Исаак Дунаевский

И маленький ансамбль ведомства Наркомата путей сообщения превращается в главный симфонический коллектив эпохи.

Порой мы недооцениваем время и его стигматы на теле эпохи. Какой-нибудь трубочист нам, судьям со своей колокольни, кажется ничтожеством. Тогда как в свое время его могла полюбить сказочная принцесса. Точно так же многие биографы недооценивают детские потрясения своих героев. Цену таким ошибкам я понял позже, когда вышло первое издание моей биографии композитора. А пока, в самом начале поисков, меня занимал феномен крайней скудности информации об Исааке.

Складывалось впечатление, что он тщательно «занавешивался», скрывался, только от кого? А может, сам маскировался от публичности? Но зачем? Чушь, конечно. Я положил перед собой все издания, где упоминалось имя Исаака Дунаевского после его кончины. Их оказалось немного. Жидкая стопка книжек. И все – изданные в начале 1960-х годов. (Исключение составило только уникальное музыкальное подношение: тринадцатитомное собрание сочинений композитора под редакцией его друга, музыковеда Давида Михайловича Персона. Работа над ним длилась с 1955 по 1976 год, и с тех пор оно ни разу не переиздавалось.)

Когда же начался подлинный бум на истории из его жизни? Только в начале 2000-х годов. Однако почти все хорошие документальные фильмы о нем – тоже из 1960-х. Я рассматриваю фильмы последних лет – это уже дань другой эпохе, другим желаниям и откровенной профанации. А тогда, в начале 1960-х, появились фильмы-воспоминания. Эрик Пырьев снял музыкальный фильм о друге своего отца… Вышел двухсерийный документальный фильм с участием еще живых друзей Исаака Дунаевского. Готовились к изданию письма, и вдруг… с приходом Брежнева все прекратилось. Правдивое и искреннее об Исааке осталось в 1960-х. Но об этом мне только предстояло узнать.

Поначалу казалось, что факты спрятаны. То, что их просто нет, – в голову не приходило.

Вернусь к железной дороге. Итак, две станции. От станции Лохвицы до городка было 15 верст, а от Юсковцов – 12 (если верить карте), но предпочитали почему-то пользоваться более длинной дорогой. Почему?

Еще одна загадка. А может, дурная привычка.

До рая, пожалуй, добраться быстрее, чем в Лохвицу. Я снова задумался о фигуре балагулы. Возница при любом раскладе оказывался важной персоной. Я стал добывать о них информацию. Кто это такие? Извозчики иудейского вероисповедания. Помните тех самых, что поджидали дачников у станции в рассказах Бабеля.

Мрачные тени грозно выросли перед моим внутренним взором, и я опять увидел испуганных, дышащих на ладан, бледных жителей столиц, мечтавших поправить свое здоровье. Из-под могучих хвостов здоровенные лошади роняли комья чего-то, похожего на глину. Подслеповатые от яркого солнца глазенки дачников с ужасом ширились, смотря на это сокровище. Звучала музыка. Южное украинское солнце раскатывало конские тени до размеров горгулий Нотр-дам-де-Пари. Конь Медного всадника Фальконе явно перед ними меркнул! Мозг наблюдателя с ужасом распознавал в шевелящемся воздухе «шоферов кобыл». Из-за испуга расстояние от станции до города превращалось в сакральную преграду.

Я прикинул: 12 верст пешком в охотку могли преодолевать только пацаны, да и то летом. Причина? Хоть бы одним глазком посмотреть на красивых дам в длинных – не платьях, а проходящих поездах. Зимой детский соблазн заключался в другом: в ужасе. Можно было увидеть каторжан с зияющими ртами, просящих табачку. Бритые наголо каторжане казались безумными.

Я обнаружил упоминание об арестантах в мемуарах одного выкреста. Оказывается, помогать им было западло. Следовало мучить. Ребятня с легкостью преодолела бы и большее число верст, желая увидеть такое из ряда вон выходящее действо.

Да, детство один из синонимов любви ко всему необычному и загадочному. Механизм, который бесперебойно работает на бензине любопытства. Только продают это горючее исключительно детям.

