Групповая гонка. Записки генерала КГБ

© Сысоев В. С., текст, 2017

© Издательство «Человек», 2017

Пролог

…По восточному гороскопу я – лошадь. Приучен пахать и тащить все на себе – на роду, видимо, написано. Наверное, поэтому так прикипел к велосипедному спорту, в антураже которого прошла почти все моя жизнь.

Когда люди видят велосипедные пелотоны на таких гонках, как Тур-де-Франс, или Джиро д'Италия, далеко не все из них отдают себе отчет в том, насколько это титаническая, адова работа. Попробуйте представить: двадцать один день в среднем по 180 километров в сутки, постоянно в пыли, в грязи, в холоде, под дождем, с ободранными в кровь ногами… Слабаки там не выживают. Ты можешь не добиться многого, как спортсмен, но определенные качества, помогающие выстаивать в самых непростых жизненных ситуациях, велоспорт прививает на всю оставшуюся жизнь.

Внешне велосипедная гонка иногда выглядит примитивно: пилят люди по шоссе или по треку – и пилят. Одни уехали вперед, потом их нагнали другие. Но обязательно случается развязка. Для того, чтобы не проиграть, не упустить момент атаки, а главное – успешно ее завершить, ты должен очень четко контролировать весь ход гонки, то есть постоянно и очень напряженно думать.

Велосипедная гонка – это еще и умение жертвовать собой ради общего дела. Когда на Олимпиаде в Лондоне в 2012 групповую гонку выиграл Александр Винокуров, некоторые пытались подвергнуть сомнению его победу – мол, он же не сам по себе выиграл? Кто-то его «раскатывал», помогал по ходу дистанции. Это чисто дилетантский взгляд. Выиграть групповую гонку без помощи команды или без помощи друга невозможно. Тебя обязательно кто-то должен «раскатить». А иногда – прикрыть от соперников, сдержать их.

Казалось бы, должно быть ужасно обидно: ты «раскатил» человека, отправил его вперед, к победе, а сам навсегда остался в тени, потому что ты – грегари, чернорабочий. Но это закон групповой гонки. На лидера всегда кто-то работает – так предполагает сама тактика ведения гонки. Твой лидер проколол колесо – значит, останься с ним, дождись помощи, помоги нагнать группу. Это воспитывает в людях определенное чувство коллективизма, товарищества, понимания своей роли в общей победе.

Велосипед – это еще и любовь на всю жизнь.

Помню, как во время одной из гонок Тур-де-Франс я посадил в машину сопровождения бывшего ректора МАИ Юрия Алексеевича Рыжова. Когда-то сам он был мастером спорта по велосипедным гонкам, а тогда работал послом России во Франции и был очень серьезным и знающим политиком – Борис Ельцин даже предлагал ему в свое время возглавить правительство.

Он радовался, сидя в той машине, как ребенок. Не мог скрыть ликования от того, что так близко, на расстоянии вытянутой руки увидел главную гонку мира. Гонку, которой до этого имел возможность любоваться только со стороны. И когда много лет спустя мы привезли Тур-де-Франс в Москву, Юрий Алексеевич сумел выбрать время, чтобы ненадолго приехать из Парижа. Даже фотография с тех времен совместная сохранилась: Рыжов, я, президент ОКР Виталий Смирнов и мэр Москвы Юрий Михайлович Лужков.

Или взять здравствующего по сей день питерского гонщика Виктора Романова, который в 1960 году был призером Олимпийских игр в Риме в командной гонке. Свою послеспортивную карьеру он заканчивал ректором института текстильной и легкой промышленности, в котором учился Алексей Косыгин, входил в Союз ректоров России, то есть стал выдающимся ученым. И нет таких соревнований, которые проводились бы в Питере и которые Романов не посещал бы. Всегда активный, деятельный, всем интересующийся. Возможно, как раз велосипедный спорт дал ему и физическую закалку, и возможность долго жить активной жизнью.

