Подступы к философии русского языка

Глава 2

Опыт философии русского языка

Национальный язык обеспечивает каждому народу определенную картину мира и формирует базовые познавательные установки. Именно поэтому понимание родного языка позволит раскрыть и особенности национальной картины мира, и эпистемологические установки народа. И если европейские и русские эпистемологические установки будут принципиально различаться, то появятся основания для предположения о существовании самобытной русской философии, кардинальным образом отличающейся от европейской философской традиции.

Но что значит – понимать родной язык? Особенно сложно ответить на этот вопрос именно относительно родного языка, поскольку по отношению к нему мы находимся в особенном положении: мы как бы внутри него, он практически полностью заполняет наше смыслополагание. Очень трудно стать по отношению к нему во внешнюю позицию. Фактически понимание родного языка можно рассматривать в качестве особой формы рефлексии над собственными эпистемологическими установками – это своего рода обращение к истокам собственных познавательных установок. Мы можем знать родной язык, не понимая его: в этой ситуации работает «природное», изначальное знание, язык предстает перед нами как естественная данность. И нам предстоит преодолеть эту естественную данность и воссоздать то, что скрывается за ней.

Существует несколько стратегий понимания языка. Классической и наиболее древней можно назвать грамматическую стратегию, суть которой в классическом языкознании сводится к отождествлению конкретного языка с универсально грамматической структурой, и язык рассматривается как один из инвариантов этой структуры. Иначе говоря, смысл языка – это его грамматика.

Посмотрим, насколько этот тезис оправдан применительно к русскому языку.

Как известно, идея грамматического истолкования языка зародилась в Древней Греции. Первые грамматические опыты мы находим в работах Платона и Аристотеля. Затем латиняне, используя матрицу греческой грамматики, попытались упорядочить латинский язык. Далее в качестве грамматики священного языка она распространилась в Западной Европе, постепенно приобретая статус универсальной грамматики.

Идея грамматики, покорившая Европу, конечно, не могла пройти мимо Древней Руси. Это было обусловлено в первую очередь освоением славянами наследия греческой и византийской учености. Изначально греческие и латинские грамматики изучались для более точного перевода церковных книг и византийских, греческих и римских авторов на славянский язык. Позднее возникла идея переложения греческой грамматики для описания славянского языка. Одной из первых славянских грамматик, созданных по греческому образцу, была грамматика Иоанна Дамаскина, переведенная Иоанном Болгарским в X веке. Переводя эту книгу на славянский язык, он одновременно использовал ее для прояснения славянского языка, то есть древнегреческий алгоритм упорядочивания языка он попытался использовать как универсальный формат языкового понимания, то есть он сделал попытку встроить славянский язык в сложившуюся греческую структуру мировосприятия, тем самым утверждая универсальность эллинского взгляда на мир. И. Болгарский, взявший в качестве образца для своего исследования книгу И. Дамаскина, вместе с ней, подобно европейским грамматикам, принял греческий алгоритм изучения языка.

На Руси грамматики появляются позднее в результате второго южнославянского влияния. Это связно принятием и усвоением греко-византийской религиозной и образовательной традиций. Из начально попытки осознания языкового единства как грамматического не были доминирующими, в то время как в Европе такой подход был почти тотальным. На Руси грамматические трактаты были редки. Чаще составлялись небольшие пособия с систематизацией грамматических терминов, которые предлагались греческими и латинскими грамматиками. Эти трактаты часто вообще преследовали конкретные прагматические цели. Они прежде всего предназначались для книжной справы и представляли собой не столько описание языка, сколько перечни трудных случаев, то есть в них фиксировались отдельные языковые моменты, актуальные для справщиков. Иногда же в грамматических трактатах сообщались общие сведения, которые относились не столько к описанию конкретного языка, сколько к общей теории грамматики. В любом случае существовавшие сочинения были явно недостаточны ни для полноценного описания языка, ни для создания авторитетных языковых норм.

