Imprimatur

– Да нет, отчего же. Тех, что бегут из Лондона и Венеции, в последнее время прибавилось. Возможно, твой хозяин противится помогать секретным агентам, как и госпожа Луиджия Бонетти, что до него заправляла в «Оруженосце». Не исключено, что он рассматривается как «спокойное» местечко, в котором можно укрыться и отсидеться, когда у тебя крупные неприятности. Названия таких мест часто изустно передаются от одного беглеца к другому. И помни: мир полон желающих скрыться от своего прошлого.

Я встал, вынул из котомки склянку с сиропом, налил в миску аббата и вкратце объяснил, как он действует. Атто тут же и выпил его, после чего принялся наводить порядок на столе, как всегда напевая:

Среди жестокого изгнанья…

Ничего не скажешь, этот человек умел извлекать из своего певческого репертуара подходящие случаю арии и романсы. Видно, он хранил нежную и неувядающую привязанность к памяти своего римского наставника – синьора Луиджи, как он его называл.

– Видать, бедняга Бреноцци не на шутку обеспокоен, – вновь заговорил он. – Он может снова обратиться к тебе за помощью. Кстати, мой мальчик, у тебя на лбу капля масла.

Он вытер каплю пальцем и как ни в чем не бывало облизал его.

– Так вы считаете, что яд, которым мог быть отравлен Муре, как-то связан с Бреноцци? – спросил я.

– Я бы исключил это предположение, – с улыбкой ответил он. – По-моему, наш бедный стекольщик один этого боится.

– А почему он меня расспрашивал об осаде Вены?

– Лучше ты мне скажи: где находится Светлейшая?

– Рядом с империей. Или нет, на юге…

– Этого довольно. Если Вена капитулирует, турки отправятся на юг и несколько дней спустя будут уже в Венеции. Наш Бреноцци провел какое-то время в Англии, где мог выучиться говорить по-английски, а вовсе не по переписке. Быть может, он и хотел бы вернуться в Венецию, да понял, что момент неподходящий.

– Да уж, как бы ему не оказаться в пасти турок.

– Вот-вот. Видно, он приехал в Рим в надежде открыть лавочку и избавиться от постоянного страха. Но заметил, что и здесь не лучше: если турки одержат победу в Вене, они сперва завладеют Венецией, а затем и Феррарским герцогством, пройдут по землям Романии, герцогствам Урбино и Сполето, справа у них останется Витерба за холмами Умбрии, и двинутся на…

– …нас, – вздрогнул я, может быть, впервые осознав опасность, нависшую над нами.

– Думаю, излишне объяснять тебе, что произойдет в этом случае. Разорение Рима, имевшее место сто лет назад, покажется нам цветочками. Турки ничего не оставят от папского государства, доведя присущую им природную жестокость до немыслимых пределов. Церкви и базилики разрушат, и первым эта участь постигнет собор Святого Петра. Священников, епископов и кардиналов перережут, распятия и иные символы веры поснимают отовсюду и сожгут. Народ лишат последнего, над женщинами надругаются, города и деревни сровняют с землей. И если это случится, весь христианский мир будет отдан на милость турецкой орды.

Выйдя из лесов Лациума[65], неверные свергнут великое герцогство Тосканское, герцогство Пармское, затем, пройдя по территории республики Генуи и герцогства Савойского, проникнут (в этом месте рассказа на лице аббата появилось выражение подлинного ужаса) во Францию, в окрестности Марселя и Лиона. А оттуда уж прямая дорога на Версаль.

Я вновь был ввергнут в отчаяние. Простившись с Атто под каким-то предлогом, я подхватил котомку и стал подниматься по лестнице, направляясь к башенке, венчающей здание постоялого двора.

