Мачеха-судьба

Безумно ёмкий мир

Свою долю от добычи других Трафлин Пупин получает натурой со склада бизнесмена Иванова. Ночами. В полном одиночестве, весь уходя в слух, превозмогая в себе страх быть пойманным за руку, стараясь дышать серьёзно и глубоко, чтоб не ёкала селезёнка, только большое напряжение ума, требующее от рук, ног и спины работать много лучше, чем работают на ленинских субботниках, и меньше тратить нервность тела на писк электрических проводов, заставляют его отгружать в укромное место энное количество днём насмотренных досок. Это не было нахальным грабежом. Как говорится, птичка по зернышку клюёт и сыта. Этот Иванов только с виду мешок с опилками и слишком угрюм для хитрости, и «Капитал» Маркса знает приблизительно, но не приведи господи запустить в этот мешок руку или выбить из мешка пыль!

Бизнесмен Иванов живёт в своём двухэтажном тереме за высоким забором; рабочий Пупин половину суток хранит своё тело в тещиных покоях, половину суток, не до конца осознавая свою значимость для кошелька хозяина, возле деревообрабатывающих станков, штабелей досок и рычащих моторов. Ночь через две ночи он ночной обходчик. У Трафлина самодействующий разум, рассчитанный природой на сжатие и деформацию. За последние два года Трафлин пять раз менял хозяев, ибо ум истинного пролетария должен находиться в постоянном движении, вот остановился на Иванове, но не уверен, долго ли продержится. Не нравится ему Иванов. «На корабле капитан первый после Бога, я же, бывший мичман, первый после Бога в своём фарватере, я и профком, и партком, и мировой судья: не нравятся порядки – катись колбаской по Малой Спасской!» Мичманский рык не так страшит Трафлина, как родная тёща. Он даже подумывает составить предсмертную записку, чтобы в случае чего – живёт он, замордованный, в тесноте, в точности да покорности, в душевной несовместимости, кормится крохами, а жизнь кишит случайностями – долго ли до беды? Тёщу, Марфу Карповну, обязательно судить и дать пожизненный срок. До Иванова он работал у бизнесмена Лампадина. Уволился, дней пять шатался по селу, присматривался к расценкам, к пиву, искал работу по душе, а теща провела разведку боем, всё выяснила и зятя притянула к позорному столбу: «Опять хвост собаку крутит?! Да какого… да такого!..» И выносит приговор, окончательный и обжалованию не подлежащий: «Завтра иди к Иванову Сережке! Или стой у магазина и собирай милостыню! Не стыдно рожи будет? Хоть бы ребят своих постеснялся, жены! Ведь уродятся же такие обломы!..»

Мечтает Трафлин жить медленно и вкусно. Не обременительно хозяйством. Уж страсть ему по душе тихий шаг пролетарской лошадки, уважение к своей личности, а вот крики, мат, сгорбленный процесс работы, мысли о вечном долге перед Родиной, перед тем же Ивановым, привязанность к коллективу – как-то глупо, засохшая эпоха, потому и жил бесцельным мучеником. Тёща зятя зовёт «ну, ты», он её вынужден звать Марфой Карповной». Пока. Дом признан аварийным, как знать, вдруг повезёт, и они с Валентиной и двумя подрастающими хулиганами получат свой угол? Тогда бы эта Марфуша с кирпичной личиной бандита с большой дороги, и близко ему не надо! Теще везде до всего есть дело, даже ночью, приложив свою голову к телу жены, затихнув в наслаждении теплотой женского тела, он ждёт окрик: «Ну, ты! Не лапай!»

Если говорить честно, Марфа Карповна и лошадь, и бык, и трактор, и мужик. Она фельдфебель царской выправки, уже десять лет на пенсии, но продолжает работать санитаркой в больнице. Любит стриженных наголо мужиков. Стриженые – домовитые. Длинноволосые долго на этом свете не задерживаются. Плешивые – подозрительные и злые.

