Стрекозка Горгона в столице
Елена Гостева
Вторая часть историко-приключенческого романа "Стрекозка Горгона". Действие происходит на фоне реальных исторических событий: декабрьского восстания, войны с Персией. Армия шаха-заде Аббаса-Мирзы вторгается в пределы России. Старший брат героини романа, подпоручик, сражается с персами и за храбрость награжден орденом. Героиня воспитывается в Смольном, её друг – в кадетском корпусе, а кузен, влюбившись в циркачку, сбегает из училища и сам становится циркачом. Читатели узнают из книги о взрослении героев, об их размолвках и примирениях, о том, как из дружбы и привязанности рождается любовь.
Елена Гостева
Стрекозка Горгона в столице
Глава 1
Начальница Смольного института оказалась похожей на бабушку Прасковью Евдокимовну и была, наверно, её ровесницей. Бабушка по приезду в Петербург закрасила седину смесью луковой шелухи и ромашки, отчего её седые волосы стали желтовато-песочными. Крупные локоны, обрамляющие лицо начальницы, были того же цвета. Бабушка носила чепец, эта уважаемая дама – тоже. Но глаза Амалии Львовны не были похожи на бабушкины. Таня уже заметила, что у добрых, часто улыбающихся женщин появляются морщинки в уголках глаз, словно лучики солнца. У начальницы таких лучиков не было, зато имелись глубокие чёрточки возле рта: наверное, эта дама любит брезгливо и недовольно поджимать губы. Не похоже, что она добра, хотя на отставного генерала с супругой и внучкой смотрела очень благожелательно.
Побеседовав с дедом, начальница изволила высказаться: «Для того государыня Екатерина и создавала пансион, чтобы дочери почтенных родителей, оставшись сиротами, нашли здесь приют и заботу». Но всё ж упрекнула, мол, надо было привезти мадемуазель в Смольный двумя-тремя годами раньше. Дед объяснился, мол, внучка – последняя их радость, жаль было расставаться. Амалия Львовна сочувственно вздохнула и стала расспрашивать саму будущую воспитанницу. Снова благосклонно кивала, слушая простосердечные ответы. Таню удивила более всего эта внешняя доброжелательность пожилой дамы. Она чувствовала, что Амалия Львовна ужасается, слушая, что друзьями Тани в детстве были только мальчики, что и ездить верхом, и даже плавать она научилась, однако не любит заниматься рукоделием, шить умеет немножечко, а вышивать и кружева плести её даже не обучали. Начальница ужасалась, но про себя, а внешне была сама любезность. «Так вот о чём говорила Пелагея, что мне нужно освоить! Вот что значит – владеть собой!» – догадалась девочка.
Проэкзаменовав Таню, Амалия Львовна вынесла свой вердикт:
– Знания у мадемуазель Телятьевой есть. Хотя вижу, что дикарка она, по-деревенски ведёт себя. Но не волнуйтесь. У нас и с Кавказа, даже из мусульманских семей дочери обучались, и мы всем сумели хорошие манеры привить.
И Таня осталась в Смольном, переодели её в платье институтки: она, миновав «кофейный», самый младший возраст, сразу была определена в средний – «голубой». Бабушка и дедушка всю зиму прожили в Петербурге, в доме покойного зятя, Таниного отца. Видеться с внучкой они могли только в приёмные дни в общей зале по два часа в неделю, где в это время было многолюдно, и от разговоров, что велись по отдельности в каждой маленькой компании, воздух жужжал, словно улей развороченный. И Таня не могла при людях искренне делиться с бабушкой и дедушкой, как себя чувствует в отрыве от них. Но она помнила, что надо учиться терпеть и терпела.
Зато Семену Целищевы сами выбрали учителей и понаблюдали за его занятиями. Их старший внук Антон частенько отпрашивался на ночь из корпуса, чтобы пообщаться с родными. И дед кадетский корпус навещал, даже на занятиях присутствовал. Преподаватели позволяли ему общаться с юношами, и отставной генерал с удовольствием делился воспоминаниями о службе, о сражениях, в коих принимал участие.
