Ашборнский пастор
– И поскольку надежда – одна из трех христианских Добродетелей,[238] я вовсе не хочу отнимать ее у вас.
– О Дженни, Дженни! – вскричал я, беря ее за руку. – Как вы добры и как я вас люблю!
Дженни, высвободив свою руку, поднесла указательный палец к устам.
– Тихо, господин мой брат, – сказала она, – эта комната не должна слышать подобные слова, и, поскольку, как я понимаю, вы за себя не отвечаете, пожалуйста, спустимся в гостиную. Впрочем, время уже позднее; с сегодняшнего утра вы не видели своих прихожан, а ведь кто-нибудь из них может нуждаться в вашей помощи.
Девушка сказала правду: я забыл даже час, до которого мне можно было оставаться в Уэрксуэрте.
Я вздохнул, глазами и сердцем попрощался с каждым предметом в этой комнате и вышел.
У пастора как раз закончился его полуденный отдых, а г-жа Смит завершила свои дела по хозяйству; оба ожидали меня в гостиной.
Так же как их дочь, они явно полагали, что мне пора удалиться.
Впрочем, даже в состоянии счастья бывают минуты, когда человек испытывает потребность остаться наедине со своими мыслями.
Прощаясь, я обнял пастора и его жену и поцеловал руку их дочери.
Господин и госпожа Смит проводили меня до двери, напутствовав словами:
– Через неделю!
Я искал глазами Дженни, чтобы и ей сказать – если не голосом, то хотя бы взглядом – «Через неделю!», но она скрылась.
Первым моим чувством была досада, я почти готов был обвинять ее.
Мы расставались на целую неделю, а Дженни не побыла со мной до момента моего ухода!
Неужели у нее нашлось более срочное дело, чем сказать мне: «До свидания»?!
Я громко вздохнул и тихо прошептал:
– О Дженни, Дженни! Неужели ты не могла уделить мне еще хотя бы минуту, хотя бы секунду?! Минута радости так драгоценна! Секунда счастья – такая редкость!
Неожиданно я хлопнул себя по лбу, распрямил грудь, на губах моих вновь заиграла улыбка, и я ускорил шаг.
Я торопился уйти, я спешил обогнуть угол дома и выйти на главную дорогу!
Ко мне вернулась надежда!
Дженни рассталась со мной, чтобы подняться в свою комнатку; Дженни должна сидеть у своего окна.
О, как забилось мое сердце, когда я обернулся!.. Если только ее там нет!..
Но, слава Богу, она там была.
Я так встрепенулся от радости и с таким пылом протянул к ней руки, что она отшатнулась от окна.
Я застыл на месте, умоляюще скрестив руки на груди.
Дженни осторожно снова подошла к окну.
Солнце уже почти скрылось за горизонтом; его последний луч упал прямо на девушку, образовав вокруг нее огненный ореол и облачив ее в золото.
Дженни и сама не подозревала, насколько она была прекрасна в эту минуту.
Она была похожа на одну из тех отправляющихся на Запад католических девственниц, что изображали итальянские художники шестнадцатого века.[239]
Я возблагодарил Господа за то, что он дал мне возможность принадлежать к реформатской церкви;[240] я возблагодарил его и за то, что он даровал мне возможность обладать этим бесценным сокровищем.
Дженни, улыбаясь, знаком велела мне продолжить путь.
Если бы не этот знак, я так и стоял бы на месте, забыв обо всем на свете в созерцании ее нежного лица.
И я тронулся в путь, но можно было бы сказать, что у меня, как у бога Меркурия,[241] на пятках выросли крылья и что эти крылья влекли меня назад.
Солнце село; наступили сумерки, а затем и ночь.
Надеясь еще раз увидеть Дженни в окне, я оборачивался; и, даже когда все уже давно растворилось в сероватом свете первых сумерек, я все еще оглядывался назад.
Я уже не видел Дженни, но угадывал ее в окне.
Был один из тех теплых вечеров начала июля, когда слышишь, если можно так сказать, как бьется сердце природы, когда в мире все поет – малиновка в кустах, кузнечик – среди колосьев, а сверчок – в траве.