Когда жена Валентина видит проносящиеся мимо авто, у неё сердце подаёт набирающую температуру кровь бешеными толчками, в глазах плывут радужные пятна, холодеют икры ног. От машин она без ума. Так жаль, что муж самый настоящий пентюх, и в кладовке валяются два ржавых велосипеда.

Сыновья так себе, неоперившиеся птенцы. Старший качает мускулы, собирается в армию. Младший – воображала и лентяй. Буду, говорит, врачом-гинекологом. Бабка против: «Лодырь никогда не преуспеет в своём ремесле!»

На столбе горит, освещая низовую скудость земли, одинокий, будто утоплый, фонарь. Погода сегодня изменилась: встал низовой, отираемый теплом ветер – всё шло к весне. Жизнь по всем приметам должна расширяться в добром направлении, пускай на небе звезд по кулаку не было, и белела одна, как расплёсканная мелким бисером молочная дорога – она текла широко и сильно, до тепла было далеко.

Увы, иного пристанища для Трафлина Пупина просто не было. Встав на пост, он первым делом надышал на стекло оконца сторожки туману, поглядел вправо, посмотрел влево и стал смотреть прямо, раз глядеть ему было больше некуда. Он стоял и глядел в тусклую глушь, потому что имел восемнадцать лет непрерывного стажа и сердце рабочего, задавленного нарастающим капитализмом. Стоял, чего-то ждал, но свежий лаконизм жизни так и не посетил его. Побрёл по объекту, потоптался между штабелями материала. Как саженью, прикинул глазами ширину небесной молочной реки, помножил оказию на разделяющие, бешено мчавшиеся тысячи световых лет, позавидовал окнам ближнего дома. В окнах гас свет; там спали, либо полуспали, либо храпели до черноты люди. Долго светилось крайнее окно на втором этаже. Воображением Трафлин нарисовал себе живущую в той квартире одинокую женщин, ещё не уклонённую в старость: из себя гладкая, чернобровая, плутовские глаза, губы припухли от слёз. Она стоит в одной сорочке над горшком с цветами, нюхает, она любит цветы; срывает красный бутончик, растирает в руке, вздыхает… Она устала, но сон бежит от неё прочь. Хочет поглазеть в окно на пустынный мир вещей, залитых фосфорическим снежным сиянием, на укороченную сугробами дорогу, только отодвинет занавеску, а черти со всего села роем слетаются на свет; задергивает занавеску и сидит, и рвутся её тревоги из глухоты к сомкнутому страданью.

Пропитанная насквозь затхлым табачным дымом хибарка, сломанный телевизор в углу, диван с вывалившимися пружинами, тикающие часы на стене, куча халатов, телогреек, валенок, на столе его могущество Телефон. Трафлин стрижен боксом, по тёщиным меркам «еврей ещё тот», лицо скучное даже для зевоты; он смотрит на медленно тлеющий огонёк в железной печке, его мысли находятся в окружении житейских страстей, ему жалко, что вот как он, вынуждены жить в эту ночь по всей стране тысячи мужиков и получать мизерную зарплату. Нет чувства материального достатка, нет! За своей долей законного отъёма он сегодня не пойдёт: Иванов толкнул на Москву всю готовую продукцию. Лихо зимой коротать ночь в дощатой хибарке, вот дожить бы, как заходит по селу слабоногий южный воздух, заявят о своём транзитном перелёте журавли!.. Рай христов, не жизнь!

И думает Трафлин, что надобно завести собаку. Маленькую, но вредную. Чтоб тявкала до посинения, будто угодила в ад на сковородку, чтоб в её морде жили страх, боязнь и понимание.

У Марфы Карповны есть любимец, кот Васька. Мурлычет притворно, делово, любит нюхать сапоги Арсении, когда тот приходит с работы. Теща внимательно наблюдает за котом, уж не кровь ли чует? И лицо у неё становится настороженным. Метров за триста от складов Иванова есть небольшой сырьевой склад, и работает на том складе одна шустрая вдовая бабенка…

Звонок. Господин Иванов спрашивает, как дела.