Кстати, не поверите, именно у балагул исследователи выявили профессиональные заболевания – нарушения психики. С чем это было связано, не знаю. Наследовали они свою профессию, как эстафетную палочку, от отца к сыну. При этом все, как правило, были рослыми, крепкими, с белыми зубами и черными как смоль бородами – маленькие дети их побаивались.

А кто мог испугать маленького Исаака у себя дома? Не знаю. Кроме отца и матери самым значимым человеком для маленьких Дунаевских был родной брат Цали Симоновича – Самуил. О дяде рассказал старший брат Исаака Борис. Но я отвлекся. С дебрями внутрисемейных связей мне предстояло разбираться позже. Пока больше волновали пропорции между реальностью и воображением.

Население моей нарисованной Лохвицы насчитывало девять человек – семья Исаака: отец, мать, шестеро детей и дядя Самуил.

В жизни, то есть в реальности, историческая Лохвица насчитывала около семи-восьми тысяч жителей, хотя две тысячи мне кажутся приписанными.

В моем городке жили, как в Эдеме. Без газа, электричества и водопровода. С удобствами во сне. В реальном – все было то же самое, только удобства – во дворе. По настоящей Лохвице важно разгуливали семейные пары: дамы с кавалерами, куры с петухами, свиньи валялись в грязи, парами. Козы отличались загадочным индивидуализмом и по одиночке ходили к синагоге, игнорируя козлов, которые ощипывали солому с крыш домов… О, дивный мир дарвиновских противостояний и соразмерностей. На всех – на коз и людей, и на живых, и на мертвых распространялось только одно – стойкость к жизненным невзгодам. Удивительная форма кошмара, преодолеваемого невероятно пунктуальным соблюдением кашрута.

С точки зрения психолога, выполнение ритуальных правил напоминало невротическое расстройство. Чтобы приготовить говядину, надо было три раза ударить по ней слева и пять раз под дых, бросить страдать на воздухе, утопить в воде, как вурдалака, высушить на ветру, как трусы, и снова намочить, как ведьму… Количество процедур, которые требовались для очищения мяса, могло свести с ума. Но цель практически всегда достигалась. Мясо съедали целиком. С урчанием в животе. Правда, было ли это следствием его кошерности или просто прихотью голодного желудка, оставалось непонятным.

Самое важное – все манипуляции откладывались не просто в памяти, а в генах, превращаясь в привычку, которая становилась, в свою очередь, национальным характером. Затраченная поколениями энергия превращалась в особенности носа и разреза глаз. Главное, выложиться – и тогда в твою судьбу должно было прийти в качестве награды не только то, что ты хотел, а нечто большее и неожиданное.

Конечно, такое объяснение грешит смелостью, но в целом оно верное. Правила простые: чем больше повторений одного и того же движения, тем больше шансов, что твоя молитва будет услышана и, например, твое сокровище – мама никогда-никогда не будет болеть.

Если вникнуть в суть этих бесконечных магических усложнений реальности, можно выделить одно простое, но весьма важное условие: необходимость страдания как основы успеха. Это матрас, на котором покоится практичность веры, это база, на которой стоит столп религии. Иными словами, для праведного еврея солома была не важна. Важно было напихать под себя страдание, и тогда дьявол не сможет строить козни, и Создатель откликнется на зов о помощи. Вот и весь секрет! И никаких депрессий от неопределенности ожидания и неуверенности в будущем.

В чем была видимая польза ритуалов?

Они имели конец. И, следовательно, смысл. Любая точка выстраивает смысл предложения, смотря от места, куда ты ее поставишь. Так устроен наш мозг. Если ты ставишь условием жизни потребность сохранения чистоты, то это закрепляется в генах.

Очень четкая и понятная закономерность.

Главное, отделить себя от всего остального, чтобы понять, что на самом деле связывает тебя с этим миром. Это великий дар. Брался ли он от матерей или от космических пришельцев, не так уж и важно. Важно, что Исаак сохранил такой способ мышления до конца жизни, его не вытравили никакие сталинские времена. Запрет на предательство, вспыльчивость, уныние каким-то удивительным образом формировались в нем посредством тех самых пресловутых указаний: «не сидеть на свиной коже», «не пить грязной воды», «не есть колбасы из мяса нечистого животного». И пусть он сам, переехав в Москву, правил кашрута почти не придерживался, производные от давних религиозных запретов проявлялись в его поведении на бессознательном уровне. В ненужных на первый взгляд опасениях по поводу свинины крылось отвращение к человеческому свинству, а все вместе уходило корнями в хасидское прошлое его предков.

