Прогулки по прошлому и настоящему. Рассказы. Эссе

Дом-замок

Я сижу на стуле, опустив голову в руки, и чувствую, что меня нет, а мое Я превратилось в фигурку, что ходит поблизости. Голова тяжелеет, растет, становится огромных размеров, и какой-то внутренний голос говорит фигурке: «Иди, иди сюда, иди в голову, там тебе одиноко». Фигурка озябшая, неприкаянная, входит в голову, и тут я чувствую, что пальцами сжимаю виски. Оказывается, я заснула. Рядом тетрадь и ручка.

Я вошла в коридор дома-замка с переходами, коридорчиками, отделениями, большими залами в башнях, и жили там люди, которые придумывали разные тексты. Кто полулежал, кто сидел, опустив голову, кто в задумчивости стоял. В этом замке лил искусственный дождь, гремел гром, пролетали прозрачные звери. И временами теплело. Хозяин дома-замка посмотрел на меня, и сразу же стало понятно, что он человек-поэт. Большие глаза поэта блестели. Я села напротив него, чтобы ловить каждое слово. Поэту это понравилось, и он все время смотрел на меня.

– Здесь все создают свои миры. И главное, чтобы эти миры были отпечатаны на машинке.

Идем с А. дальше. Спускаемся вниз к парку. Помню, я тогда страдала от тоски по земле. По запахам и звукам детства. Стих про Сибирь написала.

Сибирь моя! Слышится снова

Скрипенье калиток в ночи.

Ребенка когда-то родного

Возьми к себе и приручи.

И в бане старухи с крестами

Близки мне, и погреба сырость.

И кладбище там за мостами,

Где милое сердце не билось.

Милое сердце моей прабабушки. Она тогда уже умерла. А бабушка еще жива была. Анастасия Ивановна, по последнему мужу Буденная, в девичестве Григорьева. Он погиб на войне. Оторвало обе ноги. Маме был неродным отцом. А родной отец мамин тоже так же погиб на войне за год до гибели отчима, Костя Бульченко. Моя бабушка жила в Ишиме на моем дорогом Речном переулке. С детством ранним мне очень повезло в этой жизни. Я подрастала в райском саду. Запахи, они наполняли мое сердце блаженством. Там запахи распадаются на множество составляющих и уводят в свои миры. Напоминают непостижимое. Сирень пахнет каплями росы, счастьем. Еще большим счастьем пахнет тополиный пух. Летом он собирается в уголках двора мягкой скатертью. Я беру его в ладони и подношу к лицу. Бабушка Тася очень любила цветы, и они отвечали ей взаимностью. Гладиолусы. Георгины. Анютины глазки. Все цвело и радовало глаз. Бабушка уходила на работу. Работала фельдшером. Мы с бабой Анной оставались одни. Она плела половички из разноцветных кусочков материи. Старое белье разрывается на полоски. Полоски сплетаются в косички. А потом эти косички заплетаются в круг, пришиваются друг к другу. Еще она всегда пела частушки, песенки. Она очень любила Пушкина. Была неграмотная. Мама научила ее читать. Баба Анна выучила наизусть всю поэму «Руслан и Людмила» и по памяти мне ее рассказывала.

Сели на пень в парке, и я сама начала уже дальше читать вслух из моего ненаписанного романа. Романа? Это же повесть? Да нет, это рассказ. А в чем разница? Я не училась в литинституте.

Больше всего я боялась, что выгонят из волшебного дома, но он меня оставил и даже предложил быть старостой, от чего я в страхе отказалась. Люди-фигурки передавали друг другу ценность – напечатанный нелегально в самиздате сборник стихов Н. Гумилева.

Милый мальчик, ты так весел, так светла твоя улыбка,

Не проси об этом счастье, отравляющем миры,

Ты не знаешь, ты не знаешь, что такое эта скрипка,

Что такое темный ужас начинателя игры!

Н. Гумилев «Волшебная скрипка»

А за стенами дома плакаты, демонстрации, собрания, что-то непонятное и жуткое. Иногда плакаты появлялись и в доме, от них не было спасу и там. Даже полка шкафа оказалась заклеенной тоненькой полоской бумаги, на которой красовался кричащий лозунг. Империя правит человеком.

Человек-поэт сказал: «Что они совсем с ума сошли», – и засмеялся. Плакаты исчезли, и полились искусственные дожди.