И у меня в сердце какая-то птица тоже пела ликующую песню – называлась эта птица счастьем.
Не знаю, переживали ли Вы такие мгновения, дорогой мой Петрус, но тогда мне верилось, что боль навсегда изгнана с земли, и я не представлял себе, как это можно страдать.
Я вернулся в мой пасторский дом.
О, на этот раз он уже не казался мне пустынным и даже темным: передо мною шло нежное видение, наполнявшее его собою и освещавшее его.
Оно весело поднималось по ступенькам, что вели к моей комнате; я ступил туда вслед за ним, а затем оно, похоже, улетело через окно и в его обиталище на горизонте можно было увидеть свет, мерцавший как живая звездочка в ночи, которой я, новоявленный Коперник, новоявленный Галилей, новоявленный Ньютон, дал нежное имя Дженни.
Поняв, что я вижу ее, а она меня не видит, я в свою очередь зажег свечу и в то же самое мгновение заметил, что моя звездочка стала двигаться.
Мне показалось, что она прочерчивает какой-то вензель в ночной темноте; я ответил ей, сплетя из недолговечных огненных знаков инициалы двух наших имен, после чего моя звезда, как мне показалось, поднялась в небо и скрылась там как символ моей веры, восходящей к Богу!
Дорогой мой Петрус, я не стану излагать Вам хронику этой недели – это значило бы повторить все то, что я Вам уже рассказал.
Утром, установив подзорную трубу, я ожидал появления Дженни; поскольку она догадалась, что я стою на своем посту, она помахала мне белым платком: то был целомудренный привет, убеждавший меня, что я не забыт!
Вечером наше небо озарилось, и как же много мы сказали друг другу, двигая зажженные свечи!
Мне казалось, эта неделя не кончится никогда и, однако, скажу без колебаний, что эти дни были самыми приятными, самыми сладостными, самыми таинственными из всех дней, какие я когда-либо пережил.
За эту неделю, как я заметил, дорогой мой Петрус, в моем приходе никто не умер, родилось два ребенка и две молодые пары сочетались узами брака.
Можно сказать, мое счастье распространилось и на тот мирок, куда Провидение послало меня служить пастором.
С какой радостью, с какой благодарностью и верой в Бога я исполнял в это время все свои пасторские обязанности, ставшие такими легкими для меня в это время! С какими благими словами я открывал жизнь тем детям, что были приобщены мною к христианству! Какие долгие и счастливые дни обещал я тем молодым людям, кого назвал супругами!
Наконец эта неделя истекла; оставалось только несколько дневных часов и одна ночь перед тем мгновением, когда передо мной снова откроются двери моей Дженни.
Затем наступил долгожданный день, и до встречи с ней оставались лишь считанные минуты.
Только начало светать, как я отправился в путь; но, услышав, как часы на ашборнской колокольне прозвонили пять утра, я, как Вы прекрасно понимаете, возвратился домой.
Тогда свою роль сыграла подзорная труба, но, то ли Дженни еще не встала, то ли ей еще предстояло сказать мне в этот день слишком многое, она окно не открыла, и даже занавески на нем были плотно сдвинуты.
Я дождался семи утра.
Что означало это отсутствие, отсутствие конечно же добровольное? Не для того ли это, чтобы беспокойство ускорило мой визит?
Задавая самому себе подобные вопросы, я снова отправился в дорогу.
Проходя эти две длинные мили, я ни на одно мгновение, ни на один миг не отводил глаз от моей цели!
Занавешенное окно Дженни не переставало быть моим горизонтом; нередко я видел его словно сквозь облако, так упорно и пристально я смотрел.
Дженни в окне так и не появилась.
Только один-единственный раз мне показалось, что занавеска слегка дрогнула, словно ее кто-то чуть-чуть отодвинул, но тут же возвратил на место.
Я ускорил шаг.
Сердце мое колотилось с такой силой, что я слышал его биение.
Вот я обогнул угол дома, вот я дошел до калитки, протянул дрожащую руку, чтобы постучать…
Тут дверь сама открылась и на пороге появились улыбающиеся пастор Смит и его супруга.
Радость моя была столь велика, что я остановился, всем своим естеством чувствуя нечто вроде головокружения.