Мне доводилось встречать людей, которые, напротив как бы стеснялись своего велосипедного прошлого. Один из них – бывший главный редактор газеты «Известия» Иван Лаптев. В юности он был неоднократным чемпионом страны в гонках за лидером на большом пятисотметровом треке. Я хорошо его знал и по спортивным временам, и по его работе в одной из палат Верховного совета, и когда мы пересекались на каких-то мероприятиях по депутатской линии, всегда терзал его вопросами:

– Иван Дмитриевич, обясните мне, пожалуйста, почему вы редко упоминаете об этом факте биографии, почему стесняетесь? Вы же – профессионал, сделали великолепную карьеру, состоялись во всех отношениях.

Ответа я так и не получил. Видимо, такая реакция была продиктована средой. Для многих людей из политических и научных сфер «спортсмены» по определению были персонажами второго сорта.

Если говорить о своей жизни велосипедным языком – это та самая групповая гонка, с рассказа о которой я начал, и которая длится вот уже восьмой десяток лет. Я благодарен всем, кто был со мной эти годы, кто «раскатывал» меня, выводя на цель, помогал переживать сложные ситуации, и радовался моим победам. Мне повезло: таких людей в моей жизни было немало.

Им эта книга и посвящается.

Глава 1. Семья

Маме

Семья наша была не то, чтобы бедная, но и не слишком зажиточная. Состояла она из мамы, дедушки и бабушки. Жили мы не в Москве – в Кунцево, тогда это считалось областью. Поэтому в моем паспорте местом рождения официально значилось: Московская область, город Кунцево, Ворошиловский парк. Прямо возле парка – неподалеку от дворца Нарышкиных, стояли бараки, где у бабушки и дедушки была комната и кухня с маленькой терассой. Потом отчим пристроил к бараку еще одну комнатку с терассой – там мы и жили.

Мама моя, Серафима Сергеевна, тоже родилась в Кунцево, была участницей финской войны, радисткой, но после начала Великой отечественной ушла с фронта из-за беременности – я родился 1 июня 1942 года. Отца никогда не знал – меня воспитал отчим Александр Григорьевич. Сам он деревенский, родом из Калужской области. Прошел войну, закончив ее сержантом, но в армии не остался – пересел с танка на грузовик и работал водителем – ездил по Московской области и развозил продукты.

Моя мальчишеская жизнь, как и жизнь всех окрестных мальчишек, так или иначе крутилась вокруг ближайшей деревни Мазилово. Название было очень смысловым: исторически деревня существовала с 17-го века, и по преданиям все телеги, которые с западных деревень везли сельскохозяйственную продукцию в Москву к царскому двору, в обязательном порядке делали в этом месте остановку и мазали колеса дегтем, чтобы те не скрипели на московских улицах. Так и родилось название.

Летом деревня была основным очагом нашей, так сказать, сельскохозяйственной культуры – на полях начинался урожай: картошка, капуста, огурцы, помидоры. Напротив в Мневниках были поля с клубникой, на которые мы совершали налеты по ночам, переплывая Москву-реку с мешочками через плечо. Наедались от пуза, набирали в мешочки ягод и так же вплавь возвращались обратно.

Еще рядом был Мазиловский пруд, возле которого располагалось еще одно историческое место, там делали всевозможные заготовки для Москвы: квасили помидоры, капусту, солили огурцы. В землю были закопаны громадные деревянные бочки, которые охлаждались многочисленными подземными родниками. Когда наступало время развозить продукцию, к пруду начинали съезжаться грузовики, груженые деревянными бочками меньшего размера, их наполняли, и оттуда они отправлялись по магазинам.

В Ворошиловском парке у нашей семьи имелся крошечный приусадебный участок размером в три грядки, где бабушка сажала огурцы, помидоры, какую-то зелень. Кроме этого в сарае держали кур и поросенка, которого дед сам откармливал и сам резал – на Пасху. Часть свиньи шла на продажу, а часть оставалась дома – на праздничный стол.

Всевозможной родни у нас с маминой стороны было много: «Борисовский» клан только по Московской области насчитывал полторы сотни человек. По большим православным и государственным праздникам было принято собираться у кого-то дома, и сборища эти были немаленькими, по нескольку десятков гостей. Сейчас из того клана осталось всего два человека – моя сестра Наташа и ее дочь – Лена.

