Книга Мой дядя Пир-Будаг - читать онлайн бесплатно, автор Мариам Ибрагимовна Ибрагимова. Cтраница 4
bannerbanner
Вы не авторизовались
Войти
Зарегистрироваться
Мой дядя Пир-Будаг
Мой дядя Пир-Будаг
Добавить В библиотекуАвторизуйтесь, чтобы добавить
Оценить:

Рейтинг: 0

Добавить отзывДобавить цитату

Мой дядя Пир-Будаг

Это был настоящий праздник. Для вспашки пригнали четырех бычков, чтобы запрягать попеременно. Сверкающий серебром новенький плуг повезли на ишаке, зерно тоже. И еще взяли деревянные мерки с ремнями, четыре штуки, для посева зерна.

Когда впрягли бычков, прежде чем начинать вспашку и сев, обратили взоры к небу и воскликнули: «Бисмиллах!» (что означает «с Богом»). Ребятишки, толкая друг друга, кинулись к борозде, я тоже.

Мы стали искать земляные плоды, похожие на мелкую репу, очень сладкие и вкусные. Их у нас называют «картошкой». Я очень любила эти необыкновенные плоды и, откровенно говоря, за ними пришла сюда, как ходила всегда на свое поле, когда его вспахивали. Но нас, детей, разочаровали взрослые, сказав, что на целинной земле они не водятся, но могут появиться потом.

Поле засеяли.

Прошло время. Пшеница на поднятой целине взошла плюшевым ковром изумрудного цвета. Потом она поднялась, заколосилась, заволновалась от дуновения ветра. А члены коммуны во главе с председателем ликовали, глядя на первые дары природы в своем коллективном поле.

И вдруг в одно ясное летнее утро в аул прибежал парнишка, стороживший свое гороховое поле, и сообщил, что на участке коммуны бродит большое стадо коров.

Мужчины, собравшиеся у мечети к утренней молитве, члены коммуны, бросились в ту сторону. Побежали и мой дядя Арслан-Бек с Даудом, захватив палки и веревки.

Но было уже поздно. Заколосившаяся пшеница на краю поля была вытоптана скотом.

Дядя Арслан-Бек и остальные члены коммуны захватили четыре коровы и двух бычков из того стада, пригнали в аул и закрыли в хлеву.

Вечером явились хозяева коров и бычков вместе с несколькими представителям старейших соседнего села. Навстречу вышли наши старейшие и члены коммуны.

Наш староста спросил:

– Откуда пожаловали? С какими нуждами?

Тогда с их стороны выступил седобородый человек:

– Дорогие соседи, братья! Видит Аллах, не по нашей вине случилось это происшествие. Пастух слаб умом, не доглядел. Скотина тварь бездумная, в чем виноваты владельцы животных?

– Мы не предъявляем вам обвинение и не думам, что вы сделали это назло за то, что у вас не по нашей вине отрезали часть пастбища. Мы не просили именно этой земли. Но, получив этот участок, мы вложили большие силы и средства всем обществом. Мы вернем ваших коров и бычков, если вы – все жители, владельцы скота – сложитесь и возместите ущерб.

– Нет у нас средств и возможностей для возмещения ущерба, многие из наших жителей с трудом пережили эту зиму и не знают, как протянут дальше, если Аллах не смилостивится.

– Хорошо, – сказал мой дядя Арслан-Бек, – пусть нас рассудят те, что поставлены у власти в районе, ибо я вижу, мы не разрешим наш спор.

Представители соседнего села и хозяева скота ушли.

Дядя Арслан-Бек в тот же день подал жалобу в райисполком. Утром из райцентра прискакал почтальон, который одновременно являлся посыльным. Он сказал старосте собрать к полудню всех членов нашей коммуны.

Местом сбора назначили целинное поле. К указанному времени мужчины пришли.

Пострадавшие и обвиняемые долго спорили. В конце концов, представители власти вынесли решение оштрафовать виновных, разложив всю сумму штрафа подымно, то есть на каждый дом. Возмущенные жители соседнего села грозились написать жалобу городским властям, но, видимо, раздумали.