Я попытался заговорить, но голос мой застрял в пересохшем горле.
Пастор понял, что со мной происходит.
– Добро пожаловать, сын мой, – сказал он, – твоя мать и я, мы оба ждали тебя на пороге дома, чтобы проводить к твоей невесте.
У меня вырвался крик радости; в глубине коридора я заметил Дженни, оробевшую, с румянцем на щеках; отстранив ее родителей, я бросился к девушке и, не подавая голоса, почти теряя сознание, упал перед ней на колени.
Она наклонилась ко мне и, приподняв меня, сама слишком взволнованная, чтобы вымолвить хотя бы слово, подставила мне свой лоб для поцелуя.
Наконец, я снова обрел голос и от всей души воскликнул:
– Всемогущий Бог, будь благословен за дарованную тобой милость!
Месяц спустя Дженни стала моей женой.
XXII. Начало моей истории
В жизни любого человека есть час высшей радости, когда, чувствуя, что Господь не может дать ему больше, он молит его уже не о том, чтобы он ниспослал ему счастье, а о том, чтобы он отвратил от него беду.
С такой молитвой обратился и я ко всемогущему Богу в тот день, когда повел в церковь мою возлюбленную Дженни.
Узами брака сочетал нас сам достойный пастор Смит, и он произнес перед нами те же слова, какие пятью неделями ранее я избрал в качестве темы для моей проповеди: «И Господь сказал Рахили: „Ты оставишь отца твоего и мать твою и последуешь за мужем твоим“».
Быть может, голос доброго пастора был бы более взволнованным и менее мягким, если бы разлука, на которую он намекал, была более реальной.
Грозящая ему разлука с дочерью по сути не была трагической – ведь, если бы она стала слишком тягостной, хватило бы сорока пяти минут ходу, чтобы ее прервать.
Я возвратился как сын в пасторский дом Смитов, где некогда был принят как друг; я как супруг снова вошел в ту целомудренную комнату, куда некогда вошел как брат.
Мы условились, что уже на следующий день я в свою очередь буду принимать у себя мою возлюбленную Дженни.
С тех пор как наш брак стал делом решенным, я готовился принять ее.
Для моей жены я предназначил ту расположенную со стороны равнины очаровательную солнечную комнатку, которая прежде служила мне кабинетом и из окна которой я впервые увидел Дженни.
Приняв такое решение, я задумал преобразить комнатку так, чтобы она стала достойна новобрачной, и, призвав на помощь себе все то, чему мой бедный отец смог научить меня в области рисунка и живописи, расписал в технике фрески эту комнатку в духе французских художников, то есть изобразил на стенах гирлянды цветов и плодов, алтари Гименея,[242] воркующих голубей и, наконец, все приличествующие случаю эмблемы.
Для меня эта затея отнюдь не была пустячным делом, и работа оказалась длительной и трудной; к счастью, пользуясь темперой,[243] я мог, по примеру декораторов, трудиться ночью; день я целиком посвящал моим пасторским обязанностям и визитам к Дженни.
Правда, порой бывало и такое: проработав кистью часть ночи, я ложился спать, вполне удовлетворенный собственной работой, а проснувшись на следующий день, с удивлением замечал, что использовал зеленый цвет вместо голубого, желтый – вместо белого et vice versa;[244] в таких случаях приходилось все начинать заново, и я так и поступал, чтобы довести до совершенства дело, затеянное ради Дженни – это поддерживало меня в моем долгом, но приятном труде.
Накануне нашего бракосочетания я нанес последние мазки на алтарь Гименея и на весело порхающих над ним двух голубков; придав окончательный блеск моим цветам и плодам, я, весьма довольный собой, заранее предвкушал радостное изумление и благодарность моей дорогой Дженни, когда она откроет у меня дотоле неизвестный ей талант и увидит, что он посвящен моему желанию быть ей приятным.
Недостающую мебель заказали в Ноттингеме: миленькое плетеное канапе,[245] из тростника, обтянутое белым канифасом[246] два кресла с обивкой в цветах и маленький туалетный столик, копия находящегося в спальне в Уэрксуэрте.