– Что ж, пристроены внуки к учебе, – подвёл итог Павел Анисимович. – А нам, Пашенька, можно и на покой.
В марте Целищевы выехали из столицы, погостили у московской родни, с Николаем пообщались, и тот заверял, что у него всё хорошо, замечательно даже. Однако через некоторое время после их возвращения домой от Дарской пришло письмо, где та сообщила о побеге их внука из училища.
– Вот и пристроили к учебе! Что за опаздёрок, а?! Вот что значит кровь цыганская! – возмущался генерал. – И это он, не кто иной фамилию Целищева носит?! И отчего фамилия наша Господом не любима?
– Ничего, не переживай, побегает Коля да возьмётся за ум, – успокаивала его жена. – Уверена я, уверена, что сумеет он много в жизни добиться. И дворянином станет.
– Даже уверена?!
– Уверена, друг мой. И сейчас ещё больше, чем прежде. Он и смел, он и умён. Всё, за что бы ни брался, у него получится.
– Что ж, остаётся лишь слову твоему верить да Господу молиться…
Глава 2
Весть о побеге Николая Дарской принесли цыганки и сообщили, добродушно посмеиваясь, что влюбился Кало в циркачку, постарше его, вот с нею, то есть с цирком, и укатил из Москвы. Добавили также, что Кхамоло, узнав сие, не удивился, а сказал, что пора парню мужчиной становиться. Госпожа Дарская Апполинария Евдокимовна ездила в училище, упрашивала, чтобы директор не судил юношу строго за глупости, совершаемые по молодости, и чтобы позволил ему впоследствии доучиться, говорила, что побегает отрок непоседливый да и вернётся. Директор наотрез отказался. Все знают, куда исчез юный Целищев, и если он будет восстановлен, это может и на поведении других недорослей сказаться. «Эдак все захотят бегать, а потом обратно проситься, и как дисциплину требовать!?» – негодовал он. Но всё же, уважив Дарскую, двоюродную бабку отрока, и то, что Николай – внук не абы кого, а генерал-лейтенанта, выписал аттестат с отметками за пройденные науки, причиной отчисления указал просто семейные обстоятельства, а не побег.
Кхамоло наблюдал за приключениями сына издали года полтора, а потом, решив, что его отпрыск для своих лет вольной жизни достаточно хлебнул, настиг цирк где-то уже на границе с Венгрией и властью отцовской забрал сына. Кало просил оставить его с циркачами, и хозяин цирка уговаривал, мол, из парнишки выйдет толк, будет хорошо зарабатывать, но отец сказал: «Была б твоя мать цыганкой, я бы не против. А кто твоя мать, помнишь? Ни о ней не подумал, ни о том, чью фамилию носишь! Как они переживают, не догадываешься?» И сын подчинился. Поскольку документы из Московского училища у Николая были положительные, его приняли в такое же коммерческое училище, но уже в северной столице.
Более года, что пропадал Николай, генерал-лейтенант Целищев провёл в волнении, а Прасковья Евдокимовна успокаивала, заверяя, что всё образуется. Когда, наконец, от Анастасии пришло письмо, что Кхамоло со старшим сыном уже в Петербурге, и что Александр Петрович Лапин хлопочет о зачислении Николая в столичное училище, Павел Анисимович поначалу даже засобирался в дорогу. Сказал, хочет надрать внука за уши как следует, чтобы не смел фамилию позорить. Однако провёл пару дней в раздумье и понял, что не сможет: сердце стало сбои давать, а вдруг в дороге откажет? Зато Прасковья Евдокимовна написала внуку и, не щадя его, от души выложила всё, что собирался генерал сказать. Сообщила и о том, что здоровье у деда из-за переживаний пошатнулось, чтобы Николай думал о родных, прежде чем новые подвиги совершать.
Глава 3
Юных кадет редко выпускали в город. Они часто маршировали по его улицам, но отпускные дни выпадали редко. И среди старших считалось особым удальством сбежать ночью из казармы, пройтись по столице без надзора – хоть раз за время учёбы воспитанник из корпуса должен был выйти самостоятельно. Выходить через ворота было делом бесполезным – там стояли часовые, и ребята вылезали в окно либо через стену за парком. На подобные прогулки выходили нечасто: кадеты были загружены учёбой, «фронтом» и уставали сильно.