– Как сажа бела, – вроде остроумно отвечает сторож. – И вам не спится?

В ответ в трубке длинные гудки.

Не спится бизнесмену Иванову. Третьего дня сноха родила двойню, рад, должно быть, что внуки родились с золотой ложкой во рту, мнёт подушку, прикидывает, как бы побольше миллионов оставить внукам в наследство. Сам недавно вернулся из Египта, тамошний берег избороздил брюхом. Бухтел мужикам, будто бы нырял на большую глубину, отколол от затонувшей Атлантиды камень, немного подушил акулу. Правда, камень «ироды» отобрали, признали истощением древнего мира. Интересно мужикам, как он душил акулу.

Иванов сделал движение руками, будто выжимает портянку, угрожающе произнёс:

– Рыдала до полного изумления.

Может быть, акула и рыдала. Услышала мичманское басовое ворчание, увидела шишковатый нос, дико устрашилась пышных, вскормлённых розовыми щеками усов, и давай визжать от страху. Не на арфе же ей играть.

Взвизгнула дверь, без стука, горбясь через порог, в сторожку ввалился мужчина. Он хорош собой, этот нежданный ночной гость, статный, в дорогом пальто со стоячим воротом, на ногах полуботинки, на шее белый адмиральский шарф. Неизвестный человек не сразу сказал сторожу «привет» или что-то подобное, он как умирал на ходу, опустив голову и напряжённо соображая. Походил, сел на продавленный диван, расстегнул ворот пальто, достал из-за пазухи фляжку, отвинтил крышку и только теперь заметил хозяина сторожки.

– Будешь? – протянул фляжку Трафлину Пупину.

– Нет-нет, на службе, – быстренько открестился Арсеня. Кто его знает, этого забредшего, вдруг нарочно отводит, а шайка воров уже выносит с территории пиловочник, а, может, казачок засланный Ивановым, дескать, прощупай моего работничка, не зря ли уминает хозяйский овёс… – Нынче, брат, чуть что – под зад коленкой, и гуляй, Вася. – И похвалил себя за находчивость. Зачем осложнять обстановку, выяснять личности, лучше сразу расположить к себе этого буржуя на рабочее-крестьянский лад по наиболее благоприятной линии. Конечно, было как-то неуютно, нерадостно от визитера, но визитер ломал сонную, незримую усталость бытия, и это было ново. – Раз колосники трещат, чего не пропустить капельку?

– Друзья, обманем смерть и выпьем за любовь, быть может, завтра нам уж не собраться вновь, сегодня мы живём, а завтра – кто предскажет?

Гость сделал маленький глоток, фляжку сунул обратно за пазуху. Лицо от горячительного зелья не стало пополневшим весельем, оно оставалось печальным и потерянным.

Сидели молча. Трафлин детально изучал гостя, гадал, где ему довелось его видеть, и не мог вспомнить. В райцентре и окрестностях он знает много бизнесменов и жуликов, прислушивался, ожидая по дыханию гостя узнать родословную, сомневался: заговорить первому или дать возможность гостю поведать о себе, каким ветром его занесло на склады господина Иванова?

Хорошо сказал мудрый Саади: «Покуда человек не говорит, неведом дар его, порок сокрыт».