Наиболее совершенной, претендующей на исчерпывающее описание языка была грамматика Мелетия Смотрицкого, вышедшая первым изданием в 1619 году. Но и она опиралась на принцип транспозиции греческой грамматики на славянскую языковую почву. При этом М. Смотрицкий пытался максимальным образом соответствовать одновременно как славянскому языку, так и греческому, поэтому он был вынужден в некоторых моментах отойти от грамматических канонов: например, стал рассматривать «различие» (артикль) в качестве самостоятельной части речи и отказался от него в своей грамматике. Имя же в качестве отдельной части речи у него представлено двояко: как имя прилагательное и как имя существительное. При этом он отмечал существование в славянском языке междометий, которые не свойственны греческому языку. Пытаясь максимально, с его точки зрения, соответствовать славянскому языку, в первую очередь М. Смотрицкий ориентировался на языковые закономерности, сформулированные античными авторами, и понимал их как универсальные законы, которые могут всегда рассматриваться как алгоритм работы с языком. Действие этих законов не предполагало исключений, ибо они понимались как предзаданные каждому языку. Но такой подход рождал и определенные казусы: если любое слово, согласно грамматическим правилам, должно склоняться, то и слово «Бог» также должно подчиниться этому правилу. Такая точка зрения предполагала, что именно законы языка, но не смысл слов определяют возможности и правила склонения, спряжения и другие изменения слов. Таким образом, построение грамматического описания церковно-славянского языка должно быть построено в соответствии с греческой грамматической традицией, которая кроме конкретно заданной языковой структуры и правил взаимодействия и изменения языковых составляющих привносит уверенность не только в существование универсальных языковых законов, но и в возможность человеческого разума адекватно воспроизвести эти законы. Это в конечном счете открывает перспективу создания грамматики церковнославянского языка, то есть подчинения Священного языка созданным человеком законам. Но подобный подход к Богом данному языку был бы слишком революционным для того времени.

Одновременно с церковно-славянским языком на Руси функционировал еще и русский разговорный язык, который также нуждался и в осмыслении, и в определенном упорядочивании. Необходимость грамматической интерпретации русского разговорного языка была, прежде всего, связана с обучением ему иностранцев, причем эта интерпретация часто осуществлялась самими иностранцами. Так, например, «Грамматика Лудольфа» – первая грамматика разговорного русского языка – была пособием для обучения русскому языку иностранцев и никоим образом не предназначалась для изучения и следования ей носителями языка. Это был взгляд на русский язык со стороны, из другой языковой парадигмы, из другого мировосприятия. Эти грамматики представляли собой инструкции по использованию языка и не могли претендовать на его понимание, что говорит о том, что грамматическая трактовка русского разговорного языка была внешней интерпретацией и не могла претендовать на аутентичное понимание языка. Одновременно следует обратить внимание на то, что русских вариантов грамматического описания русского разговорного языка вообще не существовало. И для этого, вероятно, были серьезные причины.

Данная ситуация показывает, что грамматическое истолкование русского языка не сможет приблизить нас к его пониманию, ибо для русского языка эта структура, безусловно, внешняя, формальная, которая не ставит своей задачей понимание внутренних принципов существования русского языка, а только устанавливает внешнее соответствие русского и других европейских языков. А поскольку речь идет лишь о внешнем соответствии, то русский язык каждый раз либо с трудом вписывается, либо вообще находится за предполагаемыми рамками предлагаемой для его понимания формальной структуры. Эта беспомощность в описании русского языка прослеживается, начиная от грамматики Лудольфа вплоть до современных грамматик.

