…
Гэла повернулся и через неприкрытую дверь увидел снаружи в сумеречном глубоком небе гонимые ветром мелкие бесформенные, хаотично мечущиеся снежинки. Гэла, как взрослый, сказал:
– Прикрой дверь, братишка Заяц, разве это снег. Ветер задувает.
Заяц закрыл дверь, уселся на пол, словно дома. Когда заговорил, снова голос был робкий и тихий, как у девочки:
– Брат Гэла, почему ты не выходишь играть?
Гэла всегда перед Зайцем старался вести себя как большой взрослый мужчина, он потрепал его по голове:
– Эти дни маме нездоровится, ей надо отдохнуть, через несколько дней, когда встретите Новый год, она поправится.
Заяц сказал:
– Все говорят, что ещё до Нового года приедут машины…
– Кто так сказал?
– Да все говорят, – Заяц тоже, невольно подражая Гэле, стал говорить, как взрослый.
– Все только про это, твердят одно и то же, и не хочешь да услышишь!
От таких его слов и Сандан и Гэла невольно засмеялись.
Гэла поднял глаза и посмотрел на мать; Сандан словно поперхнулась, вдруг перестала смеяться. Гэла вдруг обнаружил, что с какого-то времени мать стала его побаиваться. Это его немного обеспокоило, но вместе с тем он был и доволен, что внушает матери такое чувство.
– Приедут машины, и что будет? Всех погрузят на них и повезут в город на банкет? – После возвращения из своих скитаний Гэла стал говорить с напускной интонацией раздражения и недовольства.
Заяц немного испугался:
– Почему ты сердишься?
– Прости, прости, Заяц-братишка, – Гэла поспешил смягчить тон. – Приедут – ну и пусть приедут, Заяц, я тебе так скажу, если машины и увезут этих людей в город, то не на обед! А для чего – ты не знаешь. Потом пойдёшь со мной ходить, тогда узнаешь – у них собрания, весь день до вечера собрания! После собраний – шествия, потом расходятся по домам, про поесть даже не думай!
Когда он дошёл до этого, снова вернулась его гневная интонация.
Заяц сказал:
– Я не люблю собрания, там много людей, доктор говорит, мне нельзя туда, где много людей, у меня сердце слабое.
– Но тебе всё же хочется туда, где много людей? – В голосе у Гэлы послышалась насмешка.
– Один я боюсь, вместе с бабушкой мне тоже страшно. Доктор говорит, что у меня сердце может вдруг взять и остановиться.
Заяц выглядел совершенно несчастным.
– У-у, Заяц, братишка! Я же с тобой шутил, ты не такой как я, если тебе хочется туда, где много людей, иди, конечно. Главное, не давай себя обижать. Если эти негодяи, братья Ванцинь, Цими Заячья Губа и те мальчишки, что за ними бегают, станут тебя обижать, я с ними разберусь. Эти ребята меня побаиваются! – Сказав это, Гэла и сам довольно усмехнулся.
– Но моя мама не хочет, чтобы я с тобой играл…
– А твой папа?
– Папа, и бабушка тоже, они говорят, можно с тобой играть.
– А этот ещё, у вас в семье, лама?
– Когда мама и папа ругаются, дедушка ничего не говорит. Дедушка не любит говорить.
Гэла засмеялся, но ничего не сказал.
– Бабушка и папа ещё сказали, что на Новый год позовут вас к нам в дом, папа говорит, что виноват перед вами.
– Зато твоя мама не хочет.
– Маме это не нравится, но папа говорит, что нельзя всё делать так, как говорят женщины.
Заяц приблизил губы к уху Гэлы:
– Мама плакала, мама сказала, что папе нравится твоя мама…
Гэла захохотал:
– Мама! Ты нравишься папе Зайца!
Услышав его слова, Сандан улыбнулась своей обычной бездумной улыбкой и, улыбаясь, разглядывала мальчиков; понемногу на её лице проступило выражение задумчивости, потом она вдруг резко перестала смеяться, прижала к губам плотно сжатый кулак и больше уже не издавала ни звука.