– Не люблю ночей и молюсь ночам, – гость очнулся от тягостного своего раздумья. – Безумно ёмкий мир. Безумно! Сколько в нём процентов раздражения и неудовлетворённости?.. Смешно. Если люди долго спорят, то, о чём они спорят, неясно обоим. Самое важное и трудное для духа – умение сдерживать себя. Злословье в мужчине всегда постыдно. Верно?.. Верно. Ночь – это очень чувствительная скрипка. Только ночь придаёт блеск звездам и женщинам. Ночью щепетильная застенчивость не мешает высказаться прямо, ночь лелеют в объятиях три феи: нежность, доброта, любовь; это каким надо владеть мастерством, чтоб не поранить ночь, не порвать струны? Ночь с физической осязаемостью обнимает первородную тишину, вымотанную вконец землю, народ, а тишина – это грустное сновиденье, это секундное эфирное свечение. Ночь греет нас самим дорогим на свете топливом, но и ночь сжигает мосты. Бурная ревность совершает больше преступлений, чем корысть и честолюбие. Верно?.. Верно. Если бы Лаура была женой Петрарки, писал бы он ей сонеты всю жизнь? Сомневаюсь. Да, друг мой, счастье – это глаза, которые могут засориться пылинкой, и из них потекут слезы.

Арсеня слушал ступенчатую философию и поражался, как можно доходчиво разложить ночные часы дежурства по значимости оных: ведь и правда, чего хорошего провести ночь в окружении мрачных, пахнущих диким лесом штабелей? «У этого барина ум на порядок выше ума нашего учителя физики, у того магнитное поле что покрова Богородицы от самых пят до макушки, а этот…

И откуда только такие берутся? Шпарит без запинки, и о чём? О вечном! В правильном направлении идёт, в правильном!» – сторож дал высокую оценку ораторскому мастерству гостя. Но немножко усомнился в трезвости мышления: что краснобаю мешает высказаться в приличной аудитории, в пивной, например, боится, что освищут?

В какой-то момент гость запнулся на высоконравственном Марке Аврелии и спросил сторожа, сидевшего с открытым ртом, слышал ли тот о таком? Трафлин сглотнул слюну, отрицательно замотал головой. Гость не отпустился от удил взнузданного скакуна, всем корпусом качнулся вперёд. Диванные пружины умоляюще заскрипели под ним. Широкий жест, мол, слушай ещё внимательнее, чем слушал:

– Марк Аврелий написал труд «Наедине с собой». Счастье – по крайней мере однажды – стучится в каждую дверь! Время – миг; сущность – вечное течение; душа – неустойчива; судьба – загадочна; душа – сновиденье и дым; посмертная слава – забвение…

Только оратор замешкался, копаясь в извилинах своей памяти, как Трафлин вернул его извилины к ночным переживаниям:

– Ночь никто не любит. Я вот тут сижу как обалдуй проклятый, караулю, а кто пиловочник сырой унесёт, кому нужны бревна?

– Бревна всем нужны, – возразил гость. – Из бревна можно вытесать человека, хотя бревно останется бревном и в орденах, и в лентах.

– Как говорит шеф, разум есть синтез кулака и кошелька. Большой талант вести разговор. Начитанный вы человек, а я гусь лапчатый. А, собственно, вы по какому вопросу?

– Вопросу? – удивился гость. – Прокурор что ли?

– Я-то? Сторож я, Пупин фамилия, а вот вы какой прокурор, не ведаю.

– Вот и ладно, – сказал гость. Откинулся головой на спинку дивана и, видимо, задремал. Трафлин Пупин возражений отдыхать не чинил, потому что немало всякого знатного и богатого люда спит ночами без всяких претензий на удобства и даже находит это приятным занятием. Полководец Суворов пользовался седлом вместо подушки? Было такое дело. Индийские йоги спят на гвоздях и другим советуют так спать. Вон по телевизору плелась как-то длинная кинокомедия «Богатые тоже плачут». Зять под вой Марфы Карповны просмотрел её почти всю. И всё же спать богатому, умному человеку, как ничтожнейшему элементу, не пристало там, где пахнет чужим потом, рыбьими головами, где валяются под столом истрепанные игральные карты.

Свет автомобильных фар уперся в окно сторожки. Трафлин хотел было бежать, проверить, кого ещё принёс леший на его голову, но леший не заставил себя ждать, влетел в помещение сам.

Это была красивая воительница с огромными бессонными глазами. Она влетела как штормовой напор волны в глухую гавань, сметая ненужный хлам до самого подспудья вытяжной трубы. Всё существо её трепетало радостью встречи, жадной, нетерпеливой любовью к тому, кого она искала. Пала на колени перед мужчиной на диване, положила голову ему на колени и заплакала.