По пути я предался безутешному монологу, дав волю чувствам: мало всего другого, так теперь еще и быть мне пленником в месте, подозреваемом, и не без веских на то оснований, в том, что оно – рассадник чумы. И хотя убеждение лекаря в неподвластности моего организма болезням и настроило меня на радостный лад, Мелани положил конец этому настрою, в общих чертах представив, что меня ожидает по окончании карантина. Я всегда знал, что могу рассчитывать только на душевную доброту нескольких людей, из коих первейшим был мэтр Пеллегрино, спасший меня от жизненных трудностей и опасностей. Но отныне опорой мне служил лишь аббат – кастрат и секретный агент, – заинтересованный в моей помощи и не способный внушить мне ничего, кроме тревоги. А взять других постояльцев: желчный иезуит, всегда мрачный и держащийся на расстоянии господин из Марша, французский гитарист с переменчивым нравом, тосканский врач с не внушающими доверия, а то и опасными воззрениями, венецианский стекольных дел мастер, сбежавший из родных мест, пленительный неаполитанский поэт, и парочка уже не жильцов на этом свете: мой хозяин и Бедфорд.

И вот в ту минуту, когда мной с особою неизбывною силой овладело чувство одиночества и беспомощности перед лицом неотвратимого рока, какая-то невидимая сила свалила меня на пол. Тот, кого я не заметил, отдавшись глубокому внутреннему переживанию, склонился надо мной.

– Ты меня напугал, дурачок.

Оказывается, я случайно прислонился к двери Клоридии, она же, почувствовав, что за дверью кто-то есть, рывком открыла ее, так что я не удержался на ногах и ввалился в ее комнату. Поднявшись, я даже не думал оправдываться и быстро отер слезы, навернувшиеся от печальных раздумий.

– Кроме того, есть кое-что и похуже, чем чума или турки.

– Вы что, подслушали мои мысли? – поразился я.

– Ну, прежде всего ты вовсе и не мыслил, поскольку у того, кто мыслит по-настоящему, времени на жалобы не остается. А кроме того, мы на карантине в связи с подозрением на чуму, а в последние несколько недель в Риме только и разговоров о турках. Ну, и о чем же ты горюешь?

С этими словами она протянула мне тарелку, на которой стояла полная чарка и лежало анисовое печенье. Я собрался было пристроиться на краешке ее высокой постели, но услышал: – Нет, не там.

Я вскочил, опрокинув при этом чарку на ковер и ловко подхватив печенье, крошки от которого полетели на постель. Клоридия промолчала. Я пробормотал извинение и попытался загладить свою неловкость, задумавшись, отчего она не отчитала меня, как было заведено у г-на Пеллегрино и у постояльцев, за исключением разве что аббата Мелани, снисходительно относившегося ко мне.

Стоявшая передо мной молодая женщина была единственной из всех запертых в «Оруженосце», о ком мне было известно кое-что, пусть и немногое, но зато достоверное. Мое общение с нею ограничивалось приготовлением для нее блюд, которые она заказывала и которые я по просьбе хозяина приносил ей, а также доставкой запечатанных писем по тому или иному адресу и обучением молоденьких служанок, которых она часто меняла, относительно пользования водой и продуктовым шкафом. Больше мне ничего не было известно о том, как она жила в своей башенке, где принимала посетителей, проникавших в ее покои по переходу, имевшемуся на крыше, да мне и дела до этого не было.

Это была не обычная проститутка, а куртизанка: слишком богатая, чтобы быть шлюхой, слишком жадная, чтобы бросить доходное занятие. Я плохо представлял себе, что такое куртизанка и какие искусства она превзошла.

Зато, как и все, знал, что происходило в паровых банях – моду на которые завез в Рим один германец, – показанных для изгнания из тела посредством потения вредных миазмов и бывших по преимуществу под началом женщин не слишком строгих правил. Одна такая баня имелась в двух шагах от нас и считалась самой известной и старинной в Риме, она так и прозывалась «Женская». Также ни для кого не было секретом, какие услуги оказывают женщины неподалеку от Сант-Андреа-делле-Фратте или возле виа Джулия и Санта-Мария-ин-Виа. Подобное же происходило чуть ли не в самих приходских помещениях Санта-Мария-ин-Монтероне. Задолго до наших дней понтифики озаботились запретить духовенству проживание с женщинами, но этот запрет часто обходили или оставляли без внимания. Никто не обманывался насчет громких латинских имен – Лукреция, Корнелия, Медея, Пентесилея, Флора, Диана, Виттория, Полиссена, Пруденция и Адриана, или титулов – Герцогиня и Почтеннейшая, позаимствованных куртизанками у своих прославленных покровителей, как и насчет того, чем занимались Сельваджия, Смеральда, или Фьор-ди-Крема[66], или Лукреция-Сгаратонна[67], а также на счет смысла имени Гравида[68].

