Screenplay 4. Добившая_ся

– Нет…

Слёзы покатились по моим щекам. Его аргументы не оставляли мне шансов избежать прогулки по болоту, последней в моей жизни. Он обнял меня, погладил по голове, оторвал мою руку от дерева, положил её себе на плечо, улыбнулся нежно:

– Я бы нёс тебя на руках, если бы это было безопаснее, но ты должна идти сама, Лиз. Пожалуйста, не плачь, ты без ножа режешь.

– Никак не могу перестать…

– Хорошо, плачь, если хочешь, но пожалуйста, послушай меня внимательно и сделай так, как я скажу. Тебе нужно…

Немалых усилий стоило Рональду привести меня в чувство, но несколько минут спустя на налитых свинцом ногах, по-прежнему содрогаясь от оглушающего стука собственного сердца, и никак не находя способов его угомонить, я всё же сделала неуверенный шаг в его сторону.

– Молодец! – похвалил он меня и ободряюще улыбнулся. – Как же я горжусь тобой! Сейчас иди на пару шагов позади меня, и ничего не бойся. Обещаю, всё будет хорошо! Договорились?

– Да, – прошептала я, готовясь в любую секунду провалиться в трясину.

– Идём.

Рональд перехватил свою дурацкую палку поудобнее и повернулся ко мне спиной. Я заставила себя идти за ним. Шаг, ещё шаг – вот видишь, не так уж и страшно, просто шагай и ни о чем не думай. Но ведь невозможно же ни о чём не думать? Хорошо, тогда думай… Вспомни таблицу умножения на семнадцать, например. Семнадцать умножить на два – тридцать четыре, на три – пятьдесят один, на четыре – шестьдесят восемь… Нет, это слишком легко, давай не по порядку! Окей. Семнадцать на девятнадцать – триста двадцать три… Ещё пара шагов, молодец! Семнадцать на четырнадцать – двести тридцать восемь… Сколько мы уже прошли? Чёрт, как мало! Посчитаем ставки. В номере пять фишек номиналом двадцать пять, на стрите восемнадцать по пятнадцать и каре, да, пусть ещё будет каре, тринадцать фишек по пятьдесят. Итак, пять на двадцать пять и на тридцать пять – четыре тысячи триста семьдесят пять, стрит – восемнадцать на одиннадцать и на пятнадцать – две тысячи восемьсот семьдесят плюс четыре тысячи триста семьдесят пять – семь тысяч триста сорок пять. Молодец! А, ещё же каре! Тринадцать на восемь это сто четыре, и какой там номинал я говорила? А неважно, пусть будет тоже по двадцать пять, сто четыре на двадцать пять…

Тонкий поверхностный слой сфагнума лопнул, и Рональд провалился в трясину.

Я вспомнила.

мне четыре года. Я плыву в детском надувном круге, и меня уносит течением. Это конечно весело, но кажется, я уже довольно далеко. Мне неприятна вся эта осока, которая скользит по ногам под водой. Нужно позвать кого-нибудь. Я кричу. Мои десятилетние двоюродные братья видят меня, и их глаза округляются от ужаса. Я поднимаю руки, чтобы помахать им и моё тельце выскальзывает из круга

– Проклятая трясина! Засасывает!

выскальзываю из надувного круга, и вода смыкается над моей головой. Я пытаюсь схватиться за круг, но его уносит течением.

– Лиз, ты можешь помочь мне немного?

барахтаюсь, глотая воду, но погружаюсь всё глубже. Очень страшно. Кругом какая-то трава, скользкая, вязкая, гнилая. И жёсткая осока. Острая, она режет кожу. Мои ноги запутываются в тине. Пытаюсь всплыть, чтобы сделать глоток воздуха, но плавать я не умею, и трава не отпускает мои ноги

– Лиз! Ты меня слышишь?

тина опутала и руки. Я опускаюсь всё ниже, вижу расплывчатую темноту вокруг, колышущийся свет над головой. Мои ноги касаются чего-то очень мягкого, очень противного, пытаюсь оттолкнуться, но ноги вязнут в мягком иле, воздуха почти не осталось, я суматошно барахтаюсь, пытаюсь всплыть, но лишь ещё сильнее запутываюсь, поднимаю грязь со дна, вода становится очень мутной, я задыхаюсь. Сил почти не осталось, делаю вдох, лёгкие обжигает огнем, я опускаюсь на дно и погружаюсь в холодный, вязкий ил

– Лиза!