Заяц сказал:
– Она расстроилась.
Гэла сказал:
– А я, наоборот, рад, что она расстроилась, когда узнала, и ещё я рад, что она нравится твоему папе.
Заяц сказал:
– Я не буду говорить моей маме.
Гэла сказал:
– Твою мать…
Заяц повторил за ним:
– Твою мать…
Гэла сказал:
– Ты сейчас сказал нехорошее слово.
Заяц радостно засмеялся:
– Да, я сказал нехорошее слово!
Гэла сказал:
– Твой дедушка-лама и твой папа-монах будут сердиться. Они грамотные, культурные люди, им не нравится, когда говорят грубые слова. Твою мать, если они узнают, что я тебя учу плохим словам, ты тогда и не мечтай играть со мной.
– Твою мать, – снова сказал Заяц.
– Закрой рот, ты, твою мать!
Но Заяц не хотел закрывать рот и продолжал говорить:
– Твою мать, твою мать, твою мать… – и всё больше возбуждался, на бледных щеках появился румянец, синяя вена на лбу вздулась и затрепетала. Гэла испугался, сказал:
– Не надо говорить.
Но тот не слушал, в его глазах вдруг загорелся какой-то огонёк, зрачки остановились в одной точке и не двигались, но он всё продолжал произносить нараспев, говорил и одновременно смеялся, доводя себя до состояния, когда уже дыхания не хватало.
Гэла рывком поднялся, приобнял сзади Зайца, в которого словно бес вселился, и плотно прикрыл ладонью его рот. Тот укусил ему палец, от острой пронзительной боли Гэла весь вздрогнул и зашипел, втягивая сквозь стиснутые зубы холодный воздух, но ничуть не ослабил руку, зажимавшую рот Зайца. До тех пор, пока тот не перестал взвизгивать, пока не перестал дёргать обеими своими тонкими, худыми ногами. Только после этого Гэла выдохнул, словно выплюнул воздух, что был внутри, и разом разжал обе руки.
Вдруг Сандан издала испуганный вопль, то есть начала было вопить, но тут же на середине подавила, оборвала. В её округлившихся глазах был ужас, руки прижаты ко рту, она не могла сдержать дрожи, бившей всё её тело.
Только теперь Гэла увидел, что Заяц лежит на земле с поджатыми ногами, раскинув руки в стороны, а в углах рта выступила белая пена и глаза закатились, так что видны только белки, без сознания.
Гэла нагнулся и потряс его, похлопал, снова хлопал и тряс, целовал, ругал: «Заяц, умоляю тебя, очнись, Заяц, умоляю, не пугай меня, не умирай, прошу тебя, не умирай, если хочешь умирать, то только не у нас в доме, твою мать, я же прошу тебя, встань, умоляю, убирайся прочь, раскрой свои глаза, будь они прокляты, мать твою, правду говорила твоя мама, ты не должен со мной играть, тебе надо было играть с кем-нибудь другим из деревни, твою мать, твою мать, ты только очнись, я никогда больше не стану тревожить твою семью, никогда больше не буду с тобой играть…»
Но Заяц не шевелился. Гэла, обмякнув, сидел на земле, причитал, бранился, с отчаянием поглядывая на мать, и беззвучно плакал.
А Сандан с невинным видом, хрупкая и жалкая, сидела тут же, словно доверившись собственной судьбе, дрожа как сухой лист на зимнем дереве.
Гэла поднял глаза вверх, словно надеясь увидеть богов там, на небе. Но даже неба он не увидел, только чёрную закопчённую крышу и через щели крыши то тут то там пробивающийся внутрь свет, блеклый предвечерний свет сумеречного дня, когда падает снег, но нет снега.
В эти годы боги были где-то далеко, в другом месте.
В этот момент раздался стук в дверь. Сандан и Гэла разом выпрямились. Затем дверь чуть приоткрылась, бесплотный, но сильный ветер ворвался в эту щель и попытался распахнуть дверь настежь, но постучавший человек удержал её, и в щели показалась половина лица, лица Эньбо; на этом лице была не совсем естественная улыбка:
– Скажите пожалуйста, не здесь ли Заяц?