Мое Высшее «Я»

Я закрыла глаза. Она прошла, божественна и совершенна. Кто это? Красивее ее, тонкой и светлой, в легких одеждах, никого не было на свете. Мысль, что мне никогда не быть такой, промелькнула в сознании. Она подняла голову выше, и, присмотревшись, я узнала в ней себя. Тогда я подумала, что это моя смерть. Но позже мне были даны знания о моем Высшем «Я». Когда играла скрипка, неземное тело отделялось от земного и улетало в пространство. Музыка умолкала, а тело тащилось по городу, чужое и ненужное мне.

Я отложила листочки и подумала о том, что я свое Высшее «Я» видела несколько раз. Оно всегда прекрасно.

В зеркальном доме

Мы сидели за продолговатым столом и переставляли шахматные фигуры на доске, кидались ножами, играли на скрипках. Так проходил вечер. Больше всего мне нравилось слушать шумы словодождей. Однажды он сел рядом, и его колени касались моих. Черные джинсы, отстроченные белыми нитками по бокам, приблизились к моим ногам как бы случайно. И я почувствовала, как искра прошла по всему моему телу.

Человек-поэт пригласил меня на семинар. В доме народного мыслетворения собрались молодые играющие в слова. Вначале было общее собрание, потом все разошлись по комнатам. Человек-поэт в свитере с кленовым листочком восседал во главе стола. Я радовалась миру, людям и главное – тому, что он напротив меня и можно видеть его вот так близко целых пять часов. Когда мной были прочитаны мои стишки, учитель сказал присутствующим: «Ну вы, наверное, поняли, что И. незаурядный поэт».

Сон про человека в черном костюме

Облокотившись на перила, стоит человек в черном костюме, но у людей не бывает таких глаз. У него нет зрачков, а все глазное яблоко темно и светится неестественным блеском. Мы беседуем. Потом в ярких красках в нежном воздухе я бью моего нового знакомого палкой, прогоняя от себя, потому что он не человек. Углеглазый исчезает. Мельтешение прохожих. Я бегу по коридору и спрашиваю: «Вы не видели странного мужчину с черными углями вместо глаз?».

– Где ты? Вернись!

Зачем он нужен мне, я не понимаю, но чувствую, что без него уже не могу.

На работе

Анна Ивановна, блокадница, про которую злые люди говорили, что она съела ребенка, хранила в ящике своего рабочего стола черно-белое фото, разрисованное фломастерами. И там же было обнаружено завещание – поместить это фото на памятник после ее смерти.

Разбор моих стихов в зеркальном доме

О, этот разбор моих стихов в волшебном замке. Конечно, c меня сбили эго. Поэтесса Даша, тургеневская девушка с небесными глазами и русыми волосами, окруженная молодыми умниками, сказала с усмешкой: «Гениально». Это «гениально» так ранило меня, что я проносила его с собой в сердце долгие годы. Она была загадочная, красивая, развитая не по годам, но не понимала, что ей с ее темпераментом нельзя подражать Марине Цветаевой. У Марины ритмика идет от переизбытка чувств и энергии внутри, от задыхания от любви. А у Даши другой темперамент. У нее все идет от ума. И любви вселенской совсем не хватает. Почему я все понимаю у Марины и ничего не понимаю у молодой поэтессы? Мы встретились с ней уже после ее смерти в тех мирах, куда я пришла ненадолго в гости. Сидели на деревянной скамейке. Она обнимала меня. И я обнимала ее. Мы плакали. А тогда сочинительница смотрела свысока своего раннего развития. Молодой человек в бархатной попоне «под князя», влюбленный в поэтессу Дашу, сказал поучающе:

– Поэзия – это та же игра в шахматы!

Я молчала, как всегда, и ничего не выставила в ответ, никаких своих солдат возражения. Они все спали мертвым сном в глуши моего сознания. Для меня поэзия – это блуждание по улицам, переход в другие состояния, накапливание энергий и взрыв. Шри Ауробиндо писал про поэта: «Он устремляет взор в те сферы, которых не достигает зрение поверхностного ума, и находит слово – откровение, не просто точное и действенное, но озаренное и озаряющее, вдохновенное и единственно верное слово, которое заставляет прозреть и нас». Я думала: «Как можно так много писать, как пишет поэтесса Даша. Она сочиняет очень умно, туманно и непонятно. Как, впрочем, и многие – почти все здесь. Туманы, туманы. Отравляющий воздух туманов. Он стал накапливаться. От него можно избавиться только, придя домой и открыв томик Пушкина, Лермонтова, Блока – певца туманов. Но больше всего меня обидел новый пришедший. Он сказал:

– Вот я сижу здесь и думаю про себя: «Знай свое место».