В оставшееся время года дядя Арслан-Бек занимался с дядей Пир-Будагом своим хозяйством. Они накопали лучшей глины возле одного аула, привезли ее во двор, потом, поднимая в мешках и плетенных корзинах на крыши комнат и сеновалов, намазали их, чтобы не капало с потолков во время дождей и снегопада.

Перед уборкой урожая дядя Арслан-Бек собрал членов своей коммуны, расчистил и расширил дорогу, ведущую к целинному участку. Потом они вырыли канаву, обложили ее голышами и повернули в сторону коллективного поля русло родника, который выбивался из-под скал «Убежища шайтанов».

Урожай со своих полей в том году собрали хороший, накосили и заготовили сено.

Осенью дядя Арслан-Бек хотел поехать в город, но дедушка удержал его, сказав:

– У мужчины должно быть одно слово. Раз ты обещал обществу остаться с ним и заниматься земельными делами, выполни обещание.

Дядя Арслан-Бек остался, и всю зиму скучал от безделья.

Весной, сказав писарю Дауду, что оставляет его своим заместителем в коммуне, дядя Арслан-Бек уехал в город, не объяснив причины отъезда. Настроение у членов коммуны было упадническое, судя по моим теткам Райганат и Хадиже. Они говорили:

– Зачем ему нужно было связываться с этой целиной, отнятой у соседей? Сколько труда вложили и без толку. Разве эта каменная ограда со стороны соседской межи может служить преградой для проникновения на поле?

В общем, моим тетушкам не нравилось коллективное поле.

Дядя Арслан-Бек не задержался в городе. Через неделю мы получили известие, что он в райцентре, требует прислать ишаков с мешками.

Сначала мы думали, что дядя привез пшеницу или горох. Но потом узнали, что он везет картошку прямо на целинный участок. Члены коммуны снова воспряли духом, взяли лопаты, пошли сажать. Все-таки в таком месте на корнеплоды было больше надежды, чем на пшеницу.

Посадили на всем поле. Несколько человек, выбывших из коммуны по собственному желанию, теперь сожалели, просились обратно, но им отказали как «неустойчивым элементам».

Картофель взошел, появилась ботва, завязался цвет, радость коммунаров была беспредельна. Все они, глядя на ряды картофельных кустов, поплевали, как это положено делать от сглаза. Но беда и на сей раз пришла неожиданно.

Зампредседателя коммуны Дауд, сердце которого, видимо, предчувствовало недоброе, а может ему приснился плохой сон, чуть свет поднявшись, побежал в поле и, пораженный увиденным, воскликнул: «Вах!».

Все картофельное поле от края и до края было вытоптано скотом.

Он прибежал в село, первым долгом сообщил моему дяде Арслан-Беку.

Дядя подскочил с места, схватил висящие на стене маузер и берданку, опоясался кинжалом и выбежал на улицу. Его примеру последовали и остальные мужчины – члены коммуны.

Вооруженный таким образом отряд побежал в сторону соседнего села. За ними поспешили старейшие аула, потом старухи и детвора.

Я тоже побежала, держась за платье своей бабушки.

Многие не знали, куда и зачем бегут, только догадывались. Жители соседнего аула, увидев со своих крыш бегущую по их дороге толпу, тоже решили вооружиться и выйти навстречу – только оружие свое спрятали под одежды, поскольку было не положено встречать идущих неизвестно зачем с оружием в руках.

Но все же, видимо, они догадывались, чем вызвано появление непрошенный гостей. Идя навстречу нашему отряду, они взяли с собой муллу и кадия. Мулла шел с раскрытым Кораном, кадий – с хлебом. За ними шли аксакалы, а потом мужчины средних лет и моложе. Это означало, что они следуют для мирных переговоров.

На расстоянии нескольких шагов друг от друга стороны остановились.