Бабушка была большой кулинаркой. На Пасху она запекала окорок в печке на дровах, пекла потрясающие пироги, делала домашнюю колбасу, для которой дед ухитрялся где-то доставать конину, в общем, этого праздника с нетерпением ждали все.

Семья постоянно и как бы исподволь приучала к труду. И мать, и отчим, и дед работали очень много. Когда растешь в такой обстановке, очень быстро начинаешь понимать, что жизнь – это не бесплатная вещь, особенно в те послевоенные годы. Мы не были приучены к излишествам, меняли обувь по мере того, как росла нога, и никому даже не приходило в голову задумываться, что родители чего-то недодали. Если у меня и была по тем временам мечта, она, скорее, относилась к категории несбыточных. И называлась «велосипед».

В нашем дворе велосипедов было всего два, и чтобы сесть за руль, нужно было отстоять приличную очередь. И то счастливые обладатели этих машин доверяли их не всем. Понятное дело, что о собственном велосипеде мечтали все мальчишки и я в том числе: постоянно ныл дома на эту тему.

Однажды дед, продав на рынке очередного поросенка, дал часть денег моему отчиму – за то, что тот помогал добывать и доставлять корма. И отчим вернулся домой с велосипедом.

Сказать, что я был счастлив, значило бы не сказать ничего. Велосипед был таким красивым, зеленым, с хромированными деталями. Даже прикасаться к нему было священнодействием.

Понятно, что я немедленно помчался кататься в наш Ворошиловский парк, но не успел толком войти во вкус, как кто-то внезапно выскочил на тропинку, и я, пытаясь увернуться, на полном ходу врезался в дерево, полностью угробив переднее колесо с «вилкой».

Сильнее всего меня пугало то, что рано или поздно придется возвращаться домой. Я был абсолютно уверен, что порка мне обеспечена, но не это было главным. Куда больше расстраивало понимание, что нового велосипеда у меня уже не будет никогда в жизни.

Видимо я выглядел столь несчастным, что дома меня даже не наказали. Но это была грандиозная трагедия. И продолжалась она до тех самых пор, пока отчим не поехал с моим велосипедом в какую-то мастерскую и все не выправил.

С этого велосипеда, как только стаивал снег, я не слезал. Привезти деду отруби для кур – велосипед. Съездить на речку искупаться – велосипед, в Рублевский лес за орехами или грибами – снова велосипед, в общем, помимо удовольствия, велосипед имел в семье еще и прикладное значение. Мне же просто безумно нравилось все, что было связано с велосипедным спортом. Нравилось смотреть на форму велосипедистов на тех снимках, что попадались в журналах, нравились различные модели машин. Став постарше я даже сам шил велосипедные шапочки, нанося на них специальной краской через трафарет разные эмблемы. В общем, в моей жизни появилась религия.

Сам двор у нас был очень многонациональным. В бараках жили мордва, евреи, греки, украинцы, татары… Я был в дворовой компании самым младшим – остальные мальчишки были на пять и более лет старше. Так у меня и дальше по жизни пошло: чем бы ни занимался, вокруг всегда имелись более взрослые люди.

Та многонациональность, считаю, сыграла в моей жизни очень важную роль. В соседях у нас была женщина, она воспитывала троих детей, с младшим из которых – Аликом, у меня сложились очень хорошие дружеские отношения. Звали эту женщину тетя Маша Бомштейн. Ее муж дядя Гриша был инвалидом детства – одна рука у него была заметно короче другой, из-за чего на фронт он не попал. Но всю свою семью растил и поднимал именно он. Работал фотографом: ездил по ближним и дальним деревням Московской области, собирал по семьям фронтовиков фотографии тех, кто не вернулся с фронта и переводил их на фаянсовые тарелочки, чтобы таким образом сохранить память об ушедших. Этот нехитрый бизнес позволял дяде Грише не просто кормить семью, но и выводить детей «в люди».

Почему я запомнил тетю Машу, потому что в нашем дворе она сумела стать центром заботы и милосердия. Постоянно подкармливала всю детвору какими-то супами, шила из остатков сохранившихся лоскутков одежду, причем делала все это – совершенно бескорыстно. И как-то незаметно с ее подачи подобное отношение друг к другу в нашем дворе стали перенимать все. Помню, например, как зимой мы с мальчишками на целый день уходили кататься на коньках на «каустиковый» пруд – там стояли аэростаты, которые поднимали в воздух на каустике – заполняя их водородом.