Веком ранее продажные женщины были даже поделены на категории: обычные потаскухи, шлюхи дворовые, подфонарные, присвечные, приоконные, падшие женщины, девицы легкого поведения, а считалки донесли до нас блудниц – господних, папских, имперских, кардинальских, а также пустосвяток, гвельфок, гибелинок и множество других разрядов непотребных женщин. Сколько их было? Видимо, достаточно для того, чтобы Лев Х[69], которому требовались средства для обустройства улицы, ведущей к площади дель Пополо, обложил налогом тех из них, которые промышляли в этом околотке. При Клименте VII[70], говорят, одна потаскуха приходилась на десять римлян, не говоря уж о сутенерах. Как знать, может, и прав был святой Августин, утверждавший, что стоит исчезнуть этому роду занятий, и все в мире пойдет вверх дном из-за необузданности страстей человеческих.

И все же куртизанки как жрицы любви стояли особняком. В их обществе незамысловатый акт превращался в нечто из разряда высшего порядка – в любовную игру под стать не низменным запросам торговца или солдата, но утонченным потребностям посланников, князей и кардиналов. Потребностям не столько физическим, сколько умственным – вот что важно. Куртизанка способна посостязаться с мужчиной в сочинении стихов. Так, Гаспара Стампа посвятила Коллатино ди Коллальто сборник новелл, Вероника Франко и в постели, и в стихах бросила вызов владетельным особам из рода Венье. Империя, королева римских куртизанок, слагавшая грациозные мадригалы и сонеты, избранница прославленных людей своего времени: Томмазо Ингирами, Камилло Порцио, Бернардино Капелла, Анджело Колоччи и баснословно богатого Агостино Киджи, позировавшая Рафаэлю и соперничавшая с самой Форнариной, покончила с собой, но до того, как она испустила дух, папа Юлий II дал ей полное отпущение грехов, а Киджи позднее установил ей памятник. Знаменитая Мадремианонвуоле[71], названная так по причине беззаботного отказа в юности домогавшемуся ее, знала наизусть всего Петрарку и Бокаччо, Виргилия, Горация и с сотню других поэтов.

Так вот, стоявшая передо мной женщина принадлежала, как говаривал Пьетро Аретино[72], к этой армии бесстыдниц, чья роскошь причиняет Риму ущерб, при том, что все прочие женщины ходят по улицам закутанными в покрывала и бормоча: «Отче наш».

– Ты тоже явился узнать, что уготовано тебе судьбой? И конечно, ждешь добрых предсказаний? Но будущее не всегда соответствует нашим ожиданиям. Я говорю это всем входящим сюда, – накинулась она на меня.

Я озадаченно молчал. Мне казалось, я все знал об этой женщине, но что она может предсказывать будущее, было для меня новостью.

– В магии я не сильна. Если желаешь узнать, что говорят звезды, обратись к кому-нибудь другому. А вот если тебе никогда не гадали по руке, тогда ты пришел по адресу. А может, ты хочешь узнать, что означает сон? Только не убеждай меня, что явился просто так, я тебе не поверю. Всем что-нибудь да нужно от Клоридии.

Я был заинтригован, взволнован, меня покачивало от усталости. Я вспомнил, что должен и ей передать назначенные Кристофано целебные средства, но почему-то мешкал. И неожиданно для себя решил воспользоваться случаем и пересказать страшный сон, в котором я свалился в темную дыру.

– О нет, нет, изъясняйся точнее, – покачав головой, потребовала она. – Перстень был из благородного металла или нет?

– Не знаю.