Это «знай свое место» меня доконало. Я его так и зову.

«Знай-свое-место».

«Знай-свое-место» не знал, что поэзия – это как раз способ прийти в свое изначальное Богом данное тебе место. В перерыве все пошли курить. Со мной никто не общался. Когда продолжилось обсуждение, в конце человек-поэт взял слово. Он сказал, что стихи еще не сделанные.

– Но посмотрите вокруг, как много бездарных сборников издается. А тут есть свое лицо, своя интонация и много замечательных строк.

Когда все закончилось, я спустилась в раздевалку вниз по лестнице. Наверху слышалась музыка с вечера танцев. Танцевала рабочая молодежь с нашего завода. Веселый ухарь в красной рубахе, подошедший к гардеробу, радостно воскликнул: «Наконец-то я увидел хоть одну красивую девушку здесь, девушка, пойдемте танцевать». Это было мне небольшой компенсацией за моральный ущерб. Тут прибежала женщина-садовница и сообщила мне, что они где-то собираются в ресторане и что человек-поэт хочет, чтобы я была там с ними. Он поручил ей меня привести.

– Я никуда не пойду.

Я заметила, что рядом стоит «знай-свое-место» и оценивающе, с удивлением на меня смотрит. Сейчас думается, что нужно было пойти тогда на танцы, чтобы закружил тебя вихрь простой жизни, и шутить с ухарем в красной рубашке. Нет. Я шла по улице убитая. Слезы. Вначале они потекли чуть-чуть. Потом уже хлынули потоком. Горькие слезы унижения.

Я подходила к метро. И вдруг увидела, что в сторонке стоит А. С. Пушкин. Его маленькая фигура выделилась на фоне тополей. Он почтительно снял шляпу и произнес:

Поэт! не дорожи любовию народной.

Восторженных похвал пройдет минутный шум;

Услышишь суд глупца и смех толпы холодной,

Но ты останься тверд, спокоен и угрюм.

Ты царь: живи один. Дорогою свободной

Иди, куда влечет тебя свободный ум,

Усовершенствуя плоды любимых дум,

Не требуя наград за подвиг благородный.

Они в самом тебе. Ты сам свой высший суд;

Всех строже оценить умеешь ты свой труд.

Ты им доволен ли, взыскательный художник?

Доволен? Так пускай толпа его бранит

И плюет на алтарь, где твой огонь горит,

И в детской резвости колеблет твой треножник.

На работе

В нашем отделе работают странные люди. Вот заведующая отделом, например, зашла в закуток, задернутый тканями, и стала смотреться в зеркало. Она думала, что ее никто не видит. Но я-то видела ее отражение в зеркале с высоты своего рабочего места. Ее лицо вдруг странно исказилось, и она стала высовывать уродливо свой язык, трясти им, подмигивать. Ужас. Я испытала легкий шок. Потом заведующая вышла как ни в чем не бывало. Она делает мне замечание, когда увидит на моих коленях томик Пушкина. С радостью жду, когда наступит среда. После работы опять выхожу на Обводный через мостик. Немного гуляю, чтобы не приходить совсем рано.