Какой по тем временам мог быть завтрак? Кусок хлеба, вареное яйцо и чай. Ну, может еще макароны, которые остались с ужина. И это – на целый день. Проголодался – обледенелую варежку сосешь. Зато вечером, если кто-то из нас заходил не в свой, а в соседский дом, провожая приятеля, взрослые всегда сажали всех за стол и обязательно чем-то кормили, не разбираясь, свой ты ребенок, или соседский.

Такое семейно-дворовое воспитание исподволь вырабатывало какие-то очень правильные взгляды и стремления. Двор контролировал, формировал взгляды, учил жить в большом коллективе, и в целом это воспитание было правильным. Один из парней нашей компании стал впоследствии командиром подводной лодки, другой – летчиком, третий – тот самый Алик Бомштейн – пытался какое-то время пробиться в артисты, а когда не получилось, ушел в торговлю. Иначе говоря, все, кто вышел из нашего двора, остались в своей основной массе порядочными состоявшимися людьми. Ну а когда мы все были мальчишками, двор давал еще и психологическую защиту: чувство, что ты существуешь в некой общности, которая никогда не даст тебя в обиду и не бросит в беде.

Одним из объектов наших «продовольственных» коллективных набегов был «мичуринский» сад – экспериментальный сад Тимирязевской академии. Там за высоченным забором метра под три высотой проводились какие-то сельскохозяйственные эксперименты по выведению новых сортов фруктовых деревьев. Мы наловчились ходить к этому забору с сачками, с которыми на Москва-реку ходили рыбаки. Такой сачок на длинной трубе был у каждого. Его нужно было подвести под яблоко и одновременно что есть сил ударить по ветке, чтобы яблоко упало.

Всем двором мы ходили в дом отдыха «Ударник», который тоже располагался неподалеку – смотреть кино. Летние кинотеатры были открытыми, поэтому кино мы смотрели, сидя на деревьях.

Двор – это еще и турники, устроенные на деревьях, первый стол для настольного тенниса, который смастерили взрослые, лыжи в зимних оврагах и коньки на замерзшем пруду. Вот в такой обстановке я рос до того, как пойти в школу.

Мало-помалу вокруг нас появлялось настоящее спортивное окружение: клуб ПВО начал получать в Кунцево дома для своих атлетов. В их числе были самые разные люди, в том числе и очень известные: тяжелоатлет Юрий Власов, который только начинал свою карьеру, боксер Анатолий Грейнер – многократный чемпион СССР в легкой категории. То, что под боком был спортклуб, да и сам климат тогдашнего общества непрерывно провоцировали всех нас на то, чтобы заниматься спортом. И вот это детство, проведенное большей частью во всевозможных активных занятиях, дало всем нам колоссальную спортивную прививку на всю жизнь.

Еще в моей жизни была гимнастика. Преподавал нам ее старшина Федоренко – как раз в том клубе ПВО, который располагался в церкви на Филях. Там, собственно, было всего две спортивных секции – лыжная и гимнастическая, поэтому занимался я обоими видами сразу. Правда, просуществовал в гимнастике недолго. Во-первых, поздно начал заниматься – в шестом классе. Во-вторых, через год предстояло выпускаться из семилетки, поэтому приходилось сосредотачиваться уже не на спорте, а на учебе.

Школу я закончил с отличием и поступил в кунцевский радиомеханический техникум.

Не могу сказать, что мечтал в те времена о какой-то конкретной профессии. Скорее просто послушал маму. А она достаточно безапелляционно мне сказала: «Пойдешь учиться в радио-механический техникум».

Почему – это было понятно. Техникум существовал при заводе, который был режимным предприятием и назывался «Почтовый ящик-15». Понятное дело, что все выпускники, закончив учиться, автоматически шли туда работать.