– Значит, толковать можно и так и эдак. Железное колечко означает богатство и горе. Золотое – наживу. Горн – это что-то интересное, видимо, секреты, разгаданные или нет. Возможно, Девизе имеет отношение к какой-то тайне?

– Мне известно только, что он превосходный гитарист, – ответил я, задумавшись о той подобной чуду музыке, которая рождалась под его пальцами.

– Да, немного тебе известно! – рассмеялась Клоридия. – В твоем сне есть и Пеллегрино: будто бы умерший, а затем воскресший. Воскресший мертвец означает мучения и сожаления. Ну-ка, что у нас вышло: перстень, тайна, воскресший мертвец. С перстнем не все понятно. Пока что мы разъяснили только тайну и смерть.

– Значит, этот сон предвещает беду?

– Не совсем. Твой хозяин хоть и плох, но не умер. А болезнь означает только одно: праздность и отлынивание от обязанностей. Возможно, ты боишься не справиться со всем, что навалилось на тебя с тех пор, как слег Пеллегрино. Да не бойся ты, я не скажу ему, что ты стал немного лениться, – продолжила она, доставая печенье из корзиночки. – А ты за это расскажи мне, о чем там все шепчутся внизу. Помимо Бедфорда, остальные на здоровье не жалуются, так ведь? – И как бы невзначай поинтересовалась: – Ну взять хотя бы Помпео Дульчибени? Я потому спрашиваю, что он из самых пожилых…

Опять она про Дульчибени! Я помрачнел. Но она тотчас поняла, что делается в моей душе, и привлекла меня к себе, взлохматив волосы.

– Не бойся, я пока еще не заболела чумой.

Тут я вспомнил о поручении Кристофано и наконец-то выложил ей причину своего прихода: а именно что послан исполнить предписание лекаря, дабы те, кто еще в добром здравии, не слегли. Покраснев, я заявил, что начать следует с мази на фиалках мэтра Джакомо Бортолотто да Парма, которая наносится на спину и бедра.

Она молчала. Я робко улыбнулся.

– А то можем начать с дыхательных процедур Орсолино Пиньюоло да Понтремоли, у вас ведь есть камин?

– Ну что ж, – вздохнула она. – Лишь бы не очень долго.

Сев за туалетный столик, она открыла плечи и убрала волосы под белый кисейный чепец с завязками под подбородком. Я оживил огонь в очаге и набрал горячих угольев в горшок, с трепетом представляя себе нагое тело, которому они помогали согреться в эти сентябрьские ночи.

Закончив приготовления, я повернулся к ней. Она замотала лицо куском льняного полотна: ни дать ни взять видение.

– Плод сладкого рожка, мирра, ладан, росной ладан, белая глина, бензой, камедь, сурьма и розовая вода, – заглядывая в записи Кристофано, перечислял я составные части снадобья, которое в распыленном виде следовало вдыхать, ставя на стол перед Клоридией своеобразный пылетвор – горшок с углями – и высыпая в него содержимое склянки. – Вдыхайте как следует, открыв рот.

Я пониже опустил ткань, закрывающую ей лицо. Комнату наполнили сильные ароматы.

– Турецкие лечебные средства пахнут лучше, – донеслось из-под покрывала.

– Мы пока еще не стали турками, – пошутил я.

– А поверишь ли ты мне, если я тебе скажу, что я турчанка?

– Конечно, нет, дама Клоридия.

– Но почему?

– Потому что вы родом из Голландии, из…

– Амстердама. Правильно. Откуда тебе это известно?

Я не знал, что ответить. Я услышал об этом, стоя под этой самой дверью, когда собирался постучать с тем, чтобы передать Клоридии корзину с фруктами. Тогда она была не одна и говорила об этом с незнакомым мне человеком.

– Никак служанка проболталась. Да, родилась я среди еретиков около девятнадцати лет назад, но учение Кальвина, да и Лютера остались мне чужими. Матери я не знала. А отец был богатым итальянским купцом, слегка своенравным. Он много разъезжал по свету.

– Какая же вы счастливая! – осмелился вставить я, простой найденыш.

Она прервала рассказ: судя по тому, как вздымалась ее грудь, она глубоко и старательно вдыхала лечебные пары, пока не закашлялась.