Глаза мои сфокусировались на Рональде. Он провалился в болото по грудь. Провалился бы и с головой, но схватился за свою палку, упёршуюся концами в края образовавшейся прорехи. Под его весом она тоже уходила в топь. Я застыла, часто моргая и не дыша, но в следующий момент, пришла в себя и сорвалась с места.

– Стоп! – крикнул он, и я замерла. – Стой на месте. Не подходи близко!

– Что мне сделать? – паникую я.

– Во-первых успокойся. Ничего страшного не произошло. Я это ожидал, – Рональд предельно спокоен, но вид его сосредоточен и серьёзен. – Видишь эту кочку рядом со мной? Можешь встать на неё?

Я осторожно добралась до твёрдой кочки.

– Молодец. Теперь попробуй нагнуть ко мне это деревце. Я по нему, как по канату, подтянусь к тебе, идёт?

– Да, я поняла.

– Отлично. Справишься?

– Да, – я тяжело дышу, руки трясутся.

– Точно справишься? Ты какая-то хиленькая, – ухмыляясь, он смотрит на меня оценивающим взглядом.

Хиленькая? Я? Я легко наклоняю чахлый осиновый ствол, Рональд наблюдает за мной, взгляд его затуманивается.

– Давай цепляйся! – я начинаю покрываться мурашками. Он так смотрит, что я чувствую себя голой.

– Знаешь, что я с тобой сделаю, когда выберусь отсюда? – Рональд схватился за ветки, но не торопится. Улыбается, зловеще сверкая глазами.

– И не мечтай! Ты весь в вонючей болотной жиже, – кривлюсь я, но его взгляд совершает невозможное – я начинаю хотеть его прямо здесь. Вид у него такой соблазнительный, какой только может быть, когда ты посреди болота.

– Ну, тогда я подожду, пока ты тоже провалишься. Что ты скажешь, когда мы будем вонять одинаково?

– Могу прямо сейчас к тебе присоединиться. Хочешь?

– Отлично. Правда, шампанского в этом джакузи я тебе не обещаю, дорогая…

Осознав причину своего страха, я больше не боялась и шла за Рональдом уверенно. Всё так же надрывно скрипели лягушки, из зарослей раздавалась чья-то тревожная трель. Земля под ногами стала совсем мягкой, ноги практически по щиколотку уходили в топкую почву. Идти тяжело, но мы старались не сбавлять темпа, чтобы скорее выйти на солнце. Под кронами деревьев очень холодно, сырой воздух вдыхается с трудом, и кажется, он не только не насыщает лёгкие кислородом, а наоборот – отравляет их своим гнилостным запахом. Прилипшая мокрая одежда заставляет дрожать всем телом, кожу противно стягивает засыхающая плёнка жижи… Кошмар, а не переход.

Вскоре среди чахлых деревьев показался просвет, послышалось знакомое уже журчание воды. Оказалось, что река наша впадала в болото, вытекая уже с другой его стороны. Когда, наконец, мы нашли пропавшую реку, солнце ещё даже не начало садиться, но мы решили сделать привал на ночь до наступления вечера. Нужно было готовиться к ночлегу и строить шалаш. Конечно, сооружать новое жилище каждый вечер – занятие весьма хлопотное, но выбора у нас не было, ночи стали по-осеннему холодными. Пронизывающий ветер гулял по лесу, без труда проникая даже под одежду, а ночевать нам предстояло голышом. Наши вещи смердели сыростью и гнилью, нужно было хорошенько отстирать их. Кроме того, и желудки сжимались в болезненных голодных спазмах, просто необходимо было как-то решить вопрос с ужином.

За этот сумасшедший день, самый счастливый в моей жизни, самый счастливый в истории всего человечества, полный неистовой сокрушающей страсти, неожиданных признаний, медведей и вонючих болот, дел накопилось очень много, и всё нужно было успеть до наступления темноты.

К нашей неописуемой радости мы набрели на огромную кучу высохших добела, ощетинившихся острыми обломанными ветками брёвен. Взявшись за руки, мы разглядывали кучу древесины, за которую оба с удовольствием отдали бы такую же по размерам кучу золота, но которая досталась нам совершенно бесплатно.

– Откуда столько дров на берегу? – спросила я, счастливая от того, что не нужно соваться за валежником в кишащий хищниками лес.

– Скорее всего, их принесло сюда весенним паводком, смотри – во время половодья здесь образуется своеобразный карман. Нам с тобой ужасно везёт сегодня, Лиз! Спаслись от медведя, вылезли из болота, а теперь ещё и эти сухие дрова, которые отлично горят.