От мамы в мое сознание навсегда вошла фраза: «Запомни, сынок: главная задача в жизни – научиться жить среди людей». Это стало для меня внутренней жизненной установкой на все последующие годы. После школы я в некотором роде был на распутье – в том числе и потому, что в семье мамы и отчима появились общие дети Володя и Юра, которые стали моими сводными братьями, и тогда мама сказала мне еще одну важную вещь:

– Ты должен начинать думать о самостоятельной жизни. После техникума у тебя гарантированно будет хорошая зарплата, а дальше – сможешь строить жизнь как захочешь сам.

Высшего образования у мамы не было – только среднее. Не имелось даже возможности это образование получить: сначала была война, потом нужно было обеспечивать семью, поднимать меня, потом – еще двух детей. Тут уже не до интеллектуального роста. Мамина младшая сестра тетя Вера была в этом отношении куда более успешной: она окончила институт, работала ведущим инженером, потом была направлена на строительство зернохранилищ и элеваторов. Мамин брат дядя Костя, о котором я только слышал от родных, погиб под Сталинградом чуть позже моего рождения – я только через семьдесят лет после окончания войны нашел место его захоронения. Искал долго, очень трудно, копался во множестве архивов и совершенно случайно получил помощь в лице своего хорошего приятеля, бывшего мэра Волгограда Юрия Староватых: ему удалось выяснить, что местные поисковые отряды искали кого-то из той части, где воевал дядька, и нашли именно те архивы, в которых содержалась информация о погибших.

А вот найти своего родного отца я не пытался никогда. Почему? До сих пор не могу ответить на этот вопрос даже самому себе. Спросить маму стеснялся, а сама она никогда не инициировала разговоры на эту тему.

Что-то об отце знала мамина сестра – моя тетка Вера, с которой мы были довольно близки по возрасту и общались на «ты». Уже когда мы выросли и стали совсем взрослыми, я спросил ее об этом напрямую. Вера в тот день не очень хорошо себя чувствовала и сказала: «Как-нибудь потом я тебе все расскажу». Но вскоре она ушла из жизни. Из родственников по маминой линии у меня оставалась только двоюродная тетка, с которой мы тоже приятельствовали, но она не владела никакой информацией на этот счет. Сказала только под моим напором, что какой-то мужчина до моего рождения у матери был – блондин. Куда делся? А бог его знает…

Я много раз говорил сам себе, что, наверное, должен начать поиски, что это, наверное, будет правильно, но не мог переступить через какой-то внутренний барьер. От родного отца мне досталась фамилия и отчество – Сергеевич. Так что в определенном смысле я безотцовщина. Просто по временам моего послевоенного детства без отцов росли очень многие. Это сейчас слово «безотцовщина» подразумевает некую ущербность воспитания. А тогда отсутствие в семье отца в большинстве случаев означало, что он был героем и геройски погиб. Наверное, поэтому в обществе постоянно чувствовалась готовность как-то поддержать тех, кто растет в неполных семьях, позаботиться о них.

Когда я поступил в техникум, моя жизнь вошла в очень активную фазу. С одной стороны, я уже прекрасно понимал, что вырос и должен на что-то существовать. Пока жил с родителями, у меня никогда не возникало чувства, что материально я чем-то обделен. Отчим был простым и не слишком образованным мужиком, всегда относился ко мне очень тепло и душевно, никогда не кричал, не наказывал меня, был очень деликатен, причем деликатность эта не была показной. Скорее, напротив, свойственной не только отчиму, но и всей его родне.

Помню, в Москву приехал из Калуги родной брат отчима, и мама отправила меня с ним в Москву – посмотреть Мавзолей и Красную площадь. Трамвай тогда ходил только от Филей, до которых от наших бараков нужно было довольно долго идти пешком. Была ранняя весна, грязь, разбитая дорога, по которой я бежал впереди, а дядя Миша шел по ней в валенках и тулупе и постоянно меня одергивал: «Сергеич, не спеши, не суетись, Сергеич».

Только позже, когда прошло уже много лет, и я повзрослел и обзавелся собственной семьей, до меня дошло, что дядя Миша тогда постоянно, через отчество, подчеркивал свое уважение к моему отцу. Подобную уважительность я потом часто встречал у мужиков деревенского происхождения. Словно в них исторически и генетически сохранилась какая-то очень правильная глубинная мудрость.