У дворника

Я не хотела идти. Меня утащила садовница-сочинительница, которая говорила, что будет выращивать сад, и восторгалась своими будущими георгинами. Они мне представлялись без музыки, и казалось странным, что у меня больные нервные руки, а она будет выращивать цветы. Хозяин жилища – дворник, уволенный с работы врач, – ходил по своей огромной квартире. Котельщик, староста волшебного дома, шахматист, восторженная дама смотрели, как человек-поэт, сидя во главе стола, отпускал в пространство стаю слов. Меня почему-то трясло. Я старалась запомнить каждое его слово для потомков, но не смогла. Боялась, что мое тело убежит и я останусь ни с чем. То вдруг начинала опасаться, что тело мое будет сидеть со мной, а неземного образа не будет. Огромные глаза бога сияли. Хозяин дома стал говорить о сексе, поэт-человек поддержал его беседу. Но я ничего не поняла. Потом дворник стал раздавать всем свои фотографии и сказал, что от него ушли две жены и сейчас он живет с собакой. Поэт-человек целовался с зеленым змием. Я думала: «Зачем он это делает, так можно заболеть. Вдруг с ним что-нибудь случится. Тогда… Мне не представить жизни без него». Тут поэт встал, улыбаясь, прошел мимо стола и заявил присутствующим, что он будет принимать ванну. Я удивилась, но потом подумала, что у них, наверное, так принято – принимать ванну в гостях. Сразу же все потемнело, изменилось, слова зазвучали тягуче-вяло, непонятно. Это потому что его с нами нет. И пространство бессмысленно и ненужно. Озираясь, я стала подумывать о том, как бы уйти. Но хозяин-дворник открыл дверь и заявил: «И., учителю плохо, он просит тебя прийти к нему». Подумав, что он умирает и хочет попрощаться (какая честь), я встала и вышла вслед за хозяином.

Тот, кто взял ее однажды в повелительные руки,

У того исчез навеки безмятежный свет очей,

Духи ада любят слушать эти царственные звуки,

Бродят бешеные волки по дороге скрипачей.

Н. Гумилев «Волшебная скрипка»

Его музыка разливалась над миром, над космосом, касалась вещей, одежды. И все говорило: «Вот идет артист, музыкант, мастер». Но так как она была не похожа на мою, то немного пугала меня.

На работе

Моя ровесница, молодая сотрудница, перешила свой защитный рабочий халат. Он сидел на ней великолепно и не болтался, как мешок. Сотрудницы сказали: «Вот у нее талант, от которого есть выгода. А какая польза от твоих талантов?». Они имели в виду мои стихи. Ведь они были напечатаны в заводской газете, и весь отдел их читал. Учитель сделал публикацию. Я им ничего не сказала, но про себя произнесла заносчиво слова Пушкина: «Чернь, печной горшок тебе дороже».

Город из сна

Тот город из сна я описать не могу, т. к. мало что помню. Его улицы вырисовываются в моей памяти и опять стираются. Городской вокзал очень красив. Напоминает замок в стиле барокко, если ориентироваться на здешние понятия. Река коричневого цвета. Над рекой мост с тоннелем внутри. В одном из снов меня задержали, не пустили на берег. Потребовали пропуск. Пришлось проснуться. Там много интересного. Есть и многоэтажный, устремленный в высь дом. Я всегда знаю во сне, что могу походить в просторном светлом холле, весело поговорить с жителями, посидеть в кресле, подняться на лифте, даже подойти к квартире, постоять и, если хватит смелости, нажать на кнопку. Но могу ли я войти в квартиру? Чаще всего – нет. А если такое случается, что я туда попадаю, то, выйдя, теряюсь на улицах сна, на его знакомых и незнакомых площадях. Возвратиться назад я могу только в следующем сне, который приснится неизвестно когда. Вот и сегодня после долгого перерыва я поднималась по лестнице. С каждым шагом ноги мои становились все тяжелее. Я остановилась перед приоткрытой дверью. Больного охраняла какая-то женщина. Я знала, что должна быть рядом, но преодолеть это пространство не нашла в себе сил.

Он встал с постели и подошел к двери, что-то почувствовав, но подруга попросила его лечь и закрыла дверь, но преодолеть это пространство не нашла в себе сил.

А тогда

В маленькой комнате c тяжелыми портьерами, красным ковром на полу в самом углу на тахте возлежал человек-поэт и улыбался. Совсем близко напротив стояло кресло. Я села в него и застыла. Наступила минута молчания. Сияя своими огромными, странными от зеленого змия глазами, облокотившись рукой на голову, как великолепный артист, он спросил меня.

– Зачем ты пришла сюда?

– Как зачем, – я возмутилась, – разве вы не звали меня? Мне сказали, что вам плохо, но я могу уйти.

– Нет, ну-ну.

Развалившись картинно, выдвинув руку вперед, он говорил, что ему действительно плохо, что он устал, очень устал и что я это скоро пойму почему-то. Я вцепилась в ручки кресла и сидела в боевой готовности отразить атаку. Смотрела на его ботинки, которые стояли рядом с кроватью, ботинки бога, что сняты и валяются просто так. Понимая, что происходит что-то значительное, трясясь от страха, я думала: «Зачем он устроил этот спектакль? Как грубо он испортил всю игру».