Мужчина очнулся, бережно погладил рукой расплескавшиеся по плечам и спине черные волосы женщины, произнес:

– Помиримся?

Женщина с жаром начала целовать руки мужчине. Трафлин Пупин почти ослеп от горячей тяжести прилившей к голове крови: вот это любовь! Вот так бы когда-нибудь его!..

Мужчина встал с дивана, подтянул к себе женщину.

– Пошли? – тихо спросила женщина, вся впиваясь в мужчину, вся уходя в нежность; минуя нас, судьба вершит дела.

– И спорить с женщиною то же, что черпать воду решетом, – пропел мужчина.

Женщина с такой томительной прелестью повела плечами, с такой стройностью выпрямила и подтянула до какой-то дрожи свой стан, что у Трафлина застучало сердце. Не зря бытует поговорка: «Хороша Маша, да жаль, не наша».

Взял её на руки, понёс, будто из зала бракосочетания в длинную, полную радостных событий жизнь. В дверь еле протиснулись, пришлось Трафлину рвануть сбитое из досок полотно на себя.

За помощь Трафлин получил початую фляжку коньяка.

Красивой любви без рубцов на сердце не бывает.

Любовь свойственна только здравомыслящим людям.

Много хороших людей живёт на белом свете. Вот встретил Трафлин внезапно двоих таких в ночи, даже не поговорили толком, и жаль, что расстались поспешно.

Сделал малюсенький глоток, так степенно пил богатый гость, крышку завернул, в потайной карман сунул, руками обхватил затылок и предался думам. Думы были самые разные: и напрасно спалённая молодость, и навязанная кем-то женитьба, и ожидание, и новая квартира… Одна утлая невзрачность и прозябанье. Эх! В своей квартире жена из некрасивой, вечно обозлённой бабы с белесым, безресничным простеньким лицом превратится в сущую красавицу. Она не будет смотреть на свет с презрительной брезгливостью, она будет часто говорить «милый, любимый, дорогой». Они будут втихомолку перемигиваться с женой, их новый семейный пароход поплывёт по широкой и вольной реке, их каюта будет роскошная, большая, в каюту не влетит тёща, и им с женой не придётся скакать в отдушины и укромные уголки. Как и гость с силой дернулся по дивану – пружины заголосили. «Хорошо, хорошо, не вой, как старого друга, я возьму тебя к себе в каюту», – Трафлин послал расхлёстанному дивану секретную депешу. Конечно, жена бы стала красавицей, будь у него много денег. И даже на колени перед ним бы падала, и спина у неё не скрипела от паданья. Ещё в больших дорогих квартирах люди спать ложатся за полночь, спорить не спорят, а друг дружку тискают высшими образованиями, перевирают и мутят новости; всегда рады гостям с толстыми сумками всякой снеди, подбивают месячный баланс; в новых квартирах пахнет свежими обоями, на балконе нет места капусте, изъеденному молью тулупу, грязным сапогам; как приятно поболтать на кухне с умным соседом о судьбе Отечества! Какая нынче самая избитая и волнующая массы тема? Конечно, колхозы! Кто колхозников сделал изгоями?! Кто ободрал их?! Где мясо, где молоко, почему китайский хрен с маслом в сто раз ценнее русского масла с хреном? Вот, например, живёт вечным холостяком учитель физики в средней школе Застежкин Геннадий Трофимович. Зашибает разами. Любит в беседе стучать себе в грудь и прислушиваться, не возмутил ли он магнитное поле, не потревожил ли ядро урана? Ты ему только обозначь круг вроде английского Стоунхенджа, и ум физика будет метаться между каменных блоков в поисках прохода для солнечных лучей.