– Если тебе когда-нибудь придется иметь дело с итальянскими купцами, помни: единственное, что их заботит, это оставить с носом других, а самим извлечь выгоду, пусть и из воздуха.

Тогда мне было невдомек, что она говорила со знанием дела. Было время, выходцы из Ломбардии, Тосканы и Венеции так преуспевали в делах, что завоевали, как говорят военные, самые важные рубежи в Голландии, Фландрии, Германии, России и Польше. Никто не действовал настолько без зазрения совести, как они.

Как объяснила мне Клоридия (позже мне и самому представилась возможность в этом убедиться), эти люди принадлежали по большей части к весьма славным родам – Буонвизи, Арнольфини, Каландрини, Ченами, Бальбани, Бальби, Бурламакки, Паренци и Самминиати, которые с незапамятных времен занимались торговлей тканями и зерном в Антверпене, самом крупном рынке Европы, владели банками и биржами в Амстердаме, Безансоне и Лионе. В Амстердаме Клоридия весьма близко узнала блестящих отпрысков Тензини, Веррадзано, Бальби и Куинджетти, а также представленных своими торговыми домами и в Антверпене Бурламакки и Каландрини. Генуэзцы, флорентийцы, венецианцы – все они были торговцами, банкирами и маклерами, а кое-кто еще и лазутчиками итальянских княжеств и республик.

– И все они торговали зерном? – спросил я, поставив локти на стол и приблизив к ней свое лицо, чтобы лучше слышать самому и быть услышанному.

Ее рассказ о далеких странах увлек меня. Для всех тех, кто, как я, был лишен ясного представления о северных странах, они казались несуществующими.

– Да нет, я же тебе сказала, они как одалживали деньги, так продолжают это делать и сейчас, а торгуют… да чем только они не торгуют. Тензини, к примеру, страхуют и сдают внаем корабли, покупают икру, сало и меха в России, поставляют лекарства царской семье. Ныне это все богачи, кого ни возьми, но многие вышли из самых низов, начинали как пивовары, обойщики…

– Пивовары? – удивился я тому, что можно разбогатеть на пиве.

Мое лицо было совсем рядом с ее лицом: она не видела меня, и это придало мне большую уверенность.

– Ну да. Вот возьми хоть Бартолотти, у них лучший дом на Хееренграхте, эти считаются одними из самых могущественных банкиров Амстердама, являются акционерами и управляющими финансами Индийской компании.

Клоридия поведала мне, как груженные продуктами, товарами и золотом корабли три раза в год отправлялись из Голландии, или, вернее, Республики Соединенных провинций, согласно официальному названию этой страны, по дороге в Индию обменивали товары и несколько месяцев спустя возвращались с пряностями, сахаром, селитрой, шелком, жемчугом, раковинами. Менялось все: китайский шелк на японскую медь, ткани на перец, слоны на корицу. Чтобы собрать войско и оснастить fluit (так назывались быстроходные суда, которые были на вооружении этой компании), знать и богачи в равных долях выделяли средства, а по возвращении кораблей часто (правда, не всегда) получали огромные барыши от продажи заморского товара. А сверх того и награду, поскольку, согласно еретическим верованиям жителей этих стран, тот, кто трудится и зарабатывает больше других, попадает в рай. Еще у них косо смотрят на транжиров и уважают бережливых и скромных.

– А Бартолотти, пивовары, тоже еретики?

– Надпись на фасаде их дома гласит: «Religione et Probitate»[73], так что можешь не сомневаться – они последователи Кальвина, к тому же…

Мне стало трудно ее слушать – оттого ли, что на меня так подействовали испарения и все мысли в голове смешались?

– А что означает ростовщик? – вдруг ухватился я за мелькнувшее в рассказе Клоридии словцо, когда она заговорила о том, то кое-кто из торговцев поменял свое ремесло на более прибыльное.

– Это посредник между тем, кто одалживает, и тем, кто занимает деньги.

– Доброе ли это ремесло?