Что касается пола, то это был новый паркет из сосновых дощечек, неизменную чистоту которых можно было поддерживать при помощи посыпанного песка.
Должен сказать, что, не получив еще первой четверти доходов от моего пасторского служения, для всех моих необходимых покупок я был вынужден прибегнуть к любезности моего бывшего хозяина-медника, который самым искренним образом порадовался счастью, выпавшему на мою долю, и тотчас предоставил свой кошелек в мое распоряжение.
Как Вы и сами прекрасно понимаете, дорогой мой Петрус, я отнюдь не злоупотребил его доверием и на необходимейшие приобретения истратил не больше шести гиней.
Но я обещал Вам, дорогой мой Петрус, описать самого себя таким, каков я есть.
Не знаю, что за ложный стыд удержал меня в день бракосочетания, но я не осмелился пригласить этого славного человека на свадебную церемонию – упущение, о котором он никогда не упоминал и которое он с его необычайной скромностью безусловно считал вполне естественным.
Нельзя сказать того же обо мне; не раз упрекал я себя за эту оплошность, не имея мужества исправить ее.
И вот дом был готов принять свою новую хозяйку.
Уже неделю дочь школьного учителя натирала мебель, чистила кухонную утварь и выбивала пыль из занавесей; во все горшки и графины были поставлены цветы, а окна с раннего утра – открыты, чтобы воздух, свет и запахи проникли в самые темные углы комнат.
Мы с Дженни обняли доброго г-на Смита и его жену; затем мы пошли через задний двор, чтобы попрощаться с нашими курами, утками и голубями; мы отвязали Фиделя, чтобы он сопровождал нас в пути и стал свидетелем нашего счастья; мы дошли до сада; на прощание Дженни поцеловала розы, своих сестер, и мне показалось, что розы тянулись к ее устам точно так же, как ее уста – к ним; следуя позади Дженни, я в свою очередь целовал те цветы, которых уже коснулись губы моей возлюбленной.
Так мы достигли границы сада.
Славка укрылась в гуще его зелени со всем своим крылатым семейством; пять птенцов взмахивали крылышками и перескакивали с ветки на ветку вокруг матери.
Затем перед нами открылся луг; мы пошли той же самой дорожкой, что и пять недель тому назад; узнав то место под большой ивой, где я признался Дженни в любви, и, проведя ее туда, я снова стал перед ней на колени, только на этот раз из моих уст прозвучало уже не признание, а клятва – то была клятва, шедшая от моего сердца, клятва любить ее всегда!
Таким образом, мы, избранники судьбы, вновь прошли той светлой дорогой счастья, какую редко проходят дважды, и на этой дороге отыскали столь быстро стирающийся след – след шагов счастливого человека.
В саду я целовал цветы, которых касались уста Дженни, а здесь я целовал землю, по которой ступала ее нога.
Затем, воспользовавшись стволом дерева, этим шатким мостиком, перекинутым через ручей, мы перешли с одной его стороны на другую и, обойдя вокруг дома, вышли на дорогу.
Исполненные радости, мы шагали бок о бок, и рука Дженни опиралась на мою, как вдруг раздавшийся позади нас стук каретных колес привлек наше внимание. Мы отступили к обочине дороги, чтобы не стоять на пути у этой кареты, но она, поравнявшись с нами, остановилась, и две головы, просунувшись в одно окошко, произнесли: одна – «Дженни!», а другая – «мисс Смит!»
Я не знал никого из этих людей, но Дженни знала их.
То были сорокалетний мужчина и молодая женщина, едва достигшая половины этого возраста.
Молодая женщина оказалась той самой мисс Роджерс, чьи платья послужили образцом для г-жи Смит, когда она заказывала для Дженни тот наряд, который чуть не загубил наше едва забрезжившее счастье.
А сорокалетний мужчина оказался г-ном Стиффом, управляющим графа Олтона.
Во всем облике молодой женщины чувствовалась какая-то чопорность, напыщенность и высокомерие.
В ее сорокалетнем спутнике я сразу же заметил все оттенки самодовольства и глупости – от самых легких до самых насыщенных.