Самыми шумными гулянками в Петербурге славились гусары и студенты. Офицеры посещали дорогие ресторации, а студенты – кондитерские, кухмистерские, дешёвые трактиры, в коих им и в долг могли налить. Хозяин трактира не сильно рисковал, потому что университет по закону за неплатёжеспособного студента гасил долг до 10 рублей.
Кадеты, в отличие от студентов, дебоши не устраивали, но в трактиры заглядывали. Юношам просто хотелось узнать, что это такое. Если появлялся кто из полиции, убегали что есть мочи. Жандарм арестовать кадета права не имел, но мог узнать имя, а потом начальству передать. В трактирах на всякий случай называли друг друга вымышленными именами. И было раз, что от полиции поступило донесение: в таком-то трактире, неподалеку от кадетского корпуса, были замечены ночью четверо кадет, назывались их имена – Шиллер, Дидро, Вольтер, Бернс. Перский на предобеденном построении зачитал донесение и сказал, что очень желает познакомиться с сими кадетами, а то он и не знал, что ему вверены на воспитание молодые люди со столь громкими фамилиями. Донос жандармов, радующихся, что они фамилии непослушных кадет вызнали, в строю только смешки вызвал. Однако Перский всё-таки просил выйти, представиться ему тех, кто ночью отлучался из казармы. Перского уважали, перед ним нельзя было не признаться. И старшее отделение, не сговариваясь, сделало шаг вперёд. Все, как один. Кажется, Перский был доволен таким единодушием. И все получили одно и то же количество розг: в карцер-то не поместились. Впрочем, замешаны в отлучках тоже были все, поскольку, чтобы кадет вернулся в казарму незамеченным, нужно было, чтобы изнутри кто-то дежурил у стены либо у окон, ожидая сигнала снаружи.
Сергей с друзьями в первый раз отлучился из казармы с помощью, что пришла из города – от Николая Целищева. В корпусе считалось низким делом подкупать солдата, стоявшего на часах – директора и всех преподавателей отличали безукоризненная честность и высокие понятия о моральных качествах. Даже секуна Осаксена – тупого тупея, нельзя было упрекнуть в неблагородном поведении. Эти же понятия о чести дворянина, о достойном и недостойном, прививались воспитанникам. Никто из кадет не завёл бы с солдатом разговор о плате за выход в город. Но Николай, свободно бродя вокруг зданий корпуса, поболтал с одним солдатом, с другим – он-то ведь от моральных обязательств был свободен – наконец, нашёл того, кто, поколебавшись, согласился выпускать и впускать кадетов, но только за хорошую плату! Деньги платил Николай.
Старшие гренадеры, конечно же, об этом прознали, вызвали на допрос. Солдаты-часовые, берущие деньги, вызвали омерзение. Ведь так часовой может за деньги и врага пропустить! Но самих кадет, пользующихся этим низким человеком, решили не наказывать, то есть не одобрили, но и не запретили. Хотя выговорили, что уважения достоин тот кадет, который только себя подвергает опасности, самолично из окна вылезает, через стену перебирается, а не тот, что словно ростовщик, подкупает часового, чем поощряет предательство. Юные гренадеры запомнили выговор и решили, что будут дальше только записки Николаю через солдата передавать, а просить, чтобы он их выпустил, лишь в самом-самом крайнем случае. Не хотел мириться с этим решением один Жорж: он был не прочь гулять по ночной столице почаще.