Некоторое время те и другие, глядя друг на друга, молчали. Первым нарушил напряженную тишину мой дядя Арслан-Бек. Выступив вперед, он начал говорить:

– Вы мусульмане или племя «агжу-магжу»?

Само по себе это слово можно отнести к неологизму нашего наречия. Во время нашествия орд монголов сына Чингисхана, Батыя, на Кавказе одному из предводителей войск, а именно Субедей-Багатуру, удалось проникнуть в горы Дагестана. Наши люди, увидев невиданных до тех пор всадников – свирепых, желтокожих, коренастых, с раскосыми глазами, с длинными черными жесткими волосами, заплетенными в косу и связанными узлом на затылке, – сидящих на неоседланных, косматых конях, ужаснулись, решив, что это исчадие ада, назвали их «агжу-магжу». Но не оробели перед странным воинством. Вооружились даже женщины-горянки.

– Зачем унижать достоинство тех, кто предстал перед вами со священными изречениями Аллаха? – спокойно сказал мулла и тут же добавил: – Чем возмущены ваши сердца?

В это время подошел наш седоусый староста. Он отстранил движением руки вспыльчивого Арслан-Бека и сказал:

– Не хорошо поступаете, не по-добрососедски…

– А что мы сделали? – раздались голоса из толпы.

– Запустили опять скот на наш общественный участок под покровом ночи, снова нанесли ущерб членам коммуны, – сказал староста.

– Мы напустили ночью наш скот? Как вы можете говорить такое? – начал их староста.

– Ну хорошо, если не вы, то кто же это сделал? – возмущенно спросил дядя Арслан-Бек.

– Откуда мы можем знать? Разве кроме нас в округе нет других сел, других людей, другого скота? – отвечал их староста.

– Другим незачем причинять нам подобный ущерб, – продолжал дядя Арслан-Бек.

– А нам зачем? Вы не убили нашего человека, не отняли у нас ценности, а этот кусок земли мы не считали землей, – продолжал староста.

– Поверьте, – начал мулла, – здесь люди, убеленные сединами, говорят. Если не верите, они могут поклясться, положив руку на этот Коран и на хлеб. Он кивком головы указал на лепешку, которую держал в руках кадий.

В те времена у нас хлеб считался святыней. Поклясться хлебом было то же самое, что класться Богом. Большим грехом считалось выбросить крошки хлеба, даже перевернуть хлеб нижней стороной вверх было непозволительно.

Готовность соседей принести клятву, возложив руки на эти святыни, окончательно рассеяли сомнения наших стариков. Они повернули обратно, за ними последовали мой дядя Арслан-Бек и все остальные. Старухи, готовые было сорвать платки с седых волос и бросить перед обнажившими оружие, тоже успокоились и поспешили домой.

Теперь члены нашей коммуны окончательно пали духом. Они неохотно убирали злополучный участок и многие просили, чтобы их исключили. Только мой дядя Арслан-Бек, его заместитель Дауд и другие мужчины решили не сдаваться и еще раз попробовать засеять выделенный участок неприхотливым корнеплодом – местной морковкой.

Наша морковь отличается от янтарно-желтой плоскостной. Она приблизительно такой же формы и размера, как плоскостная, только цвет другой – от темно-лилового, фиолетового до нежно-розового – и какая-то прозрачная, а главное, очень сладкая. Ребятишки грызли ее целыми днями.

За семенами нужно было ехать в город. Там можно было купить сколько угодно на базаре. Как только стаяли снега и весеннее солнце смягчило землю, мой дядя собрал оставшихся членов коммуны и отправился сажать морковь.

Со временем появились редкие всходы. Ботва была невысокой. Не радовались коммунары, но и не теряли надежду. Кто-то успокоил, уверив, что это не плохо, значит, морковь пошла в корень, а не в стебли. Обеспокоенный судьбой урожая дядя Арслан-Бек сказала бабушке:

– Дадей[4], на общественном участке я решил поставить сторожа. Просить чужих не хочется. Трое наших женщин обойдутся без тебя. Возьми с собой Пир-Будага, войлок, чтобы отделать шатер, еду и отправляйтесь на участок.