– Ты не всё перечислил, – пробормотала я, вспоминая его руки, одна под моей головой, другая под копчиком…

– Всё. А то, о чём ты думаешь, Лиз, не везение. Это судьба.

Начали мы с того, что несколькими кострами отрезали свою маленькую полянку на берегу от опасного леса. Выстроили шалаш, набрали грибов на ужин и только после этого, когда сумерки начали спускаться на тайгу, и небо просверлили первые звёзды, вошли в почерневшую реку, чтобы отмыться. Я хотела снять с себя пропахшие гнилью вещи, чтобы отстирать их от грязи, но Рональд затащил меня в воду прямо в одежде.

– Вода очень холодная. Так будет теплее и быстрее: постираем вещи и сами отмоемся в один заход. Давай, потри мне спинку, – улыбнулся он.

Вечером мы чуть не подрались.

Сидя у костра, Рональд вертел в руках мой паспорт, который он минуту назад нашёл на дне нашего мешка.

– Интересно, – сказал он, разглядывая обложку.

Конечно интересно. Я заказала эту обложку в мастерской, выполнена она в единственном экземпляре и довольно символична, учитывая, что я постоянно скрываю своё истинное лицо.

Я очень люблю творчество бельгийского художника Рене Магритта, чья слава в глазах общественности незаслуженно меркнет под натиском другого гиганта-сюрреалиста – Сальвадора Дали. В отличие от Дали, Магритт в своём творчестве более интеллигентен, деликатен и, на мой взгляд, более тонок и лаконичен. Его картины не перенасыщены деталями и буйством цветовой палитры, не эпатируют, а погружают в задумчивую созерцательность. Они отзываются смесью из неясной тревоги и пытливого желания заглянуть за край обыденного мира, увидеть привычные вещи под другим углом.

Впервые познакомившись с его картинами на выставке в Европе, я погрузилась в какое-то поэтическое оцепенение, вызванное их тайной и тайной вещей, изображённых на этих полотнах. Для Магритта характерен отстранённый, невозмутимый стиль, с которым он сочетает несочетаемые предметы, выстраивая таким образом ребусы, разгадать которые однозначно просто невозможно. Каждая из работ моего любимого художника ставит вопрос о самой сути бытия, заставляет задуматься.

Обложку моего фальшивого документа украшают его картины. На лицевой стороне знаменитые «Влюблённые», на оборотной – те же «Влюблённые», но уже в другой их вариации. На этих работах крупным планом изображена пара – мужчина и женщина, головы которых наглухо укутаны белыми покрывалами. У каждого своё. В первом варианте они страстно целуются в комнате, во втором стоят на фоне умиротворённого пейзажа, их скрытые под тканью лица обращены к зрителям, позы расслабленные, они тепло прильнули друг к другу.

– Да, любовь слепа, – пробормотал Рональд, разглядывая обложку.

– Картины не об этом, – возразила я.

– Именно об этом.

– Слишком примитивное толкование.

– Не примитивное, а очевидное.

– Я была о тебе лучшего мнения, – насмешливо бросила я.

– И о чём же они? – спросил он с вызовом.

– О том, что даже самые близкие люди не способны до конца открыться друг другу.

– Ты просто издеваешься над моей фантазией! – раздосадованный Рональд вскочил на ноги.

– Это не я, это Магритт, – я вздохнула и поворошила палочкой угли в костре.

Рональд продолжал рассматривать обложку с серьёзностью ученого, исследующего древний манускрипт. Выражение его лица забавляло меня.

– Он не просто закрыл им глаза, он замотал им головы! – наконец воскликнул он и победно сверкнул глазами. – Они потеряли голову от любви! Нарисованная метафора!

– Пф… Я скорее поверю, что они просто предаются греховной страсти и стыдливо прикрылись покрывалами.

– Но посмотри, – сунул он мне обложку под нос, – на второй картине они выглядят как счастливая семейная пара!

– Прошло время, а истинной любви так и не возникло. Они до сих пор изолированы друг от друга. Это не настоящая любовь, а жалкое подобие, не способное погрузить в мир партнёра. Так живёт большинство семейных пар.

– Или никакие преграды не страшны для истинной любви? Они чувствуют друг друга даже сквозь двойной слой ткани!

– Ты чересчур оптимистичен, – покачала я головой.

– А ты, похоже, не веришь в любовь.