Чем еще была примечательна нарисованная мною Лохвица?

Еврейские женщины в городе были сплошь набожными: регулярно посещали микву – водоем для ритуальных омовений – и носили парики, в которых пауки иногда плели паутину.

В городе функционировали одна синагога, молельный дом, четыре церкви, собор и 6238 горячих сердец, часть из которых на самом деле были холодными, а именно сердца уездного врача, двух его фельдшеров и главной красавицы города – купчихи Недоумовой. Но у нее вместо сердца был камень, поэтому она не в счет.

Адукацыя – образование. С этим было все просто. Про Америку знали, что такая страна в принципе есть, как в принципе есть Марс, но зачем жить на Марсе, если уже есть Лохвица?

Духовная атмосфера. На все сложные случаи жизни существовали очень простые ответы, а то, что под ответ не попадало, подлежало искоренению. И тем не менее какая-то трещина в этой фарфоровой чашке идиллического жития должна была быть, и я пытался ее разглядеть.

Трещина. В детстве любого гения должна быть трещина, пусть не с овраг, но все же. И я ее искал.

Я уже говорил про маму и папу.

Но ни в одном из взрослых воспоминаний Исаака, то есть ни в одном из его писем девушкам нет упоминаний про дядю. А ведь он был главным человеком начала его жизни. Факт! Примем его и не будем оспаривать. Так об этом сказано у старшего брата Бориса.

Не у Исаака. Последний отделался, по мнению потомков, молчанием. Почему?

Не знаю.

В фигуре дяди, судя по воспоминаниям, крылась (или кроется до сих пор) какая-то загадка. Чувствовалось влияние сильного мужчины, обладающего всеми признаками доблестного бойца. Но какими бойцовскими качествами мог обладать хилый дядя Самуил?

Скрипка?

Он мог ее отжать от груди десять раз. Именно столько требовалось при исполнении Крейцеровой сонаты.

Что еще? Доблесть?!

Вполне возможно.

Если судить о зрелом Исааке по его письмам, оставив в стороне музыкальный дар, можно ощутить именно доблесть как основу мужества. Он умел быть, а не казаться, доблестным. Он умел, не желая этого, казаться горячим, требовательным и справедливым. Корни этого, безусловно, кроются в детстве. Копируются с родителей. Стоп. А может быть, с дяди? Кроме воспоминаний брата Бориса других ответов нет.

Но, что еще более интересно, самого Бориса Исаак в письмах тоже упоминает очень мало, как и остальных братьев. Почему?

Не знаю, не знаю, не знаю.

Из таких «не знаю» у подлинных биографов вырастают порой очень солидные монографии. Но сейчас не об этом. Кто еще мог оказывать влияние на Исаака?

Ответ пришел ко мне, когда я слушал сестер Бэрри.

Дворовые мальчишки! Как я раньше про них не подумал. Вечные задиры. Разве это не есть проблема для любого еврейского мальчика, которого учат играть на скрипке не только с четырех до шести, соответственно утра и вечера, но и от пяти до девятнадцати, соответственно прожитых лет?

Про них ни слова.

А ведь эти вечные хищники детства, спутники маменькиных сынков, существовали.

Я задумался. Преувеличенное влияние среды… Опасности, которые следовало научиться преодолевать?

Такое могло быть. То, что Исаак первый раз попробовал сигарету в восемь лет, а курить начал лет с двенадцати (по собственному признанию), – это факт. И это, безусловно, влияние улицы. Курить дома было нельзя. А вот зачем курить на улице? Скажу. Чтобы казаться взрослее и, следовательно, страшнее. А иначе могли побить.

Почему «улица» так значима в жизни подростка? А что, если его там (на улицах) били, не выдумка, а правда? Его там били?!

Я стал искать платок, чтобы промокнуть глаза. И быстро прекратил поиски. Глаза остались сухими.

Кто через это не проходил?

Как часто я хотел казаться взрослым в свои семь? Ответ был неочевиден. Никогда. Я видел, как смешны взрослые в своих страхах, своем самомнении и в чем-то другом, что казалось мне столь же неприемлемым. Значит, не все дети мечтают поскорее стать взрослыми.