Он и она узнали Дженни и остановили карету, чтобы приветствовать девушку – но вовсе не из дружеских чувств, а из гордыни. Было очевидно, что они обрадовались возможности продемонстрировать скромным пешеходам великолепную карету, в которой они путешествовали.
К несчастью, графская корона, изображенная на дверцах, указывала, что господин управляющий наслаждается ездой в карете своего хозяина.
Несомненно, они надеялись, что мы не заметим этой детали, и, надо признать, заметил ее только я: Дженни не обратила на нее ни малейшего внимания.
Дверца открылась.
– О, это вы, милая, – сказала сидевшая в карете молодая женщина. – Как я рада вас видеть! Обнимите же меня!
Дженни подошла к карете, стала на ступеньку, опущенную лакеем, и г-жа Стифф чуть коснулась губами лба моей любимой.
По странной прихоти случая эта пара поженилась не только в тот же самый день, что и мы, но и в тот же самый час.
Со вчерашнего дня мисс Роджерс стали называть г-жой Стифф.
При встрече это обстоятельство выяснилось, и мы узнали о таком совпадении в наших судьбах.
– Надеюсь, – заявила г-жа Стифф, – это принесет вам счастье, моя красавица… Но представьте же вашего мужа господину Стиффу.
Я выступил вперед, а затем наклоном головы и жестом руки, державшей шляпу, изобразил те знаки приветствия, какие предписывает в подобных случаях самый строгий этикет.
Господин и госпожа Стифф не упустили возможности произвести впечатление, и с первого же раза им посчастливилось страшно не понравиться мне.
Пока я раскланивался с ними, молодая женщина громко перечисляла имена и звания своего супруга:
– Господин Адам Леонард Стифф, главный управляющий господина графа Ноэля Олтона, пэра Англии.[247]
А затем вполголоса, но так, чтобы я расслышал, она спросила Дженни:
– А каков род занятий вашего мужа, милочка?
– Сударыня, – вмешался я, не оставляя Дженни времени на ответ, – я имею честь быть пастором ашборнской общины.
– Ах, браво! – отозвался г-н Стифф. – Это как раз наш приход, и вы придете к нам в замок провести богослужение, мой добрый друг.
Подобное обращение крайне возмутило меня: я не видел никаких оснований, по крайней мере, если говорить о моих собственных чувствах, считать г-на Стиффа моим добрым другом.
Его фамильярность оскорбила меня, и я, быть может, сухо ответил бы на это глупое предложение, но г-жа Стифф не дала мне ответить, обратившись к Дженни:
– Представьте себе, дорогая моя, когда моя портниха сообщила мне, что один из моих нарядов она предоставила вашей матери в качестве образца, я было подумала, что мне предстоит поздравить вас по поводу удачного брака с каким-нибудь баронетом[248] или финансистом, ведь, согласитесь, мне даже в голову не могло прийти, что подобный туалет предназначается для того, чтобы оказать честь бедному сельскому пастору. Поэтому я с удовлетворением вижу, что вы вернулись к своей простой одежде, которая, впрочем, очень вам идет… Не правда ли, господин Стифф, мисс Смит очаровательна в этом белом платьице с голубым поясом и в большой соломенной шляпке на голове?
– Очаровательна, это точно сказано, – согласился г-н Стифф, поднося ко рту сомкнутые пальцы руки и причмокнув губами.
– Сударыня, – заявила Дженни, словно не замечая нескромного одобрения г-на Стиффа, – я отношу на счет вашей доброты комплимент, который вы намеревались мне сделать; дело в том, что я не выхожу замуж ни за баронета, ни за финансиста – я выхожу замуж за человека, которого люблю… Наш брак заключен не по расчету, не из соображений выгоды: это брак по любви.
– Очень хорошо! – отозвался г-н Стифф. – Ничто в мире так меня не трогает, как подобного рода союзы. Говорят, они редко бывают счастливы, но я надеюсь, мой дорогой друг, что Провидение сделает благоприятное для вас исключение… Что же касается нас, то это не совсем брак по любви, не правда ли, госпожа Стифф? Это брак… по уважению… Да, я действительно нашел точное слово. Поэтому, – добавил он, смеясь, – мы уже спокойны, как два супруга, прожившие вместе много лет, а вот когда мы увидели вас вдалеке на дороге, мы, госпожа Стифф и я, стали спрашивать друг друга, что это за два влюбленных голубка у нас на пути… Ах, госпожа Стифф, меня осенила идея!