Во время одной из таких прогулок кадеты познакомились с баронессой Нессер. Они тогда только успели зайти в трактир, как увидели, что следом входят два жандарма, и решили ретироваться. Николай попросил половых трактира вывести компанию через задний ход, но жандармов увидели и здесь. Мимо проезжала богатая карета, и Жорж на ходу запрыгнул в неё, чем поначалу перепугал сидящую там даму, а потом рассмешил, умоляя спасти юношей от произвола полиции, и она приказала кучеру развернуться и ехать медленно, подбирая всю компанию. Баронесса привезла юных шалопаев к себе домой, чаем напоила, расспрашивала о жизни в корпусе, смеялась над забавным, сочувственно покачивала головой, узнав, что их могут ожидать розги, если имена получат огласку. После приказала кучеру отвезти мальчишек к корпусу, но не в карете, а на каких-нибудь санях поплоше, укрыв их рогожей. Вечер у баронессы кадетам запомнился. Жорж Стародубцев фантазировал вслух, как бы приударить за красавицей. Но летом, когда баронесса, выехав на дачу под Красным Селом, пригласила их к себе на вечер, Жорж с досадой уяснил, что дама отдаёт предпочтение Лапину.
Глава 4
А до этого, ещё весной, нарвались на неприятность более серьёзную, которая для Сергея могла закончиться плачевно. Оправданием могло служить лишь то, что это случилось в отпускной день. Стародубцев, Лапин, граф Звегливцев, Руперт зашли в трактир, не особо печалясь, что их здесь застанут, уселись за столик, поджидая Целищева. За двумя соседними столами шумели студенты. Увидев юношей в знакомой форме, к кадетам подошли два гусара, оказалось, тоже бывшие кадеты. Завязался разговор, гусарам было интересно послушать новости об alma-mater, о знакомых педагогах. В это время Сергей увидел, что к их компании между столиками пробирается Николай. Увы, он запнулся за длинные ноги полупьяного студента, загораживающие проход, на ходу извинился, хотел пройти дальше, но был остановлен окриком: «Куда прёшь, морда? Не видишь, что здесь дворяне? Как смеешь?» Студент вцепился в сюртук Николая и не желал отпускать. Форма коммерческого училища свидетельствовала, что тот, кто её носит – не дворянин, а скорей всего – сын купеческий, а студенты не упускали случая подшутить над купцами довольно грубо. Студенты университета носили на поясе шпаги – пусть тоненькие, почти карандаши, но всё-таки это было свидетельством их принадлежности к дворянству! Учащиеся коммерческих училищ права на шпаги не имели. Студент, пошатываясь, встал и замахнулся на Николая. Но вскочил Сергей и перехватил его руку. У кадет-то шпаги были, причём посолидней студенческих.
– Это мой друг, не смейте его оскорблять! Извинитесь, если не желаете иметь дело со мной!
Студент просить прощения отказывался, наоборот, стал потешаться, мол, дворянин, вступающийся за какого-то купчишку, смешон. Студенты редко отказывались от возможности побузить, тем более, если были навеселе. Студентов было больше, их пыл охлаждало лишь присутствие офицеров. Дело шло к дуэли. Гусары, Корф и Черский, не поняли, с какой стати Лапин вступается за человека не своего сословия, однако вмешались: кадеты-то были своими. Сказывался извечный антагонизм военных и штатских. Гусары лучше других знали, что может грозить кадету в случае дуэли, и утихомирили компанию обещанием, что всем необходимо встретиться завтра и всё обсудить на трезвые головы, и что они готовы быть секундантами кадета в случае необходимости. Задира не хотел успокаиваться, кричал: «Ах, вы считаете меня пьяным?», но того сдерживали его же друзья. Надо было обсудить случившуюся ситуацию в более спокойном месте. Взяли извозчиков, поехали к Целищеву. Анастасия Павловна очень взволновалась, сказала, что никак нельзя допустить, чтобы дуэль состоялась – это погубит всю будущность Сергея. Посетовала, что отца нет в городе, он бы смог разрешить.
– Анастасия Павловна, не переживайте. Мы всё уладим, – заверил Корф. – Не впервой.