Оба сидевшие в комнате молча разинули рты, не произнося ни звука.
Хорошо ещё, что снаружи было светло, и заглядывавший внутрь дома какое-то время ничего не мог разобрать. А те, кто был внутри, напротив, хорошо видели, как и так большие глаза Эньбо раскрылись ещё шире:
– Скажите, пожалуйста, Заяц к вам сюда приходил?
Гэла закрыл рот и снова разинул, но опять не издал ни звука.
– Заяц сказал мне, что пойдёт играть к брату Гэле, Зайцу уже пора домой…
Гэла словно услышал тонкий слабый голосок Зайца: «Я здесь, папа, я здесь!»
На этот раз изо рта Гэлы наконец раздался звук; словно споря с этим голоском, он сказал:
– Нет, его здесь нет, дядя Эньбо, Зайца здесь нет.
Одновременно он почувствовал, как его тело одеревенело, словно скованное холодом, будто какой-то демон вселился в него.
Но Эньбо улыбнулся и сказал:
– Я знаю, ты любишь шутить…
Лежавший на земле Заяц уже поднялся на ноги, умерший было Заяц снова ожил, обойдя Гэлу, подошёл к отцу и сказал тихим и тонким голосом:
– Папа, пойдём домой.
Гэла промямлил:
– Дядя Эньбо, я больше не буду играть с Зайцем…
Эньбо распахнул руки, подхватил Зайца, а ветер распахнул дверь настежь. В раскрывшуюся дверь хлынул свет. Высокая, большая фигура Эньбо закрывала почти весь дверной проём. Он сказал:
– Ничего, вы можете играть вместе, веселее будет, играйте!
Эньбо развернулся, вышел, прикрыл за собой дверь, и свет, который в неё лился, унёс с собой. Гэла ещё слышал, как Заяц говорит своему отцу:
– Папочка, я сказал брату Гэле, что ты их пригласишь к нам домой на Новый год…
Гэла пробормотал: «Не надо, не надо…» Он обхватил руками голову, слышал, как внутри голос повторяет: «Не надо, не надо, не надо… Не надо приходить, не надо вместе играть, не надо звать нас к себе. Не надо, не надо, не надо!»
Он перебрался в угол, где лежала, свернувшись клубком, его мать, прижался к её груди головой, в которой всё ещё звучало это странное эхо.
Мать растопырила пальцы обеих рук, стала расчёсывать, распутывать его всклокоченные волосы, легонько поглаживала его лицо. Она сказала только: «Бедная моя деточка… Милая моя деточка…»
А потом пошёл снег.
Снег шёл такой густой, что небо потемнело. Снег накапливался и накапливался в тучах, небо больше не могло его удержать, и в конце концов он обрушился вниз, на землю.
Гэла вздохнул, всем сжавшимся в тугой комок телом прижался к матери и понемногу обмяк.
10
Снег шёл весь вечер.
Толстым снежным одеялом тихо накрыло всю Счастливую деревню. Поэтому в эту ночь было очень тепло. Поэтому в этот вечер было совершенно не похоже, что после такого что-то нехорошее может случиться.
Гэла давно не спал так сладко, не было никакого предчувствия надвигающейся беды. Даже когда поднялось солнце и чистым ясным светом, отражённым от заснеженной земли, ярко осветило комнату, он всё равно сладко спокойно спал.
Гэлу пробудил звон колокольчика начальной школы.
Звук колокольчика этим утром после снегопада, при этом ясном свете, под чистым небом, в сверкающем повсюду серебряном сиянии утреннего солнца был особенно звонким и чистым. Гэла, как от испуга, одним рывком поднялся и сел.