Тут из недр Вселенной, из-под закладных камней лачуги всплыл клокочущий окрик всевидящей тёщи: «Ну, ты! Труженик!» Вскочил, как уколотый шилом: отступление было отрезано. Дьявол в образе закутанной в шаль Марфы Карповны завис чёрной тучей посреди помещения.

– Ты хоть бы валенки починил, чучело огородное! Вот сволочь! Живёт на всём готовом, сыт, пьян, и нос в табаке! Деньги давай, Валька в город поехала.

Беда понуждает ко лжи даже честных:

– Деньги? Какие деньги, мамаша? Откуда у меня деньги?

– Заблеял, откуда… От верблюда!

Тёща яростно вздохнула, хвать ручищей за грудки, нащупала фляжку коньяка, обрадовалась:

– Он ещё, сволочь, стриженная собачьим боксом, отпираться вздумал? Дорогущие коньяки распивать, а Валька копейке расколотой рада?!

Удар с левой руки по правой щеке, удар правой рукой по левой скуле, запрещенный советским трудовым законодательством пинок коленкой по самой уязвимой и больной части мужского тела, теща в молодости работала санитаркой в вытрезвителе, и вот зять Трафлин уже на свежем воздухе, поглощает кислород тощей грудью. Не зря завсегдатаи ночлежки звали Марфу Карповну Кашалотом. У стены стоит нахохлившаяся жена с чемоданом, поехала в областную больницу лечить спину.

– Нет денег, какие деньги? – корчась от боли, не признаётся Трафлин.

– На коньяки есть? Ему цена три тысячи! Машина отходит через полчаса. Если!..

У Марфы Карповны чешется кулак.

Небо подслащивает бледная заря.

Рабочий Пупин звонит своему шефу, выражает безграничную доверчивость господину Иванову, извивается червём: так, мол, и так, и простите-извините, что потревожил ваш драгоценный сон.

Шеф кроет его матом во все паруса:

– Забудь! Ты выбрал кубатурой на месяц вперёд!

– Какими досками?! Да вы… Сергей Иваныч, да вы…

– Катись к черту!

Шофёр давил на клаксон азбукой Морзе.

Трафлин попытался возразить тёще, мол, ехала бы, Валентина, на автобусе, как все белые люди ездят, пусть подольше, да билет дешевле, чего иномарку нанимать, но тёща с лицом вишневого сиропа решительно отвергла:

– Я тебе дома объясню!

Початая бутылка коньяка идёт в оплату шоферу.

Через день Трафлин Пупин стоял перед дверью в приёмную лесного воротилы господина Гладкорожева. Его смущала табличка: «Менеджер». Обычно в приёмных раньше сидели секретарши, а тут – менеджер. «По совместительству какой-то лодырь подрабатывает», – решил задачу.

Вошёл. За массивным, должно быть, мраморным столом, сидит секретарша. Пальцы в золоте, красивее самой Венеры, строгая и деловая.

Стал бережно разглаживать перед ней свою испестренную штампами и печатями трудовую книжку. В кабинете было жарко. Пришлось вспотеть: со стены внимательно смотрели на него, укутанного в пуховый белый шарф, Президент Путин и товарищ Сталин.

Стояла полуденная тишина.

Для пущего форсу, мы-де не лаптем щи хлебаем, ещё помним про профсоюзы, завкомы и парткомы, вынул из авоськи КЗОТ, 1970 года издания, погладил корочки, положил на стол. Секретарша фыркнула.

– Что за косяки? – строго спросила, стрельнув нравоучительными глазами по книжке. – Шеф базар не любит.

Достаёт из-под стола пудовую новогоднюю статуэтку Деда Мороза, тычет ручкой в словеса, написанные высоким стилем на шубе Деда:

– Читайте вслух.

– «Перед лицом начальствующим прими вид глуповатый, дабы дерзостью своей не ввести оное лицо в смущение».

– Для ясности ума: царь Пётр.

Листает трудовую книжку.