И чтобы остановить дрожь, я надулась и замкнулась. Вдруг в комнату вошел хозяин. Все внимательно оглядел и, кажется, чем-то довольный вышел. Я повернула голову и стала смотреть на тонкую занавеску в щель между портьерами.

– Как только я увидел тебя, сразу понял – это талант, как под призмой просветилось. Только не связывайся с теми…

Потом он говорил еще что-то о нашей схожести. Мне вспомнился стих Николая Рубцова:

Он говорит, что мы одних кровей

И на меня указывает пальцем.

А мне неловко выглядеть страдальцем.

И я смеюсь, чтоб выглядеть живей.

– Тебе сколько лет? Семнадцать?

– Нет.

– Шестнадцать?

– Нет.

– Ну не пятнадцать же?

– Мне уже восемнадцать с половиной, почти девятнадцать.

Изумлению его не было предела.

– Почти девятнадцать? Я думал – гораздо меньше. Кроме меня, тебе никто не поможет. Помоги и ты мне. Я уже который месяц не могу уснуть.

Тут он резко привстал и сделал движение вперед. И в то же время я оттолкнулась и забилась в самый угол кресла. Вот и все. Затем он стал надевать носки, предоставив мне счастливую возможность наблюдать за божественными облачениями. В кресле с ним я оказалась, не понимая как, выйдя из маленькой комнаты в зал и не обнаружив там никакой компании, все ушли почему-то. Остался только хозяин – несостоявшийся врач – и садовница. Полубог целовался с зеленым змием и просил:

– Не злись.

Я отвечала:

– Я не злюсь.

– Нет, ты злишься.

– Нет, я не злюсь.

Хозяин и садовница говорили о чем-то бурно и горячо. Она сказала: «Да, это было все раньше, но теперь я стала монашкой, да, стала монашкой». Дворник закричал, чтобы она не злила его. Человек-поэт налил мне в стакан какой-то белой жидкости. Я выпила и ничего не почувствовала. Он посмотрел в рюмку, потом на меня и округлил глаза. Потом он целовал мне шею и разглядел, что у меня что-то красиво сложено. Я же сидела как чурбан. Когда зеленый змий овладел им полностью, он стал курить и тушить окурки о мои новые вельветовые брюки. Я отодвинула его руку и предложила ему тушить о свои.

– Трудно нам будет потом, – произнес он исторические слова. – У тебя появятся новые увлечения.

Я удивилась такой мысли. И подумала, что у меня-то не появятся. А вот у богов всегда появляются. Он посмотрел на меня и ответил на то, что не было сказано.

– И у меня появятся. А ты, оказывается, еще совсем ребенок. Но Бэлла ребенок хуже тебя. Она бы не стала вот так сидеть.

Кто такая Бэлла – я так и не узнала.

Он поцеловал меня. Это был первый поцелуй в моей жизни.

– Не один вы такой, – выдала я очень умную мысль, когда он встал с кресла и пересел на диван. Богочеловек окинул меня долгим взглядом и сказал:

– А может быть, один.

Дворник с экстенсивной дамой опять спорили о чем-то. Она сообщила, что стала чистенькая. Он закричал, что не станет с ней спать. Садовница что-то ему ответила, и он ударил ее в лицо.

– А зачем она меня злила.

На зеленом ковре разлилась кровь. По моей просьбе хозяин-дворник принес белое вафельное полотенце. С ним на голове несчастная садовница и удалилась. Дворник же нервно ходил туда-сюда. Потом он несколько раз выключал свет и кричал что-то неприличное. Наконец он разозлил человека-поэта, и тот ударил его кулаком в лицо. Бывший врач заплакал, закрыл голову руками и умолял, чтобы его не били. Но человек-поэт уже не замечал его. Он, целуя меня в шею, сообщил, что сейчас закажет такси и мы поедем куда-то. Затем, почти не держась на ногах, наклонился вперед, развел руки в стороны и выдохнул:

– Ничего, мы еще полетаем, коммунисты проклятые.

В таком состоянии я и оставила его. Да простит меня Бог.