Характерны записи в грамматике Лудольфа после описания того или иного правила: «Формы словоизменения не могут быть сведены к немногим определенным образом» или «нет исчерпывающих правил, по которым определяется род существительных», или «образование сравнительной степени прилагательных надо изучать на практике, так как однозначной закономерности выделить невозможно». Сходные замечания мы можем увидеть и в русскоязычных грамматиках русского языка, начиная от грамматики Адодурова и заканчивая современной грамматикой русского языка, изданной АН СССР. Обращает на себя внимание не только тот факт, что русские грамматики изобилуют исключениями (это свойственно и европейским грамматикам), а то, что уже в самих русских грамматиках была поколеблена идея универсальности греческого подхода к языку. Так, в частности, создавая грамматику русского языка, М. В. Ломоносов писал, что в качестве эталона он берет не универсальную грамматику (а в то время уже существовала не только идея универсальной грамматики, но и ее классическое воплощение в виде грамматики Пор-Рояля Арно и Лансло), а канон греческой грамматики и создает русскую грамматику именно по этому образцу, причем приоритетом для него выступает, по его собственному замечанию, не сам канон, а живой русский язык со всеми его особенностями.

Понимая ограниченность грамматической интерпретации русского языка и ее несостоятельность в качестве инструмента понимания нашего родного языка, мы вынуждены искать иные способы его понимания.

Возможны разные стратегии понимания и понимания познавательных установок в том числе. И только одна из них связана с установлением границ того или иного явления. Понимать – значит устанавливать границы. Такова западная традиция философствования, для которой мыслить – значит мыслить на пределе, на пределе собственных границ. А возможно ли мыслить и понимать иначе?

И если философствование западного типа стремится определить предмет своего рассмотрения по его границам, в пределе, то можно попытаться действовать и иначе. Можно обратиться к самой сути устанавливающего жеста, который определяет исходные точки отсчета для любой возможной меры, пропорции, границы познания. Такой способ обращения как раз и будет использован здесь в качестве основного. Чтобы его как-то персонифицировать, он будет именоваться «естественным пониманием русского языка», в отличие от его грамматического понимания, которое соответственно будет называться «искусственным» по отношению к русскому языку.

История русского языка в различных его ипостасях достаточно древняя. История грамматик русского языка, напротив, насчитывает всего несколько веков. И возникает закономерный вопрос: существовал ли в русской культуре имманентный способ понимания языка – такой способ, который непосредственно опирался на специфику русского миросозерцания? Уникальную возможность обнаружить следы существования естественного понимания русского языка предоставляет обращение к истории развития русского языка, точнее, к многочисленным дискуссиям по вопросам книжной справы, которые длились на протяжении XIV–XVII веков, в которых принимали участие русские книжники с одной стороны и греческие грамматики с другой. Это был не спор между греческими учителями и их учениками, а столкновение различных принципов и познавательных установок.

На первый взгляд, растянувшийся на несколько веков спор о языке – всего лишь простое недоразумение. Установки греческой грамматики предполагают строгое соответствие между буквами и звуками, различение определенным образом частей речи. Образованный книжник должен был обладать подобными навыками и использовать их, что свидетельствовало бы о его учености и языковой компетентности. Русские писцы противились этому. Соответственно, греческие грамматики делали вывод, что русские книжники еще недостаточно грамотны и требуют постоянной опеки со стороны своих греческих наставников. В свою очередь, русские писцы, вместо того чтобы усерднее налечь на грамматическое учение и освоить все необходимые книжному человеку премудрости, отмахиваются от греческих наставлений и саму грамматическую науку называют не иначе как «эллинские борзости». Более того, эти русские писцы даже самих своих учителей пытаются уличить в невежестве и незнании грамматики. Ученые наставления их считают еретическими и решительно отвергают их «грамматические хитрости и философство»[17].

Может показаться, что невежественные люди протестуют против сложностей иноземной учености. Но если мы внимательно рассмотрим вовлеченную в этот исторический спор аргументацию сторон, то легко заметим, что аргументация русских книжников выстраивается и удерживается не силой эмоционального отторжения сложного иноземного знания, а теоретически определенной позицией. Суть спора определил инок Савватий в своих челобитных к царю. Он писал, что греческие учителя «мелкой грамматике» противопоставляют «совершенное учение грамматики». Это различение на «мелкую» и «совершенную грамматику» было принципиальным для русских книжников, потому что «мелкая грамматика» требовала соответствия языка его же собственным имманентным законам, которые были созданы людьми. А «совершенное учение грамматики» – Богом данное и содержащееся в Священном Писании. Греческая познавательная установка, которой соответствовала «мелкая грамматика», давала возможность разложить язык на составляющие его части, быть уверенным, что это создает условия для понимания языка и алгоритм реконструкции его законов. А сформулированные таким образом законы позволят продуцировать бесконечное число текстов, не имея никаких существенных ограничений.