Дальше.

Что, если вся его улица состояла только из друзей?

Можно ли было предположить, что жизнь на улицах Лохвицы была безоблачной и маленького Исаака не третировали ни взрослые, ни дети, за исключением, допустим, херувимов и серафимов.

Вполне возможно.

Моими друзьями, например, были сплошь нереальные люди. А именно герои книг. А что, если у Исаака было то же самое? Не мальчишки из соседних домов, не-ет, а великие характеры, созданные воображением писателей.

Фантомы, рожденные словами. Я полез в справочник моего любимого японца Хиторо Симатоха, того самого, который снабжал меня сведениями из тайной жизни мозга, а после написал предысторию «Унесенных ветром».

На 112-й странице японского издания была ссылка на некую американку. Видимо, очень умную и несчастную, потому что умные женщины по определению несчастны. Она описывала одно наблюдение: дети иностранцев, живущих в США, начинали говорить с акцентом того штата, в котором жили, с почти стопроцентной предопределенностью, даже еще не зная американского английского, и совершенно не перенимали акцента своих родителей, которые их воспитывали.

Вывод, которая сделала та женщина: дети копируют способ коммуникации не с родителей (что кажется естественным), а из внешнего мира. То есть дети всегда больше зависят от своего внешнего окружения, которое по определению опасно.

Более выгодной для их роста становится не копия способа коммуникации родителей, а именно приемы общения, позаимствованные из внешней среды. Не важно, враждебной или дружелюбной она оказывается.

С другой стороны, если представить, что улица – это всегда свобода, а родительский контроль – это всегда пусть разумное, но авторитарное управление, то есть некая ослабленная форма насилия, то получится, что в качестве предпочтительной формы копирования ребенок выбирает ту, где царствует свободный выбор, и ориентируется не на свою защиту, а на то, что представляет свободу, хотя и опасную, то есть то, что снаружи. И это верно. Те, кто им управляет, его же и защищают. Оставшись без их управления, он будет предоставлен сам себе и, следовательно, должен хорошо изучить внешний мир, чтобы знать его подводные течения. Иными словами, внешнее, случайное более значимо для ребенка, нежели его внутреннее, защитное – родители. Пограничное значимее центрального, праймового.

Я задумался.

Похоже тут было рациональное зерно. Есть центр, есть окраина. И окраина всегда заметнее. Чем это объяснить? Желанием слиться с окружающей средой, чтобы защититься. Не выделяться – один из лучших способов выжить.

Но было и кое-что другое. Иногда той самой внешней средой, под которую хочется мимикрировать, становится не реальная внешняя среда, а свой собственный внутренний мир.

Что, если у Исаака было так?

Только в музыке.

Как разузнать, что могло жить в его голове? Какие фантазии, фантазмы или фантомы? Факты детства?

Что я знал из его же воспоминаний?

Первое: подбирать по слуху он начал в пять лет, музыкальную грамоту освоил в шесть. Второе: первый инструмент – скрипка. Третье: тогда почему дома стояло пианино?

Вопросов – не разгрести.

А еще в Лохвице стояло не только пианино в гостиной его родителей, но и кое-что другое. С точки зрения архитектуры. Например, военные гарнизоны и были казармы, а также оркестр, военный, и, значит, звучали марши.

В душе поднялась тревожная волна.

Что?

Неужели первые истоки его музыкальности можно было вывести из военных оркестров?

А что? Достаточная причина для роста доблести при наступлении пубертата.

Я снова вспомнил слова из его письма: «Выучился подбирать по слуху в пять лет».

Нарисовал театр с тремя колоннами. И напротив – военный оркестр. Играющий по субботам и воскресеньям в городском саду.

Какой убедительный пример этой самой доблести.

А бравые военные марши и вальсы? Что же? Первые настоящие друзья Исаака нашлись, и это были не его сверстники.

О реальных сверстниках нет никакой правдивой информации. Хотя историй с папиросами предостаточно.

Я посмотрел влево от моего нарисованного театра.

Там были казармы. В театре были ложи, а в казармах – ярусы.