– Даже влюблённые остаются слепыми! – я выхватила у него обложку и помахала ею у него перед носом, как доказательством: – Они не видят друг друга и никогда не смогут познать истинное лицо своего партнёра, потому что скрывают его! Время идёт, а они всё так же далеки!

Секунду он соображал, а потом его глаза вспыхнули.

– Иногда любовь настолько сильна, что зрение ей не нужно. Они и так прекрасно чувствуют свою половину.

– Поцелуй через покрывало, как символ, как неспособность почувствовать наслаждение от истинной близости, которая возможна только при настоящем чувстве.

– Как трагично! – закатил глаза Рональд.

– Это жизненно!

– А вот совсем банальное толкование – внешность не главное, важно лишь внутреннее зрение, ощущение своей половины.

– Слишком просто для Магритта!

– Люди склонны переоценивать талант психов!

– Он не сумасшедший, он гений!

– Такой же душевнобольной, как и Ван Гог!

– Похоже, ты ничего не смыслишь в искусстве!

– Я? – воинственно задрал бровь Рональд. – Ну конечно, совсем ничего!

– Корчиться на камеру, это не то же самое, что писать великие картины! – выдала я внезапно.

Он замер, сверля меня взглядом, а потом внезапно расхохотался. Я представила себе, как выгляжу со стороны. Руки в боки, лицо раскраснелось в пылу спора, глаза сверкают гневом. И мне тоже стало смешно, но я не подала виду.

– Что тебя так развеселило? – спросила я строго. – Назвав моего любимого художника психом, ты кинул камень в мой огород, и вполне естественно, что я злюсь.

– Не-ет, – выдавил он сквозь смех, – я тебя никуда не отпущу! Потрясающая женщина! Вместо того чтобы ныть, она, голодная и уставшая, спорит о смысле каких-то картин!

Закравшееся подозрение размыло вспыхнувший гнев.

– Ты специально провоцировал меня? – прищурилась я.

– За тобой очень интересно наблюдать. И, должен сказать, ты чертовски сексуальная, когда злишься.

– Сам ты псих, – я примирительно махнула рукой.

– Я псих, а Магритт гений, – Рональд многозначительно поднял палец. – На самом деле он изобразил всю суть общения через интернет.

– Когда Магритт творил, не было ещё никакого интернета.

– Значит, он действительно псих, раз думал, что видит будущее.

– Ты опять за своё? – повторно завелась я.

Рональд подошёл и обнял меня за плечи, поцеловал в лоб, прижал мою голову к своей груди. Сказал:

– Ты ошибаешься, думая, что я пытаюсь его оскорбить. Таким образом я им восхищаюсь, только и всего. Все творческие люди сумасшедшие, Лиз. Одни меньше, другие больше. Они вынуждены быть ими, потому что источник, в котором они черпают своё вдохновение, лежит за пределами этого мира. И чем больше они из него пьют, тем большими безумцами становятся. По меркам этого мира, конечно.

– Ты тоже сумасшедший? – спросила я, прислушиваясь к стуку его сердца.

– Пятая поправка к Конституции: «Против себя не свидетельствую».

– Ну а серьёзно?

– О, я ещё тот псих, – кивнул он убеждённо. – Ты будешь долго исследовать глубины моего безумия.

– Ты кажешься нормальным.

– Казаться не значит быть. Я уже говорил, что актёр и потому очень хорошо умею прятать себя. Видишь ли, не с каждым хочется разделять своё сумасшествие. Найти того, с кем хочется, и того, кто по твоим представлениям способен это вынести, – большое счастье.

Я раздумывала над его словами, пока он баюкал меня на своей груди. Подняла к нему лицо:

– По твоему, я смогу вынести твоё безумие?

– Будет нелегко, – пообещал он, – но интересно. И да, думаю, ты справишься.

– Предлагаю зарыть топор войны в шалаше, – сверкнула я глазами.

Вещи наши, выстиранные, сушились возле костра, и мы ходили обнажённые. Мне и так нелегко было смотреть на Рональда весь вечер, пока мы занимались делами, а сейчас возбуждённая спором и его красочной, и в некотором роде профессиональной, жестикуляцией я и вовсе еле сдерживалась. В ногах появилась знакомая дрожь, внутренности скручивались воронкой – вакуум мой втягивал их с такой силой, что было больно.

Рональд бросил взгляд на котелок с грибным супом, вода уже закипала. Посмотрел на меня обнаженную, призывно стоящую перед ним, снова на котелок, выругался и закинул меня на плечо.