– Если тебе интересно, хороши ли люди, им занимающиеся, то отвечу так: всякое случается. Одно несомненно: занятие это помогает разбогатеть. Или сделать богатых еще богаче.

– А страховщики и сдатчики внаем богаче?

– Можно мне встать? – вздохнула Клоридия.

– Нет, дама Клоридия, не сейчас, испарение полезных веществ еще не прекратилось!

Мне не хотелось, чтобы вот так быстро закончилась наша с ней беседа. Я невольно принялся разглаживать льняное полотно, покрывавшее ее голову, едва дотрагиваясь до него. Она никак не могла этого заметить.

Клоридия вздохнула. И тут мое чрезмерное простодушие вкупе со слабым пониманием жизни (и при обстоятельствах, которых я тогда не мог знать) привели к тому, что у нее развязался язык. Она вдруг разразилась бранью в адрес торгашей и их денег, особенно досталось банкирам, чьи состояния были у истоков любого злодеяния (Клоридия облекла обуревавшие ее чувства в более резкие и крепкие выражения) и всех бед, в частности, когда деньгами ростовщиков и менял пользовались короли и папы.

Ныне, разумея гораздо больше, чем в то время, когда я слушал все это, будучи простым учеником, я способен оценить верность ее слов. Я, например, знаю, что Карл Укупил свое императорское достоинство на деньги банкиров Фугеров, а неосторожные испанские монархи, прибегнувшие к услугам генуэзских ростовщиков, были вынуждены заявить о позорном банкротстве, разорившем их собственных финансистов. Не говоря уж о весьма спорной фигуре Горацио Паллавичино, заведовавшего расходами Елизаветы Английской, или о тосканцах Фрескобальди и Рикьярди, которые начиная с эпохи Генриха III одалживали деньги английской короне и ненасытно взимали десятую часть в пользу пап.

Наконец Клоридия отодвинулась от горшка с угольями и решительно сбросила с головы покрывало, тем самым заставляя меня отпрянуть. Я покраснел. Она сняла и чепец, и ее длинные вьющиеся волосы рассыпались по плечам.

Впервые предстала она передо мной в совершенно новом, незабываемом свете, способная стереть из памяти все, что я видел – а больше то, чего не видел – дотоле. Глазами и еще чем-то, возможно, сердцем узрел я цвет ее кожи – цвет темного бархата, такой разительный в соседстве со светлым так называемым венецианским цветом волос. И не важно было, каким способом она добилась этого оттенка: осветлив их осадком белого вина, оливковым маслом или как-то еще. Огромные темные очи, гордо вздернутый носик, улыбающиеся, слегка подкрашенные уста, бусинки пота над верхней губой, белоснежная грудь, обласканная южным солнцем, достойные резца Бернини плечи – так, во всяком случае, мне казалось et satis erat [74], – голос, несмотря на гневные нотки, а может, и благодаря им наполнивший меня вдруг каким-то неизъяснимым томлением, жаждой неистовств на лоне природы, благоуханными наваждениями: все было в ней диво и гармония. Мой разум настолько заволокло дымкой желания, что Клоридия представилась мне чуть ли не такой же возвышенной, как рафаэлева Мадонна, чуть ли не столь же одухотворенной, как Тереза Авильская[75], чуть ли не столь же восхитительной, как стихи Кавалера Марино[76], чуть ли не столь же мелодично изъясняющейся, как мадригал Монтеверди[77], чуть ли не столь же сладострастной, как двустишие Овидия, и чуть ли не столь же спасительной, как целый том Фракастори[78]. «Нет, – пела моя душа, – никакие стихи Империи, Вероники не могут производить такого сильного впечатления». Пусть мой рассудок и страдал при мысли, что падшие женщины готовы удовлетворять желания всех, включая и мои, в нескольких пядях от «Оруженосца», в женской бане за ничтожную плату. Мой мозг буквально пронзила одна мысль, столь же быстрая, как лошади кардинала: как могло случиться, что я столько раз приносил ей таз с горячей водой и, зная, что за этой дощатой перегородкой горничная нежно моет ее волосы водой с тальком и лавандой, оставался равнодушен, а теперь вот сгораю в ее присутствии?