– Да-а, широка страна моя родная… Базис и надстройка капитализма, господин хороший, в отличие от расхлябанного коммунизма, сохраняют подлинные человеческие ценности в области права: деньги есть – живи, денег нет – работай. Шеф не любит излишней революционной размазни, он беседует с каждым рабочим только два раза: в день приёма на работу и в день увольнения. Сегодня он занят. Я вам сделаю исключение: не буду линчевать, то есть, интересоваться, по какой причине Сергей Иванович выписал волчий билет, сегодня у меня с утра хорошее настроение.

Это верно, Саша был упитанным малым, ещё вдобавок имел излишнее сердцебиение. Секретарша берегла источник своих благ. Экономике учился на курсах в тюремной камере. Трафлин же, согласно трудовой книжке, слыл мастером от скуки на все руки, и вообще сознательным тружеником.

Трафлин вышел вон, постоял, обсыхая лицом, раскинул умом: что за зверь такой, этот кровосос Гладкорожев, если Путин и Сталин у него в одной упряжке? Потоптался с ноги на ногу и побрёл.

Брёл и удивлялся, до чего же молодежь нынче пошла продвинутая. «В Англии училась, выше ветру голову несёт, «менеджер». Откуда столько колец на пальцах? Ох уж эти гадские рыжие англичане! Что рожать, и то наши бабы к ним едут. У этих рыжих чертей коленчатый вал двигателя рассчитан на миллион километров пробега, а у нас… у нас учат – полная невзрачность», – Трафлин проникся уважением к англичанам, хотя до этого англичан считал врагами от сотворения мира.

На радостях Марфа Карповна, любящая сильные личности, пестроту обновляющегося села богатыми людьми и подаренный зятем в день свадьбы вроде бы персидский халат неопределённого цвета, с терпеливым любопытством оглядела зятя, выставила на стол распечатанную четвертинку водки.

– Пей. С того году стоит, всё одно протухла.

– Не желаю, Марфа Карповна. Шеф, сказывают, выпивающих не любит.

– Надо же? Это хорошо. Тогда, – тёща заткнула четвертинку свернутым клочком газеты, убрала от греха подальше. – Тогда держись. Я ведь вам с дочерью и внучатам одного добра-здоровья желаю, десять лет как на пенсии, а ворочу, что ломовая лошадь. Все эти годы тебя терплю, срываюсь, бывает, вдруг да там, – устремила глаза к небу, – ангелы и зачтут? – На миг теща как ослабела терпеньем. – Скажи, прямо, ты любишь жизнь?

Трафлин смешался в недоуменном помышлении: чего это тёщу в сузём болотный поволокло? Что за отвлекающий маневр? Уж не заболела ли? А вдруг… умирать собралась, сберкнижку откажет?

– Кто жизнь не любит, все любят.

– Оно так. У каждого свои тараканы в голове. Боже, как велик мир, неохватен мир! Качает мир к морю-океану, и мы в нём качаемся. Ночами сплю худо, прислушаюсь к своим мыслям, где только не побываю, с кем только не поговорю. А годы идут, идут… Какого мармеладу ты хочешь от жизни?

У зятя перехватило дух от такого резкого скачка. Что такое сказать, чтоб сказанное размягчило суровое сердце Марфы Карповны, он не знал. Не скажешь, мол, когда ты спишь, мамаша, хриплый клекот сотрясает весь дом.

Скорее всего, теще ответ зятя был не особо нужен.

– Виновата перед тобой, Трафлин, хотя и виноватой, опять же, не считаю, – продолжила говорить тёща. – Слабый ты человек, квёлый до жизни. Вот за то и не люблю тебя. Ты бы с молодых лет себя не жалел, птицу удачи за хвост держал, ты бы (язык так и чесался дать наводку на сырьевой склад и шуструю бабенку)… Сказ такой: в одном стремени стой! Хватит бегать! И остригись. Ну, будь ты человеком, из конца-то в конец! Поглядись в зеркало: псина-образина, да и только. Раскинь сельсоветом: кто деньгу зашибает, тот и стриженый наголо.