Бабушка не стала возражать, она только предупредила дедушку. Он одобрил решение сына и добавил:

– Давно это надо было сделать.

После обеда бабушка и Пир-Будаг, положив на плечи все необходимое, ушли на участок. Утром бабушка вернулась, чтобы сделать необходимые распоряжения по хозяйству и взять еду. Когда она собралась вновь уходить, я увязалась за ней:

– Не ходи, нечего тебе там делать, оставайся дома с дедушкой, – уговаривала она.

Тогда я начала плакать, вернее, сделала вид, что плачу.

– Возьми ее, пусть порезвится в поле, – сказал дедушка, приподнявшись с постели.

Бабушка, уходя, что-то буркнула, я выскочила за ней, позвала Китмира. Он лениво поднялся и поплелся за нами.

– Собаку зачем ведешь? – крикнула бабушка.

– Да пусть, веселее будет, – ответила я.

Идти было далеко, к полудню мы пришли. Еще издали я увидела небольшой шатер. Он стоял с возвышенной стороны общественного поля возле «Убежища шайтанов», где из-под скалы бил родник и струился ручейком по вырытой канавке.

Увидев нас, дядя Пир-Будаг обрадовался, видимо, ему было скучно одному Бабушка поставила перед ним галушки из пшеничной муки и глиняный кувшин с кислым молоком, а узелок с толокном и сыром отложила в сторону, сказав, что это на утро.

Пока дядя Пир-Будаг ел, я позвала Китмира и побежала к «Убежищу шайтанов». Уходя из дома, я сказала бабушке неправду, что беру Китмира ради веселья. Нет, я взяла его из-за страха, боялась чертей. Я подумала, мало ли чего они надумают ночью, когда мы будем спать возле их убежища!

Осторожно оглядываясь, как в те дни, когда мы приходили очищать целину от камней, я подходила, смотрела в расщелины, потом, позвав Китмира, спустилась в ущелье. Там я собрала много мелких круглых камешков, заглянула в щель, над которой вершины скал, нависая, образовали свод. Через него едва виднелась узенькая полоска неба.

Китмир напился воды из речушки, которая несла свои бурливые, пенистые струи, перескакивая с камня на камень, и мы снова поднялись наверх.

Как только стемнело, бабушка сказала:

– Залезайте в шатер, ляжем спать.

Я хотела лечь между бабушкой и дядей Пир-Будагом для безопасности, но Пир-Будаг сказала матери:

– Убери от меня этого маймуна[5], а то будет дрыгать ногами.

– Ложись с этой стороны, – сказала бабушка, и я перелезла через нее.

Спать не хотелось, и мне почему-то стало грустно и немного страшно в пустынном поле. Да еще рядом с «Убежищем шайтанов». Вспоминая дом, дедушкину шубу и Коран под его подушкой, я сожалела, что не послушалась бабушку и пришла на это неудачливое поле на ночь глядя.

Через некоторое время из-под тучи выглянула луна, стало светлее. Вскоре бабушка захрапела, вслед за ней засопел и дядя Пир-Будаг. Я не спала, и Китмир тоже не спал. Устроившись у входа в шатер, положив голову на вытянутые лапы, он, наверное, думал о чем-то своем, как будто чувствовал или понимал, что я боюсь и нужно таким образом преградить путь «нечистым» силам, если они ночью выйдут из своих убежищ. Тогда у нас верили в существование чертей, домовых и всяких духов.

Когда я проснулась, ярко светило солнце. Бабушки не было. Дядя Пир-Будаг сидел у входа в шатер и ел толокно с сыром. Китмир лежал напротив и пристально смотрел, как он жует.

– Где бабушка? – спросила я, выходя из шатра.

– Ушла домой.

– Зачем?

– Как зачем, есть что будем? Надо же сготовить, принести.