Я нарисовал второе здание с тремя колоннами и треугольной крышей. Получилось очень похоже на храм, потому что в советские годы к театру стали относиться как к храму. Туда шли скучать, образовываться, но никак не забываться искусством, потому что артистов, способных влиять на души, просто не существовало.

От театров ждали примитивного и рационального – приобщения к вершине воспитательной цепочки. С разрушением храмов именно они оказались конечной целью воспитания. Считалось, что, если ты научился распознавать в притворяющемся актере страдающего короля, значит, ты добрался до нужного в жизни интеллектуального уровня. Научился распознавать ложь, а потом – ее восхвалять. Это заблуждение было возведено в веру, а вера превратилась в хорошо усвояемую привычку.

Откуда она бралась?

Из генной памяти. Театр стал храмом, посещение – облагораживающей молитвой. А реальная религиозность ушла. Но была ли она свойственна маленькому Исааку?

Судя по его самой вдохновенной музыке – была. И формально, исследуя ее гармонию, можно даже найти эти самые сакральные признаки. Во-первых, четкая граница мира. Там, где мир, там – гармония. Начинается диссонанс – мир заканчивается.

Второе. Гармония – свет. Мажор – радость, минор – грусть. Диссонанс – грех, который, правда, бывает соблазнителен. Где же границы религиозности? Там, где пределы добра. Определены и миры зла. Но глазу они не видны, а уху не слышны. Вот и вся музыкальная космогония.

Весь мир напоен новой религиозностью, ее бог – труд, ее жрецы – радость. В гармоническом мире Исаака можно всегда предположить, куда пойдет гармония, куда – нет. И даже если пошел не туда… диссонансы он тоже использовал – всегда знаешь, как очиститься.

Не от переживаний, упаси господь. От скуки и желания ее пересидеть. Пересидишь, значит, стал умным. Это было сродни религиозной инкассации – добродетели, собираемые в небесную копилку с результатов детских потрясений от искусства.

Какие театральные свершения могли потрясать маленького Исаака?

В Лохвице был свой театр, который после революции сгорел. Был ли это театр в привычном смысле слова? Конечно. С ложами, бельэтажем.

Говорили, что внутри стояли даже атланты, подпирающие стены. В свое время он был построен каким-то скучающим то ли заезжим польским купцом, то ли осевшим украинским помещиком. Еще говорили, что под самой крышей, в колосниках, гнездились птицы и нечистая сила. По ночам оттуда доносился шепот. Дворник и сторож здания утверждали, что ясно слышали женские голоса.

Утверждения эти абсолютно достоверны, так как подтверждены печатями. Гербовыми. И круглыми, оставленными донышками винных бутылок.

Сегодня от того летнего театрика сохранилась только фотография одного из последних представлений. На снимке – люди в верхней одежде с надеждой смотрят в объектив фотоаппарата. Что они там силятся разглядеть? Может, верят, что оттуда им подмигнет ангел?

Лохвицкий театр был знаменитым учреждением города. Фасад бывшего варьете украшали голые мужчины и женщины из дерева, на которых маленькие дети постигали разницу между выпуклым бюстом и впалой грудью, волосатой плоскостью и безволосой. Всех детей в городе волновал вопрос: что будет с крышей, когда дяди и тети захотят погулять?

Позже театр переименовали в Народный дом, в котором сочувствующие русскому мужику разночинцы-интеллигенты учредили Общество попечения о народной трезвости. Пеклись о трезвости своеобразно. Летом устраивали грандиозные попойки, на которые приглашали богатых людей уезда вместе с отдыхающими у них столичными знаменитостями. Когда гости упивались, мальчик в красных сапожках обходил их с подносом, намекая на то, что неплохо было бы заплатить. Ему щедро подавали, с трудом соображая затуманенным мозгом, на что дают: то ли мальчику – на девочку, то ли себе – на будущий рай. От полученных средств издавали брошюры о вреде пьянства и бесплатно подсовывали их мужикам в трактирах, когда тех мертвецки пьяных увозили на возах, крытых соломой по рiдным хатам.

В этой бескровной борьбе внакладе не оставалась ни одна из сторон.

В Народный дом приезжали как польские, так и украинские театральные труппы. Всегда шумной компанией, на нескольких повозках, с гитарным красавцем, сидящим на козлах. Его усики, похожие на знак «минус», вызывали неизменное восхищение лохвичанок.