И они съездили в университет, поговорили со студентами. Вчерашний задира, конечно, хорохорился, но офицеры ему втолковали, что если дуэль состоится, он непременно будет убит. Это среди студентов принято драться лишь до первой крови: руку поцарапай противнику и уже – победитель. Университетское начальство смотрит сквозь пальцы на забавы студентов со шпагами. А кадету драться до первой крови нет никакого резона. В военном корпусе законы много суровее: кадета, замешанного в дуэли, сразу же сошлют в солдаты без права выслуги, то есть, при любом раскладе он теряет всё и будет драться насмерть. А поскольку он, как будущий воин, занимается фехтованием у лучших учителей, то у студента нет ни единого шанса остаться живым. Уж лучше принести публичные извинения, тем более что сам грубить начал. Студент размышлял пару дней и согласился. Эта же компания собралась вместе ещё раз, и задира попросил прощения у Целищева, освободив Лапина от необходимости драться.
Через несколько дней, когда лейб-гвардии гусарский полк обустраивался в палатках возле Красного Села, подъехала группа цыган. Один подскакал к гусарам, спросил Корфа и Черского, сказал, что их вожак хочет с ними поговорить. Гусары были озадачены, но подъехали. Кто в этой компании вожак, поняли без объяснений. У всех цыган кони хорошие, с добротной сбруей, а у этого и уздечка, и седло были отделаны воистину по-царски. Красивый цыган лет сорока с чуть пробивающейся проседью в вороных волосах, в короткой чёрной куртке с серебряными пуговицами, под которой поблескивал ремень, богато изукрашенный серебряными бляшками. На ремне серебряные ножны со столь же богатой отделкой, сумочка под вид солдатской лядунки из того же металла, на пальцах – золотые перстни. Посмотрели, оценивая друг друга, потом цыган сказал, что приехал поблагодарить гусар за помощь, что они оказали Серёже Лапину, и пояснил:
– Серёжа с моим сыном с детства дружен, и при стычке со студентом за него вступился, а вы вступились за Серёжу, значит, вам я обязан.
– Ну что Вы? За что благодарить? Мы сделали то, что должны были, не более того! – ответил Черский облегчённо. Он был встревожен появлением вооружённых цыган, не знал, что ждать, а оказывается, всего-то – спасибо сказать приехали.
– Не каждый бы на вашем месте стал вмешиваться, не каждый, потому и благодарю, – возразил цыган.
– Простите, как к Вам обращаться? – спросил Корф. Он вспомнил слова матери Николая, что надо отца срочно найти, чтобы он проблему разрешил, и, сообразив, о ком шла речь, подумал, может, они студента от неминуемой смерти спасли.
– Русские меня Константином зовут, цыгане – Кхамоло.
– Разрешите поинтересоваться, Кхамоло, а что бы Вы сами сделали, если б мы не вмешались? Прирезали б, что ли, обидчика сына?
Цыган укоризненно покачал головой:
– И как бы вы на Серёжу после этого смотрели? Разве не сочли бы, что это для него хуже, чем сама дуэль, позорней? Когда отец в разборки сына влезает, кто после этого парня уважать будет? – этими словами цыган удивил офицеров: надо же, и среди конокрадов понятия о чести существуют! А Кхамоло твёрдо сказал. – Нет. Я бы не стал вмешиваться. Потому и благодарен вам.
– Значит, всё хорошо разрешилось. Правда, в карцере их компания посидела, но это только на пользу. Чтоб неповадно было впредь по трактирам шататься, форму позорить.
Цыган сказал ещё, что в случае необходимости офицеры могут к нему за помощью обращаться.
– А чем Вы можете нам помочь? – удивился Корф. Про себя подумал: «Ничего себе, покровитель гусарам выискался?»
– Мало ли что в жизни случиться может. Любому цыгану скажете, что вам Кхамоло обещался помогать, так они постараются…
Попрощались, поблагодарили друг друга, цыгане уехали, а гусары, немало озадаченные, остались.
– И как тебе вожак?.. И как тебе Анастасия Павловна? – спросил Черский. Офицеры при встрече с матерью Целищева, которая показалась им довольно приятной, догадались, что перед ними – дворянка, но раз сын – не дворянин, значит, муж из простых. Бывает подобное, не особо не удивились. А тут оказывается, муж-то её не только – не дворянин, а цыган. Может, и принадлежит к знати, но особой – цыганской!