Отдавшись новым ощущениям, я пропустил мимо ушей странные поношения, адресованные этой дочерью купца купцам, а более всего необычное в устах куртизанки выражение ужаса перед деньгами.

Я был не только слеп ко всем этим странностям, но и глух к стуку Кристофано в дверь Клоридии, которая благосклонно позволила ему войти. Оказалось, он разыскивал меня, нуждаясь в моей помощи – Бреноцци жаловался на боль в челюсти, требовалось приготовить отвар. Сказать, что я покидал единственную представительницу женского пола в «Оруженосце», с которой мне к тому же впервые довелось вот так доверительно побеседовать, с болью в сердце – значит ничего не сказать.

Мы раскланялись. Мой взгляд с надеждой устремился на Клоридию, пытаясь подметить в ее лице следы печали при расставании со мной, что не помешало мне, однако, когда она закрывала дверь, узреть на тыльной стороне ее запястья страшный шрам.

Кристофано отвел меня в кухню и поручил принести из кладовки кое-что из трав и семян, а также новую свечу для отвара. Пока он что-то толок и просеивал, я подогрел немного воды. Когда мы бросили порошок в горячую воду, пошел приятный дух. Пользуясь случаем, я спросил у него, правда ли, что с помощью белого вина можно чистить и отбеливать зубы.

– Ну разумеется, – отвечал он, – и результат получается превосходный. Мы просто пьем его, а ежели смешать с каолином тогда да, можно гордиться своими зубами, и не стыдно показывать их молодым женщинам. Натирать нужно и зубы, и сны, и по возможности пользуясь кусочком ярко-красной материи, как та, что покрывает постель Клоридии, на которой ты сидел.

Я сделал вид, что не понял его намеков, и поспешил переменить тему разговора, поинтересовавшись, известно ли Кристофано что-нибудь о его земляках – тосканцах Каландрини, Бурламакки, Паренци и прочих, чьи имена, возможно, я и исказил. И пока я по его указанию выливал кашицу, составленную из трав и воска, в кастрюльку, Кристофано объяснил мне, что все это имена прославленных тосканцев (даже если некоторые из них давно уже утратили прежнюю силу) и что он был в некотором роде вхож в эти семейства, поскольку пользовал их секретарей, слуг и горничных. Все знали, что Бурламакки и Каландрини приняли кальвинизм несколько поколений тому назад, их дети и внуки считали родиной сперва Женеву, затем Амстердам, и что Бенци и Тензини через торговлю так тесно переплели свои судьбы с Голландией, где приобрели земли, виллы и дворцы, что в Тоскане стали прозываться «фламандцами». Все, что говорила Клоридия, оказалось правдой: итальянцы часто приезжали в Антверпен и Амстердам, не имея за душой ни гроша, и обучались нелегкому и требующему смелости искусству торговли. Немало таких, которые разбогатели и породнились с местной знатью, кто-то увяз в долгах и канул в безвестность, были и такие, кто расстался с жизнью в арктических морях у Архангельска или водах Малабара, пойдя ко дну вместе с судном. И наконец, кое-кто, разбогатев, предпочел вернуться на старости лет на родину, где пользовался заслуженным почетом. Так случилось, к примеру, с Франческо Ферони, жалким обойщиком из Эмполи, начинавшим с торговли подержанным товаром в Новой Гвинее, саржей в Делфте, хлопковыми тканями и жемчугом в Венеции, водкой, испанским вином и пивом. Он так разбогател, что весть о нем распространилась в великом герцогстве Тосканском задолго до его возвращения, отчасти оттого что он на славу послужил великому герцогу Комо III Медичи послом Соединенных провинций. Когда он вознамерился вернуться на родину, великий герцог назначил его своим главным казначеем, пробудив ревность флорентийцев. Ферони вывез в Тоскану несметные богатства, обзавелся великолепной виллой в Беллависте и, несмотря на недоброжелательность флорентийцев, мог считать себя счастливейшим из смертных, ведь он вновь обрел родные пенаты и не погиб на чужбине, как многие другие.