После того как у мамы с отчимом появились общие дети, я почему-то начал очень остро чувствовать необходимость самостоятельной жизни. Не могу объяснить, откуда это чувство взялось: я не был в семье изгоем, никогда не задумывался, что братья мне только наполовину родные, мы жили достаточно крепкой семьей, но внутренне, тем не менее, постоянно присутствовал какой-то дискомфорт. Возможно, это просто было связано с психологическим и физиологическим взрослением, периодом, когда тебе кажется, что ты уже понимаешь жизнь, но при этом легко способен принять первый поцелуй за единственную и, разумеется, настоящую любовь. Я же реально считал себя взрослым, поскольку в 14 лет уже начал зарабатывать деньги: проводил каникулы, работая матросом-спасателем на водной станции Кунцево, подрабатывал на каких-то стройках. Возможно, это и стало косвенной причиной того, что повзрослел я действительно быстро. А может быть, мне просто повезло в том, что где бы ни оказывался, вокруг меня всегда были более взрослые люди, глядя на которых я непрерывно чему-то учился и за кем-то тянулся. Как это собственно было и в детстве в нашем дворе.

Распределение у нас в техникуме проводилось на четвертом курсе, еще до того, как заканчивалась сама учеба. Меня распределили в восьмой цех, где делали радиолокационные станции П-15-для наведения по низко летящей цели. Потом, когда меня призвали в армию, я даже три месяца служил на такой станции. Но работая в цехе, я не то, чтобы мучался, но не чувствовал никакого удовольствия от этих занятий. Не было ни страсти, ни куража. Как собственно и при обучении в техникуме. У меня там хорошо шел сопромат, неплохо – математика. Все, что было связано с вакуумными приборами, не интересовало меня вообще. Чем дальше, тем отчетливее я понимал, что все это – вообще не мое. Спорт с периодическими выездами на сборы и соревнования увлекал куда сильнее. Тем более что со спортом был полный порядок: при заводе имелся собственный спортивный клуб, который назывался «Кунцево».

Система была проста: как только наступает зима, тебя освобождают от работы в цехе. Днем ты тренируешься, а ночью, допустим, выходишь заливать заводской каток, что считается той же самой работой. Приезжаешь с соревнований – со стороны работяг к тебе почет и уважение. Все интересуются, как выступил, болеют, поддерживают.

Учась в техникуме, я выступал во всех соревнованиях подряд. Однажды к нам на завод пришел работать Виктор Иванович Ильин, который был участником Олимпийских игр в Мельбурне в командной гонке на треке. Он собрал тогда троих пацанов и меня, и мы под его руководством ехали за заводской клуб командную стокилометровую гонку на первенство Московской области. На велосипед до этого я профессионально не садился, зимой выступал только в лыжных и конькобежных соревнованиях, но Ильин сказал: «Ты же лыжник – ты наверняка сможешь!» Не выйти после таких слов на старт было бы совсем малодушным.

С Ильиным меня впоследствии жизнь свела самым причудливым образом: Андрей Захаров, который много лет спустя принимал у меня велосипедную всероссийскую федерацию, стал его зятем.

С горными лыжами была другая история. Однажды я заглянул в каморку нашего физрука Бориса Ивановича – бывшего отставника, какими были и многие другие учителя, преподававшие нам физкультуру и военную подготовку, и увидел у него мукачевские горные лыжи с железным кантом. В тот момент я думать обо всем забыл: ходил за физруком хвостом и клянчил: «Ну дайте хотя бы покататься!». Он отмахивался:

– Ты же голову сломаешь!

– Не сломаю!

– А на соревнования поедешь?

За одну только возможность постоять на таких лыжах я в тот момент был готов к черту на рога поехать и душу дьяволу продать. И когда получил их, чувствовал себя самым счастливым человеком в мире.

Серьезные занятия спортом с тех лыж, собственно, у меня и начались. Как раз в те времена в Крылатском открылась первая в стране секция по горным лыжам, которую возглавляли Владимир Иванович Афанасьев и Дмитрий Ефимович Ростовцев. У последнего я какое-то время тренировался и даже ездил на тренировочные сборы в Бакуриани.