В комнате было так светло, что даже язычки огня в очаге стали почти незаметны, только было слышно, как они дрожат, расползаясь по углям, потрескивают, попыхивают. Люди в Счастливой деревне говорят, что это огонь смеётся. Когда огонь разгорится как следует, он смеётся низким мужским голосом, это всегда считалось хорошей приметой. Гэла бросился наружу, зарылся лицом в чистый снег. Увидев оставшийся на снегу отпечаток своего лица, он не удержался и захохотал. Он пригоршнями стал хватать снег и растирать лицо, шею, руки. Он набирал в ладони нежный белый пушистый снег, снег в его руках таял, превращался в грязную воду и стекал грязными каплями.
Когда колокольчик зазвенел снова, Гэла распрямился, стряхивая тающий снег, лицо его сияло и светилось. Когда Гэла был в приподнятом настроении, ему всегда хотелось поговорить. Он сказал: «Вот странно, в школе уже каникулы, кто же это звонит и зачем?»
Вслед за звоном колокольчика из окон окружавших площадь домов стали высовываться головы, стали со скрипом открываться выходящие на площадь двери.
Люди увидели, что это звонит командир взвода народного ополчения Собо.
Гэла и думать не думал, язык его сам повернулся во рту и сказал: «Удивительно, не знал, что командир взвода народного ополчения может быть ещё и школьным учителем…»
Собо видел, что жители деревни встревожились; окружённый толпой детишек и подростков, он вышел на середину площади и, выплёвывая клубы белого пара, объявил жителям деревни важную новость: сегодня в село приедут машины! Собо выкрикнул на одном дыхании:
– Хорошие новости! Позвонили из народной коммуны, сегодня приедут машины!
Ребятишки загалдели и, сгрудившись вокруг командира взвода, побежали за ним к въезду в деревню.
Конечно, среди них не было ни Гэлы ни Зайца.
Остальные двигались помедленнее, но не прошло и получаса, как почти всё население собралось у входа в деревню. Раньше там стоял алтарь, но его снесли, потому что он мешал машинам въехать в деревню.
Сверкающий снег скрипел под ногами людей и подтаивал на солнце. Вокруг деревни по-прежнему была девственно белая, слепящая глаза, сияющая тишина, кое-где на ветвях деревьев густо осевший снег таял под лучами солнца, соскальзывал и шумно хлопался на землю. Новая дорога змеилась вдоль речной долины, укрытая нетронутым снежным ковром. Люди тихо стояли, засунув руки в рукава, подошвы намокали от тающего снега, но они не двигались.
Быстрее всего таял снег на дорогах; на склонах и в полях стал проявляться, темнея, узор тропинок. Само шоссе тоже скоро выступило из-под снега, ручей вдоль шоссе помутнел от стекающей в него с дороги талой снеговой воды.
Так простояли до полудня, но даже намёка на грузовики не было. Потихоньку все вернулись в деревню. Гэла тоже поплёлся домой. По дороге Заяц с некоторой скорбью в голосе сказал:
– Брат Гэла, машины, наверное, не приедут…
– Не приедут так не приедут! – Гэла перед Зайцем часто изображал напускное безразличие взрослого мужчины.
– Мне беспокойно оттого, что машины не едут, – сказал Заяц.
– Почему?
Заяц сказал:
– Я не знаю, но мне почему-то беспокойно…
Гэла, как взрослый, пренебрежительно хохотнул:
– Пусть и не приезжают – вот увидишь, если приедут, ни тебе ни мне ничего хорошего не будет.
Заяц ничего не сказал.
– Ты что, думаешь, на машинах привезут леденцы на палочке, или деньги привезут и всем бесплатно раздавать будут?
Потом они разошлись, пошли по домам. Это была последняя их встреча перед тем, как Зайца ранило. Это было очень давно; Гэла часто вспоминал то, как они тогда расстались, и каждый раз удивлялся, что у него не было никакого предчувствия в отношении вскоре за тем последовавших трагических событий. К полудню снег почти весь растаял, воздух наполнился запахом свежей талой воды, и солнце уже не так сильно слепило глаза. Заяц прошёл уже несколько шагов и вернулся, настойчиво говоря Гэле:
– Если машины приедут, а я не услышу, ты должен позвать меня!
Гэла, изображая досаду, махнул рукой:
– Иди скорее домой, я помню. – Сказав так, он прямиком отправился к себе.