Я села рядом с дядей. Он продолжал жевать, не обращая внимания ни на меня, ни на Китмира. Мне стало жаль пса. Я взяла немного толокна и насыпала перед Китмиром. Дядя Пир-Будаг, щелкнув меня по лбу, воскликнул:

– Ты что делаешь?

– Собака тоже хочет есть, – ответила я.

– Если голодный, пусть ловит сусликов или мышей и ест.

– Он же не кот, каких сусликов?

– А таких сереньких, как мыши или крысы.

– А где они живут?

– Здесь, в земляных норах.

– И мыши тоже?

– И мыши тоже.

Я очень боялась мышей и поэтому спросила:

– Суслики тоже кусаются, как мыши?

– Таких, как ты, сожрать могут.

– А разве собаки их едят? – дрожащим голосом спросила я.

– Едят, если голодны.

Дядя Пир-Будаг имел привычку пугать меня, рассказывая страшные вещи. Когда я жаловалась бабушке или дедушке, он успокаивал меня, говоря:

– Не верь ему и не бойся, этот прохвост умеет приврать.

Я, конечно, не поверила, что зверек такой величины, как мышь, может сожрать меня, но укусить, конечно, мог. Глядя на дядю, с жадностью уплетавшего содержимое узелка, я сказала:

– Оставь мне, я тоже хочу кушать…

– А ты мне оставляешь, когда дед дает тебе что-то?

Я надула губы и отодвинулась в сторону.

Наверное, ему стало стыдно, и он пододвинул ко мне то, что оставалось в узелке. Я съела остатки, еще раз кинув жмень Китмиру.

Дядя Пир-Будаг пошел в сторону скал и долго не возвращался. Потом пришел, вытащил из шатра свою овчинную шубу, расстелил на траве, лег, заложив руки за голову, и приказал мне:

– Пойди вырви несколько морковок, может, поспела.

Я побежала, вырвала стебельки, которые казались побольше. Но корешки их были похожи на нитки из грубой шерсти.

– Вот, еще не выросла, – сказала я, показав их дяде, и выбросила.

– Что-то мать не идет, – заметил Пир-Будаг, поднимаясь.

Я посмотрела в ту сторону, где за горой скрывался наш аул. Дядя Пир-Будаг предложил:

– Давай поиграем в камешки.

– Давай, – согласилась я, вытряхивая из кармана кругленькие беленькие речные камешки.

Дядя Пир-Будаг вырыл перочинным ножичком ямочку, отсчитал пять шагов, прочертил черту, и мы стали кидать. Камешки дяди Пир-Будага все попадали в цель, а мои рассыпались по краям. Таким образом, он выиграл у меня все камешки. Тогда я спросила:

– Пойти вниз насобирать еще?

– Иди, – сказал он.

Я позвала Китмира, и мы бегом побежали вниз, к реке. Когда я, набрав полный подол камешков величиной с крупный горох, поднялась вверх, дядя Пир-Будаг сказал:

– Надо сбегать домой, узнать, почему мама не идет.

– А я?

– А ты останешься здесь караулить поле.

– Не останусь одна, боюсь.

– Кого боишься? Кому ты нужна? С тобой останется Китмир.

– Все равно боюсь!

– Не будь трусихой, никто вас не тронет. Наоборот, если кто-нибудь увидит тебя с собакой, сразу испугается.

Он зашагал по тропе, потом, обернувшись, сказал:

– Залезай в шатер и там жди нас, сторожить будет Китмир.

Я вошла в шатер, легла на шубу, скучающим взглядом окинула старое полотнище шатра и еще раз пожалела о том, что пришла на это поле. Лежала я долго, о чем-то думая, и незаметно уснула.

Сколько спала, не знаю, но когда я проснулась, подумала, что наступило утро. Вышла из шатра. Ни бабушки, ни Пир-Будага, один Китмир лежит и скучающими глазами смотрит на меня. Солнце спряталось за гору. Сладко зевнув, я потянулась и почувствовала, что мне куда-то надо сходить.