«Коварством» называл такой подход Ив. Вишенский[18]. Для русских книжников была очевидна иллюзорность такого подхода. Они знали, что человек, говорящий по законам языка, не властен над смыслами, которые этот язык порождает. По законам языка можно сказать многое, но всегда будет тайной, что в конце концов сказалось. Поэтому на Руси культивировали иной подход к языку. Петр Скарга пишет, что никто не может понимать русский язык в совершенстве, ибо никто не говорит на нем, точнее никто из людей не говорит на нем[19]. «И грамота руская нiкiмъ не явъленна, но токмо самим Богомъ Вседъеръжителемъ, Отцемъ и Сыномъ и Святымъ Духомъ», – пишет его современник[20]. Эти высказывания с очевидностью говорят, что в русской культуре было особое представление и о языке, и о допустимых методах работы с ним.

Прежде всего язык представлялся как уникальный Божественный дар. Русский язык понимался не как язык среди других языков, а единственно возможный для русского человека. Это тот язык, на котором с нами говорит Бог. Поэтому искать человеческий закон для Божественного языка было бы и бессмысленно, и кощунственно. Бог и Божественный язык уже сами по себе есть основной и вечный закон языка, который в свою очередь должен определять и разговорный язык.

Здесь необходимо внести уточнение. На Руси практически до XVII века существовала диглосия. Смысл этого явления в том, что в рамках одной культуры одновременно сосуществуют два языка, которые представляют единый континуум, но служат для разных целей. Подобная ситуация не предполагала переводы с одного языка на другой, поскольку само взаимодействие языков задавало единую целостность церковнославянского и русского разговорного языков. Церковнославянский служил для общения человека с Богом и исполнения различных литургический действий, русский разговорный использовался для мирского общения. Смешение этих языков было и невозможно, и недопустимо. В ситуации диглоссии церковнославянский язык и был универсальным языковым законом и, соответственно, законом для разговорного языка. Поэтому русскому человеку было очевидно, что люди в принципе не могут ни реконструировать, ни даже адекватно понять законы языка в полном объеме. Человеку предначертано лишь следовать этим законам, не нарушая их и сохраняя в Священных текстах.

Поэтому закономерно появление челобитных царю, в которых обвиняются московские книжники «в злоупотреблениях грамматическим учением», в том, что, основываясь на грамматике, они портят Священные книги, то есть в результате обращения к грамматике эти книги оказываются наполненными еретическими смыслами. Савватий, в частности, упрекает справщиков в том, что они «совершенно грамматики не умъютъ, и обычай имъютъ того своего мелкого грамматикого Бога опредъляти мимошед времены, и страшному неописанному Божеству его, гдъ не довлъетъ, лица налагаютъ»[21]. Поводом для этого выступления послужила регулярная замена в новоисправленных книгах аористой формы «бысть» на «был еси» во 2-м лице единственного числа при обращении к Богу. С точки зрения Савватия и других противников никоновской книжной реформы, которые исходят из традиции употребления, а не из грамматики, форма «был еси» неправомерно ограничивает Божественное бытие во времени: эта форма относится к «мимошедшему времени» и означает состояние, отмеченное в своем конце, то есть то, что случилось, но более уже не имеет места. Савватий хорошо знаком с аргументацией справщиков, которые используют грамматические правила, позволяющие отличать на письме 2-е лицо от 3-го лица. Но эти искусственные (созданные человеком), с его точки зрения, правила не могут прилагаться к существующим богодуховным текстам, в которых смысл изначально задан, а применение подобных правил приводит к искажению этого смысла. Савватий утверждает, что к Божественной сущности нельзя прилагать человеческую грамматику. Ведь грамматика позволяет даже слово «Бог» склонять по числу («будите яко боги»), а это можно рассматривать не иначе как дьявольское наваждение.