Можно представить примадонн с громоздкими, как чемоданы, фамилиями и такими же бюстами, с трудом влезающих в вырез концертного платья, волнующих воображение прыщавых лиц мужского пола, включая козлов города Энска. Если со стыда начать опускать глаза долу, можно напороться на огромное ходящее ходуном чрево, обтянутое красным бархатом с гипюровыми кружевами. О, запретный мир женской красоты! Разве он сейчас волнует? Можно удивляться и восторгаться не голосами, поскольку судить о них практически невозможно, а замысловатыми и звучными фамилиями их обладательниц. Мария Зеньковецкая, по прозвищу Соловей Украины, Кочубей-Дзюбановская… Шихуцкая-Минчёнок… то ли моя тетка, то ли просто однофамилица.

А чего стоят названия малоросских пьес, например, «Наталка Полтавка» Ивана Котляревского!

Все это – симфония, взывающая к любви и, следовательно, беспокойству или охоте к перемене мест. В мифе о любом композиторе эта охота присутствует и можно найти канувших в Лету оперных див. От них не осталось ничего, кроме нескольких строчек в энциклопедии да облака пыли, поднятого пролеткой до преисподней, увезшей их в небытие.

Видел ли Исаак так?

Можно ли считать потрясением, когда такая красавица оборачивалась и махала платочком маленькому мальчику? Взмах, и на следующую ночь тебе снится, как тебя проглатывает огромная дева с усиками. Жизнь каждого гения полна таких феноменальных снов, которые живут глубоко в воображении и со временем приобретают почти сверхъестественное значение.

И вечная завороженность музыкой, как правило, берет начало в такой вот метафизической операции по росту души, которые производят над душой мальчика-ребенка луна, женщина и музыка: три гарпии, три богини, три путеводные звезды.

Расхваленные театральными историками провинциальные труппы на самом деле были сборищем самого разного люда. Среди них назвать актерами можно было очень немногих. Все без исключения постоянно ссорились, завидовали друг другу и передавали секреты мастерства за бутылкой горилки. В малорусской труппе известного антрепренера Кропивницкого начинающего артиста выпускали на дебют в каком-нибудь глухом городишке типа Лохвицы с советом: «Напырай на бронхи, щоб голос поверх горла мостом ишов».

Вот и вся теория.

Когда Исааку исполнилось пять лет, его впервые привели в театр, где семейство Дунаевских имело собственную ложу. Еще одно нескромное свидетельство достатка, пропущенное советской цензурой в воспоминаниях брата Бориса. Мне довелось видеть фотографии того театрика, располагавшегося в Доме попечения о народной трезвости – диковинное название. Однажды я поинтересовался у одного краеведа, почему Общества попечения о народной трезвости так стремительно стали распространяться в России именно на рубеже веков. Тот громко почесал затылок. Не знал, что затылки могут быть хрусткими.

– Ты знаешь, страну буквально заливало водкой. Во всех кабаках. Это шло потопом. Кино не было, парки были только для знати, мужики пропадали в кабаках… Гудели беспробудно. Смертность жен в деревнях, которая была без учета, не поддавалась исчислению. Домашнее насилие беспредельно росло.

Возможно, оно и сейчас не меньше, но тогда оно было ужасающим. Именно в это время усилиями доктора Корсакова, который лечил от алкоголизма Мусоргского, и была подана записка на высочайшее имя с просьбой устраивать для народа вечерние зрелища. Чтобы занять хотя бы фабричного рабочего чем-то иным, кроме водки. Была выделена квота на строительство домов попечения о народной трезвости, где самыми желанными гостями были театральные антрепренеры. Ложи были слева и справа. Какая именно принадлежала Дунаевским – сказать невозможно.

Над ней нависал вторым этажом бельэтаж, откуда было всё прекрасно видно. Прекрасный «бель» нависал над головой сидящих в партере чиновников: городского головы, пристава, судьи, купчихи Недоумовой и ее десяти сестер, прижитых за бедностью по углам кирпичного дома на Шевской. Еврейским детям нравилось сидеть выше таких важных русских и украинских лиц. Казалось, они становятся вровень с их начальниками, а может быть, и выше.