Продолжая тереть сонные полузакрытые глаза, я пошла в сторону скал, куда ходили бабушка и Пир-Будаг. Вдруг оступилась и почувствовала, что скольжу куда-то вниз, потом ноги уперлись во что-то твердое.

Только теперь я окончательно проснулась и с ужасом увидела, что стою над мрачной бездной, случайно удержавшись на плоском, скалистом уступе.

Охваченная страхом, я закричала с такой силой, что, казалось, содрогнулись мрачные скалы, а звонкое эхо разнесло мой крик по окрестным горам и долинам. Дрожа всем телом, я прижалась спиной к холодному граниту и голосом, полным ужаса и отчаяния, продолжала кричать.

Полоска темно-синего предвечернего неба, на котором мерцала одинокая звездочка, казалась спокойной, и вокруг царило безмолвие. Холодная дрожь пробежала по рукам, спине, ногам. Глянув в мрачную бездну, я еще раз крикнула и почувствовала, как крик оборвался хрипом.

Напряжение сменилось слабостью, стали подкашиваться ноги, на лице появился холодный пот, который струился по шее. Я присела на корточки, положила голову на камни, сжалась вся в комок, закрыв глаза, боясь шелохнуться.

Через некоторое время, немного придя в себя, я подняла голову, открыла глаза. Теперь узкая полоска неба потемнела и к одной прибавились еще несколько далеких звезд. Я попыталась крикнуть, напрягая все силы, но голоса не было.

Меня вновь сковал страх. Я закрыла глаза, из которых струились слезы. Ощущая сильную боль в застывших согнутых коленях, я не выдержала, села, с безразличием обреченной свесив ноги над бездной.

Одна мысль ужаснее другой лезли в голову. Дрожащие пальцы что-то искали, ощупывая уступы скал. И казалось мне, что вот-вот послышится легкий шум и появится рой злых духов, которые поднимутся из преисподней в эти каменные теснины, такие же мрачные и холодные, как их подземное царство.

С суеверным страхом, зажмурив глаза, я боялась пошевелиться, чтобы не полететь туда, где меня не отыщут не только люди, но и голодные орлы, гнездящиеся на вершинах этих вздыбленных гранитных громад.

Та страшная ночь тянулась, как кошмарная вечность, в полузабытьи, в полусознании. Порой меня охватывало отчаяние и хотелось, чтобы наступил конец, и лишь сила инстинкта самосохранения, наверное, удерживала меня от рокового рывка вниз.

Конечно же, я не знала, что там, наверху, возле «Убежища шайтанов», и внизу, в ущелье, с факелами в руках мучаются в поисках родные, близкие и поднятые по зову глашатая сельчане. И еще я не знала, что дедушка пригрозился убить бабушку и Пир-Будага, если меня не отыщут. И что он, не находя себе места, то ходил по комнате от стенки к стенке, то горячо молился в отчаянии, обратив невидящие глаза к Всевышнему. Я, ни жива, ни мертва, с едва теплящейся надеждой на спасение, открывала глаза и, запрокинув отяжелевшую голову, поглядывала вверх на небо.

Когда прошла эта вечность длинной в короткую летнюю ночь, и я увидела над головой кусочек посветлевшего неба, и когда этот свет стал рассеивать мрак в верхней части бездны, я облегченно вздохнула, посчитав, что духи зла, испугавшись света, исчезнут и, значит, не тронут меня. Собрав остаток сил, я снова запрокинула голову, чтобы закричать, но не звук, а что-то похожее на писк вырвалось из горла.

А там наверху удрученные безрезультатными поисками коммунары во главе с дядей Арслан-Беком строили догадки. Одни говорили, что меня уволокли и съели волки. Другие, в особенности женщины, уверяли, что меня утянули в свое убежище черти.

Один лишь старый Китмир, видимо, знал, где я нахожусь. Он то и дело бегал от шатра к злополучному обрыву, где обнюхивал края и, вытянув голову, старался заглянуть в пропасть.