Примечательно, что подобная дискуссия со сходными по своей сути аргументами возникает всякий раз, когда совершаются попытки строгого определения норм русского языка по законам греческой грамматики. Достаточно сравнить вышеописанную полемику с полемикой периода второго южнославянского влияния. Например, Максим Грек явно ориентируется в своей языковой практике на греческую языковую модель, согласно которой текст порождается на основании определенных грамматических правил. Максим Грек стремится грамматическим способом избавиться от омонимии 2-го и 3-го лица аориста, поскольку ее нет в греческом языке, а он искал соответствия между славянским и греческим текстом. При этом языком-посредником служила латынь. Противники правки Максима Грека исходили не из грамматических правил, а из собственных внутренних интуиций языка, которые строились на корпусе Священных церковнославянских текстов.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

1

См.: Аксакова К. С. «О русском воззрении», «Еще раз о русском воззрении» // «Русская идея: антология» М., Республика. С. 110–112.

2

Розанов В. В. Природа и история. Сборник статей. 1900, СПб. С. 161.

3

Там же С. 162.

4

См.: Булгаков С. Н. Философия имени. YMCA-PRESS. Париж, 1956. С. 89–118.

5

Уорф Б. Л. Наука и языкознание (О двух ошибочных воззрениях на речь и мышление, характеризующих систему естественной логики, и о том, как слова и обычаи влияют на мышление) // Новое в лингвистике / сост., ред. и вступ. ст. В. А. Звегинцева. Вып. 1. М.: Изд-во Иностранной Литературы, 1960. 463 с.

6

Аксаков К. С. «О русском воззрении» Аксаков К. С. «Еще раз о русском воззрении» Киреевский И. В. «В ответ Хомякову», Хомяков А. С. «О старом и новом». В сб. «Русская идея» М., Республика 1992, с. 52–112.

7

Киреевский И. В. «В ответ Хомякову». В сб. «Русская идея» М., Республика, с. 64.

8

Житие Константина // Сказания о начале славянской письменности. М., 1981. С. 86–87.

9

Брюс М. Мецгер. Ранние переводы Нового Завета. Их источники, передача, ограничение. М. 2002. С. 461.

10

О философском содержании иконы см. книгу Е. Н. Трубецкого «Умозрение в красках. Этюды о русской иконописи». Московская патриархия, М., 2012.

11

О философском содержании иконы см. книгу Е. Н. Трубецкого «Умозрение в красках. Этюды о русской иконописи». Московская патриархия, М., 2012.

12

Мартынов В. И. «Пение, игра и молитва в русской богослужебной системе» Филология М., 1997.

13

См.: М. Хайдеггер «Время картины мира» // Время и бытие. Статьи и выступления. Республика М., 1993. С. 41–63.

14

Подробнее об этом см. в кн.: Мартынова В. И. «Пение, игра и молитва в русской богослужебной системе» Филология М., 1997.

15

Эрн В. Ф. Борьба за логос. Сочинения. М., Правда 1991 г., с. 290–293.

16

Там же.

17

См.: М. Грек «Сочинения». Пр. Соб.,1862 г., ч. 1, N 1–4.

18

См.: Вишенский Ив. Сочинения. М.-Л., 1955. С. 23.

19

Петр Скарга Русская историческая библиотека У11, стлб. 485–486.

20

Цитата по книге В. Ф. Мареша «Сказание о славянской письменности». М.-Л., 1963. С. 176.

21

Цитата по книге «Три челобитныя: справщика Савватия, Саввы Романова и монахов Соловецкого монастыря», изданной Д. Е. Кожанчиковым в 1862 году. С. 22–23.