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
Примечания
1
Поп, Александр (1688–1744) – английский поэт-сатирик, переводчик и философ, пользовался непререкаемым авторитетом в литературной среде; придал английскому стиху правильность и легкость, стремился «очистить» его от грубостей; был сторонником просветительского классицизма и высмеивал невежество и пороки современного ему общества.
2
Кембридж – город на юго-востоке Англии, на реке Кем; административный центр графства Кембриджшир; его знаменитый университет (основан в 1209 г.) начиная с XVII в. в основном ориентирован на изучение математических и естественных наук.
3
Ашборн – селение примерно в 50 км к западу от Ноттингема, в графстве Дербишир.
4
Ноттингем – город в Центральной Англии, на реке Трент; административный центр графства Ноттингемшир; крупный промышленный и финансовый центр; известен также многочисленными учебными заведениями и архитектурными памятниками; впервые упоминается в IX в.
5
«Илиада» – эпическая поэма Гомера, повествующая о нескольких днях Троянской войны, походе ополчения греческих героев на город Троя в Малой Азии в кон. ХIII – нач. XII в. до н. э. (другое название Трои – Илион, что и дало название поэме).
6
Библия (от гр. biblia – «книга») – священная книга иудеев и христиан; сборник религиозных легенд и богослужебных текстов, составленных разными авторами и в различных местах Ближнего Востока с VIII в. до н. э. по II в. н. э.; состоит из Ветхого завета, являющегося Священным писанием в иудейской и христианской религии, и Нового завета, признаваемого лишь христианами. Здесь подразумевается именно Ветхий завет.
7
«Федон» – диалог Платона, относящийся к зрелому периоду его творчества (ок. 380–375 до н. э.); назван по имени ученика Сократа Федона из Элиды, который пересказал последнюю беседу Сократа с учениками и описал его казнь. В первой части диалога обсуждается тема смерти и недопущения самоубийства; во второй – доказывается бессмертие души; третья часть излагает миф о загробной жизни. Авторитет этого сочинения в период античности и в средние века был очень велик.
8
Евангелие (от гр. «благая весть», «благое повествование») – общее название четырех богослужебных книг, входящих в Новый завет. Согласно преданиям, они написаны учениками Христа Матфеем и Иоанном и его последователями Марком и Лукой в I в. н. э. Эти евангелия содержат биографию Иисуса, описание совершенных им чудес и изложение его поучений. Ни одно из евангелий не отмечено точной датой его создания. Они написаны на греческом языке и, следовательно, распространялись среди населения Римской империи, а не среди палестинских иудеев, как утверждали ранние христианские богословы. Возникшая в нач. XIX в. научная критика евангелий установила, что они сложились во II–III вв. в период формирования христианской церкви и содержат большое количество несоответствий, противоречий и заимствований из других священных книг Ближнего Востока. Поскольку складывавшиеся христианские общины нуждались в богослужебной литературе, в них возникло множество жизнеописаний Христа, из которых богословами в христианский канон были включены лишь упомянутые четыре, а прочие признаны апокрифическими.
9
Одинок, нищ и наг (лат.) – Возможно, имеются в виду слова героя библейской Книги Иова: «И сказал: наг я вышел из чрева матери моей, наг и возвращусь. Господь дал, Господь и взял … да будет имя Господне благословенно!» (Иов, 1: 21).
10
Бистон (Beeston) – в Англии имеется шесть населенных пунктов с таким названием; один из них находится в Ноттингемшире, у юго-западной окраины Ноттингема; скорее всего, он и имеется здесь в виду.
11
Боцман – старшина палубной команды; следит за состоянием корабля, палубы, надстроек и находящегося на них имущества; руководит палубными работами.
12
Саутуэлл – городок в Центральной Англии, примерно в 20 км к северо-востоку от Ноттингема и в 90 км к югу от Йорка.
Вы ознакомились с фрагментом книги.