Вернувшись домой, он обнаружил, что Сандан с раскрасневшимся лицом и сверкающими глазами, вся размякшая и измождённая, сидит у очага. Для Гэлы это была знакомая картина: снова какой-нибудь мужчина приходил в гости. Гэла в душе выругался, сохраняя, как у взрослого, ничего не выражающее лицо.
– Ты не ходила со всеми ждать машины?
Сандан захихикала и кокетливо сказала:
– И чего же вы все дождались?
Гэла с долей отвращения подумал, что этот кокетливый смешок – только отголосок, остаток нежности, подаренной тому мужчине. Но сказал он только пресным и ровным тоном:
– Я голоден.
Сандан тут же оживилась, быстро поднялась на ноги, словно по волшебству, извлекла откуда-то кусок свежего мяса, весело напевая что-то себе под нос, тонкими ломтями нарезала мясо, посолила, поджарила на огне. Гэла, как голодный волк, набросился на еду и проглотил три больших куска; Сандан смотрела на него, как он откусывает, как жуёт, глотает. Нежность к мужчине понемногу сменилась материнской нежностью во взгляде, которым она смотрела на сына. Она дождалась, пока сын наестся, и тогда только сама принялась за еду.
Гэла глядел на мать с жалостью и состраданием, мать тоже смотрела на своего сына с печалью и нежностью. В этом было что-то похожее на ощущение счастья.
Гэла услышал свой собственный смех.
Мать крепко прижала свой лоб ко лбу сына и тоже стала смеяться.
Они смеялись всё громче, в этом безотчётном бездумном веселье были одновременно и радость и горечь.
Гэла вдруг почувствовал острое желание спросить у матери, кто это был, что за мужчина принёс оленину, но он только продолжал похохатывать. Тогда мать спросила:
– Сынок, хочешь ещё мяса?
– Скоро Новый год, хочу.
– На Новый год у нас будет много оленины.
Мать рассказала, что один человек убил оленя, спрятал его на горе за деревней, у огромной скалы, которая становится кроваво-красной в лучах заходящего солнца, в дупле большой горной сосны, где когда-то давно медведь устроил себе логово. Гэла подумал, что за этим мать должна будет сказать ему имя того, кто спрятал в дупле мясо оленя. Но она не стала продолжать, а вместо этого сунула ему мешок, верёвку и большой нож. Со смутным разочарованием в глубине души Гэла вышел из дома и направился в горы.
Преодолев очередной крутой подъём, он останавливался на время перевести дух, закидывал вверх голову и смотрел на возвышающуюся над лесом тёмно-красную скалу. И всякий раз спрашивал себя: кто этот мужчина, какой же это мужчина?
Каждый раз, когда в его голове всплывал этот вопрос, один за другим образы мужчин возникали в его сознании. Но он тут же мотал головой, отбрасывая их один за другим. Такое движение головой имело двойной смысл; во-первых, он никогда не разрешал себе думать об этом, но сейчас всё-таки наконец думал, это было сладкое беспокойство; во-вторых, он совершенно не хотел, чтобы кто-либо из этих возникающих в сознании образов был бы его отцом.
Когда он последний раз поднял голову и посмотрел вверх, огромный красный утёс уже высился перед ним.
Собственно, это было плато на середине горы, а на нём стояла эта скала, в центре поляны, окружённой со всех сторон горными елями. Никто в Счастливой деревне не знал, что эта ровная площадка много десятков тысяч лет назад была создана сползавшим с горы ледником, никто также не знал, что красная скала была принесена туда ледником с вершины горы. Ледник растаял и стал потоками воды, скатился с горы вниз, а камень навеки остался здесь, странное чужеродное тело.
Гэла, конечно, тоже не знал этого. Но когда он забрался на край этого плато и увидел перед собой высокую, вертикально стоящую красную стену, то в голове сложился последний образ.
Так это же отец Зайца!
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
Вы ознакомились с фрагментом книги.
Для бесплатного чтения открыта только часть текста.
Приобретайте полный текст книги у нашего партнера:
Полная версия книги