Через неделю он встретил меня в волшебном доме с совершенно серьезным лицом. Началось долгое познавание жизни. Заиграла скрипка недомолвок, обид, взглядов, ревностей, противостояний.

Надо вечно петь и плакать этим струнам, звонким струнам,

Вечно должен биться, виться обезумевший смычок,

И под солнцем, и под вьюгой, под белеющим буруном,

И когда пылает запад и когда горит восток.

Н. Гумилев «Волшебная скрипка»

В странном зеркальном доме

В странном зеркальном доме каждый летает на своей планете. Моя планета – это сад, в который бы хотелось возвратиться. Сад моего детства. Пакетные люди превращают друг друга в буквы, запечатывают в пакеты и отправляют в разные стороны. Человек-поэт начал смеяться и разрушать мои представления о мире, которые были даны в обрабатывающей школе. Мои штампы, вдолбленные в голову в школе, были разбиты. Постепенно прививался хороший вкус.

Я заболела чем-то странным. Каждый миг я думала о нем, жила одной надеждой увидеть его, и когда это происходило, была счастлива. Моя энергия отдавалась ему через листочки со стихами, которые я приносила.

А он?

Глядя в окно, он сказал:

– Когда я умру, наконец.

Я сделала вид, что не услышала, не поняла.

Как будто рвущихся коней,

Свои я сдерживаю страсти.

Лишь посмотрев на вас грустней,

Cкажу презрительное: «Здрасте».

Люблю, люблю еще сильней.

Как будто душу рвут на части.

Как будто рвущихся коней,

Свои я сдерживаю страсти.

И оброненная в канал

Огней качается стена.

В большой и сладостный провал

Моя душа погружена.

Я долго брожу по городу. Цель моя – найти поэзию. И я ее нахожу. Вначале все меня удручает. Я чувствую духоту и лживость окружающего. Империя правит человеком. Реальность нависает скукой подавления. Стараюсь преобразовать этот вид города. Получается. Вдруг откуда-то спускается музыка, и все изменяется. Музыка становится все громче и громче и вдруг захватывает меня. Я счастлива. Все изменилось вокруг. Написан стих.

Моя частичка бродит по городу в одиночестве и грусти. У Эрмитажа на нее нашло вдохновение и родился стих:

Плетусь. Все люди заняты собой.

А на зелено-голубом дворце

Спит юноша, не совершивший бой,

И девушки с поэзией в лице.

Я обращаюсь к статуям, прося,

Улыбку, слово, тайну хоть одну.

Но, равнодушно взоры пронося,

Они глядят куда-то в вышину.

А под ногами снова грязный снег.

На улицах трамваи, толкотня.

Сегодня я опять несчастней всех.

И эта жизнь течет не для меня.

На работе

Девчонки часто куда-то выходят на перерыв. А я сижу на месте. Я полюбопытствовала, куда они ходят. Оказывается – в туалет на перекур. Я решила, что мне тоже нужно начать курить. Попробовала. Не очень понравилось. Но зато теперь хожу с ними.

Я гуляла по городу в поисках стихов и иного неба. Меня сопровождал то Александр Блок, то Анна Ахматова, то Александр Пушкин. Помню свой день рождения. В гости пришли подруги-одноклассницы в комнатку в общежитии рабочем. Мы гадали и вызвали дух Анны Ахматовой. Дорогая Анна Андреевна прочитала свои стихи, не знакомые мне. И сказала, что останется со мной.

– Но только не жди помощи в стихах.

Я и не ждала. Это было счастливейшее событие. Я чувствовала ее. И ощущала что-то похожее на катарсис. Она осталась и часто сопровождала меня в прогулках.

Я решила уйти из волшебного дома. Когда я посмотрела на него из коридора (а он стоял в окружении людей у стола). Мой взгляд был долгий, запоминающий. Он подумал, что я хочу пойти навстречу. Но я про себя говорила: «…со всеми ними. Я ухожу. Хватит. Я начну свою новую жизнь».

Вскоре поступила в обрабатывающий институт и перебралась в студенческое общежитие.

Преподаватель, расставив ноги и выбросив руки вперед, кричал:

– Никому ничего не нужно. Весь пройденный путь поэта никому не нужен – кризис концепции героя и кризис концепции поэзии. Тройная катастрофа. Выход – поэма «Владимир Ильич Ленин».