Известный в нашем селе охотник Муса, как человек опытный и знающий собак, обратил внимание на поведение Китмира. Он пошел за ним, осмотрел край обрыва, попытался заглянуть вниз и услышал слабый писк.

Громкими криками он созвал людей и предложил опустить в этом месте кого-нибудь, обвязав веревкой. К счастью, крепкая веревка, прочная, как канат, оказалась у предусмотрительного Арслан-Бека.

– Спустите меня, – сказал он, обвязываясь веревкой.

– Нет, пусть спуститься Пир-Будаг, – сказала бабушка.

Дядя Арслан-Бек затянул веревку вокруг пояса брата.

Несколько мужчин ухватились за концы, и дядя Пир-Будаг, упираясь ногами в отвесную каменную стену, пошел вниз. Достигнув того уступа, на котором сидела я, он чуть не наступил ногой мне на голову. Успев отдернуть ногу, он радостно закричал:

– Здесь! Она здесь! Жива!

И, схватив меня обеими руками, крепко прижал к себе и снова крикнул:

– Тяните обратно!

Когда нас подняли, бабушка вырвала меня из рук дядя Пир-Будага, прижала к груди и присела, обессилев от радости. Я увидела над собой десятки склоненных лиц, полных любопытства и удивления. Все вокруг, перебивая один другого, о чем-то расспрашивали меня. А я, ничего не понимая, только хрипела.

Потом дядя Арслан-Бек посадил меня на плечо и понес домой. Кто-то из мальчишек успел прибежать в село и сообщил, что меня нашли. Глашатай влез на крышу и оповестил аул.

Пока меня несли домой, наша сельская сватья побежала к моему дедушке и стала кричать:

– Радостная весть! Радостная весть! Отец наш, Исмаил, давай магарыч! Лейла нашлась! Ее несут.

Дедушка вынул из рукава своей шубы кошелек и дал хитрой сватье серебряный рубль.

Когда дядя Арслан-Бек вошел в дом и посадил меня на дедушкину постель, старик, протянув дрожащие руки, привлек меня к себе, обнял и что-то начал шептать. Наверное, благодарственную молитву Аллаху за то, что я осталась жива. Когда моя щека коснулась его щетинистой бороды, я почувствовала влагу. Не знаю, плакал он или мне почудилось. Мужчины наши не плакали, что бы ни случилось. Слезы расценивались как проявление слабости. Потом дедушка сказал Арслан-Беку:

– Сын мой, эта чужая земля не принесет нам добра, потому что она отнята, а не отдана от души. За ней тянутся сердца владельцев с проклятиями. Оставь ее и довольствуйтесь тем, что есть, как довольствовались отцы и деды.

Вечером, когда я легла возле дедушки, он позвал бабушку и посоветовал ей:

– Жена, найди амулет, пришей к платью девочки и на запястье привяжи «тигровый глаз» – бусинку от сглаза.

Дедушка не видел, но думал, что я очень красивая. Он часто легонько ощупывая меня, скользя пальцем по лицу – лбу, бровям, глазам, носу, губам. Наверное, боялся, что меня сглазят.

Тогда верили в сглаз и всем детям привязывали к ручке бусинки, черненькие, с беленькими точечками, похожими на маленькие глазки. В те времена все в нашем ауле были суеверными. Моя бабушка не разрешала мне ловить мотыльков, которые влетали в комнату, когда зажигали лампу. Она говорила, что их трогать нельзя – это души умерших летают по вечерам. Будучи взрослой, познакомившись с историей древних культов, я узнала, что это элементы анимизма, сохранившегося в народе («анима» – по латыни «душа»). К анимистическим верованиям относился и обряд вызывания дождя при засухе, когда жители села, в основном женщины, выходили в поле, протягивали руки к небу и долго молились, произнося заклинания. И еще я помню, как одна женщина после родов поднялась на высокую гору и кричала проезжающему: