Книга трипов. Странствия и перемены

МАРТ В АМСТЕРДАМЕ

Себастьян Ландкроон ждал нас наверху. Взгляд молниеносно пробежал по красной ковровой дорожке, покрывавшей узкую крутую лестницу, уходящую вверх, в бесконечность, туда, где ждал нас Себастьян, и мы стали подниматься. Так начиналась очередная вечеринка, которых было в Амстердаме так много, что я и рассказать-то про них ничего не смогу, – все слилось в одно сплошное общее впечатление и обрывки каких-то ничего не значащих сцен, в разноцветный закатный фон мартовского Амстердама.

Только что, например, мы забили на концерт Джульетт Льюис, выступавшей в клубе «Парадизо», мимо которого мы шли в гости к Себастьяну. Как знакомая девочка Эльза нас туда ни зазывала, нам было куда интереснее потратить этот теплый весенний вечер с Себастьяном в его патриархально-аристократической квартире на последнем этаже слегка готического (вполне типичного для этого города) дома – темного, узкого и высокого. В квартире, наполненной холстами себастьяновского деда, различной занятной утварью и горящими свечами.

Кроме свечей, в гостиной еще горел живой камин, а на пустых – пока еще пустых – бокалах колыхались блики пламени. Себастьян включил антифашистского Шостаковича, наполнил бокалы испанским вином и достал пачку макадэмий – божественных на вкус, хрустящих и тающих одновременно орешков. Разговор пошел о вчерашних событиях в квартале красных фонарей.

Вчерашний вечер закончился бегством. После получасовой прогулки по кварталу красных фонарей – среди падших улыбчивых красоток в розовых витринах и вонючих обдолбанных негров-барыг – мне и Лео стало невыразимо херово… Об этом мы и рассказывали Себастьяну. В ответ Себастьян признался, что тоже не любит этот район, и, когда ему приходится проходить через него, чувствует себя совершенно больным. «Но ведь все же есть там некоторое очарование, – я подобрал с пола небольшую щепку и бросил ее в камин, щепка моментально вспыхнула и сгорела. – В этой порочной атмосфере есть что-то романтично-притягательное».

«Да, – согласился Себастьян, – в квартале красных фонарей есть какое-то мистическое отчаянье. Как в фильмах Дэвида Линча, которого я так люблю. Некая призрачная экзистенциальность». Да… Так и есть. Мы были как два обезумевших от собственной слабости и почти сдавшихся ангела – вроде бы и спасать должны всех этих пробитых людей, а спасти-то не можем, а можем только слиться с их мерзостью, позволив им тем самым хоть на один миг ощутить какую-то небывалую близость к Богу… Себастьян что-то ответил, но я уже не слушал его – я смотрел на огромный портрет на стене. На портрете в полный рост был изображен Себастьян в юности – настоящий дэнди в котелке и во фраке. А вокруг – пасторальные картины из жизни старой голландской деревни – сенокос, крестьяне, все такое желто-зеленое, светлое, жизнерадостное, и среди этих крестьян и крестьянок – тоже косит траву – маленькая незаметная черная смерть. Дед Себастьяна был великий художник.

«Амстердам не жалуется на свою грязь, он просто принимает ее – и все равно остается красивым. За это я его и люблю», – сказал мне Лео. Мы пили пиво в каком-то уличном баре напротив живописно раскинувшегося перед нами, грязного, как Москва-река, канала. «В отличие от прилизанного Люксембурга, например, на который приятно смотреть, но который не живет с тобой». Лео в Амстердаме уже три месяца. Его привело сюда вовсе не желание без проблем накуриваться каждый вечер, а нечто иное. Оказавшись здесь, он просто влюбился в этот город и решил, что хочет жить в нем. Ничуть не смущаясь всеми этими наркоманскими опциями Амстердама, но и не используя их, он открыл для себя совсем другой Амстердам. Для которого наркотики – только одно из многих проявлений, и проявление это даже не имеет особого значения. Так, случайная побочка, и уж ни в коем случае не причина и не суть.

Мы расплатились по счету и пошли по улочке вниз. Из арки вырулили два бомжеватого вида велосипедиста и предложили велосипед за 10 евро. «Два велосипеда за десять», – стали торговаться мы. Велосипеды были, разумеется, краденные, а бомжам не хватало на травку – и, поломавшись слегка, бомжи согласились. «Слушай, Лева, зачем нам сейчас велосипеды?» – с сомнением спросил я. Беззубый негр в грязной болоньевой куртке омерзительно голубого цвета явно прочухал, о чем это я толкую, и озлобленно прошипел: «Что вы тут шутки шутите! Будете брать или нет???»

«Ок, вы тут всегда стоите? Давайте мы придем завтра, может быть, и купим у вас». Негр разозлился еще сильнее, плюнул мне под ноги, прошепелявив, что мы мазафакеры, и стал крутить педали, уезжая от нас. Черная тварь! Его блядская слюна блестела на поле моего эксклюзивного пиджака. Скотина! Я пришел в такое бешенство, которого вовсе не ожидал от себя после благостного пивораспития в живописном баре… «Иди сюда, нигер! – заорал я. – Ко мне!» Я почти даже догнал его, и, когда уже готов был долбануть ногой по багажнику его велосипеда, дабы свалить черного вора на землю и как следует отмудохать, он осознал вдруг, что моя решимость разобраться с ним куда сильнее, чем решимость купить велосипед, и закрутил педали с удвоенной силой.

Колокола, птицы, росистый воздух, крепкие скуластые люди, бутерброды с нежнейшей селедкой хайринг… Дома в лодках, узкие улочки и широкие кольца каналов, обветренные площади и торговые улицы магазинов, узкие четырехэтажные домики… Я понять не мог, как в одном и том же городе могут уживаться такие светлые люди, как Себастьян, и все эти пропащие наркоманы, живущие уже где-то совсем в другом мире, в своем каком-то бесконечном трипе…

Больной квартал красных фонарей, наполненный сексшопами, неграми, кофешопами и грязными бомжами-наркоманами. Грязь так и липнет к тебе изо всех щелей, она соскакивает на тебя из дредов проходящих мимо фриков, лоснится вокруг и кусает тебя за руки, соскользнув с лысины пожилого извращенца, приобретающего в сексшопе dvd с садо-мазо-порнухой.

Грязь пыльно оседает в носу вместе с запахом ганджи, когда ты проходишь мимо очередного кофешопа, в котором сонные улыбчивые люди потеряли время. Жалкой головной болью оборачивается жарко-поддельная улыбка проститутки, случайно подхваченная тобой из-за розовой занавески. Да fuck them all, какого черта! – думаешь ты. Какого черта они тут все делают! Ведь им же всем плохо и только становится все хуже и хуже от такой жизни – все эти продажные искусственные извращения, все эти политые химикатами травки и грибочки, вызывающие иллюзию какой-то необычной настоящей жизни. Лузеры. В этот момент очаровательная девушка, сидящая за прилавком в магазине Magicmushrums, поднимает голову и оказывается морщинистой старухой. Как??? Как хрупкая патриархальная чистота каналов и барочных домиков уживается с этой липкой порочной мерзостью красных фонарей – непонятно. Однако бездомный черный нищий, бьющий в колотушку, гнусавящий под нос себе какую-то частушку и просящий милостыню у проституток, наркодилеров и слюнявых задротов, внезапно умолкает, заслышав звон колоколов на церкви Аудэ.

Я вернулся в наш антисквот. По-голландски это называется «антикраак» («краак» значит сквот). Голландский закон гласит: нет такого пустующего дома, который не мог бы быть краакнут. Если дом пустует, значит его можно занять. То есть просто вселиться, если в нем уже больше года никто не живет (главное не быть пойманным непосредственно в момент взлома). И никто ничего не скажет. И никто не выгонит. Владельцам дома придется найти вам аналогичное по стоимости и месту расположения жилье, если они вдруг вспомнят, что у них есть дом, и захотят, к примеру, его отремонтировать и сдавать. Так вот, риэлторы недавно придумали следующее: если хозяева уже опомнились, но еще не отремонтировали свой дом, то фирма подыскивает какого-нибудь вполне благонадежного представителя среднего класса и подписывает с ним договор. Человек начинает жить в доме за сущие копейки – 150 евро в месяц. И целых четыре этажа, пусть и во вполне аварийном состоянии, – в полном его распоряжении. Вуаля. Но по договору он должен покинуть место по истечении определенного срока. Пока он живет в доме, дом гарантированно никто не краакнет. Лео был подходящим кандидатом для антисквота. Профессиональный скрипач из Америки, только что подписавший контракт на год с одним из лучших амстердамских оркестров…

Черный четырехэтажный замок. С электричеством и горячей водой. Чего ж еще? Лева обжил второй этаж. Третий был полностью в моем распоряжении. На четвертом не было ничего, кроме битых стекол на полу, истлевшего шкафа и сломанной ржавой плиты. Пол на всех этажах был кривым и, когда по нему ходили, страшно скрипел. Где-нибудь у окна на пыльном подоконнике можно было запросто обнаружить голландские гульдены пятидесятилетней давности. В окнах ярко светились остатки старинных витражей – розовые пастушки, желтые птички и другие красоты. «Этот дом никогда не скажет тебе, что он в порядке, даже если ты постоянно будешь им заниматься», – сказал Леве Себастьян, заделывая мокрой туалетной бумагой сквозные щели на улицу, которые я обнаружил в своей комнате, проснувшись ночью от леденящего ветра.

В центре просторной комнаты стояли музыкальный центр, два кресла и огромный обшарпанный диван, принесенный Лео откуда-то с помойки. (Помойки тут образуются каждую среду и воскресенье у каждого дома – люди просто выносят ненужное и оставляют у дверей своих домов, а утром мусорщики незаметно забирают все это. При этом среди мусора иногда оказываются вполне хорошие вещи – легко можно найти телевизор или пылесос в рабочем состоянии или какой-нибудь приятный журнальный столик.) У нас в гостиной вечно что-то звучало – то Игги Поп, то Шостакович, то Нина Симоне, то Сабрина, и постоянно шли вечеринки, сменяющиеся неизбежным утренним похмельем.

Достаточно было просто высунуться в окно, увидеть двух полупьяных красоток, только что вывалившихся из джаз-бара напротив и собирающихся ехать на своих велосипедах в дискотеку, и предложить им выпить вина. Голландки напьются и станут отплясывать на столе грязные танцы, обрывая провода, тянущиеся по потолку, и падая с грохотом в кучу пустых бутылок. В тот вечер аргентинское вино Urban въелось в мои внутренности терпким черным клещом, и я с ужасом продолжал кружиться по перекошенной деревянной зале нашего жилища. Себастьян, Машид, Жюстина, Лео, две эти безумные голландки – не помню уже, как их звали, – все смешалось. Я был пьян, и мне хотелось утра и воздуха. «Пойдем покупать билет во Францию! Я не могу больше жить в этой стране, – сказал я Леве на следующий день. – Здесь слишком много свободы».

Темнота, мы на третьем этаже нашего замка. Сквозь полузакрытые пыльные жалюзи мы, сидя в мягких креслах, видим окна дома напротив (улицы здесь узкие, так что дом напротив находится метрах в десяти от нашего). Мы пьем пряное, на этот раз южноафриканское вино, закусываем бананами и брюссельским шоколадом и разглядываем полуголую девушку в освещенной комнате дома напротив. Девушка готовится ко сну, намазываясь кремами. Со второго этажа доносится Шостакович.

Девушка села за компьютер, а я спустился вниз и вышел на улицу. На мосту рядом с входом на нашу улицу садилось солнце. Оно медленно таяло в темной воде, постепенно проявляя в ней отражения фонарей. В свете этих отражений медленно загорались и плавали прямоугольные окна домов. От ветра они изменяли очертания, как будто фотографию забыли опустить в закрепитель, и расплывались на множество маленьких, ничего не значащих световых иконок. И треугольные крыши тонули где-то далеко на дне. Понятно теперь, почему этот город так хорош, светел, грязен и безумен. Чего еще можно ожидать от людей, день изо дня наблюдающих, как их собственные дома к вечеру ближе превращаются в какие-то расплывчатые корабли, которые, покачиваясь и теряя очертания, тонут в бесформенном омуте каналов. Все слилось в одно сплошное общее впечатление и обрывки каких-то ничего не значащих сцен, в разноцветный закатный фон мартовского Амстердама.

ОДИН ДЕНЬ В ПАРИЖЕ

За день в Париже можно успеть многое. Родиться и умереть, влюбиться, разлюбить, устать, напиться, встретить множество милых людей и остаться в бесконечно удушливом одиночестве… Рассказ как раз об этом: как я провел день, или целую вечность, в городе-вампире, затусив с безумными русскими бебиситтершами, столкнувшись с певицей Пинк (и не узнав ее), а напоследок чуть не сделавшись жертвой трансвеститов.

Я просыпаюсь в отеле «Идеал». По парижским меркам он довольно дешев, всего 46 евро за ночь. Но, несмотря на приятный этот факт, сегодня мне предстоит сменить место жительства (вчера вечером, когда я прибыл в Париж из Амстердама, свободная комната в рекомендованном мне «Идеале» нашлась всего на одну ночь). Я договариваюсь с сидящей на ресепшн китаянкой, что оставлю свой чемодан, и выхожу в город – искать другой отель.

Чувствую себя чудовищно: по утрам мне необходим чай, а чай в Париже – настоящая проблема. Тут везде пьют кофе. «Сколько стоит чай?» – спрашиваю я в какой-то забегаловке. «3 евро», – отвечает мрачный француз и порывистым жестом призывает присесть за столик. Через минуту передо мной появляется чашка и маленький заварочный чайник. Из чайника торчит ниточка, увенчанная желтой этикеткой «Липтона». Пакетик «Липтона» за 3 евро… Я залпом выпиваю чашку, и мне становится лучше. Минут десять я трачу на поиски нового отеля, но найти недорогой ночлег в субботу оказывается непросто, и я забиваю на поиски.

Если нет отеля, надо хотя бы постричься… Я посмотрел на высокое голубое парижское небо, мелькнувшее в этот момент между двумя хорошенькими домишками… Небо улыбнулось мне, но улыбка тут же была смазана лысым черным черепом шедшего мимо высоченного негра. Сразу за негритянской лысиной на противоположной улице, как по заказу, помахала мне стеклянной витриной парикмахерская. На витрине – зазывная надпись: «8 евро!» Перехожу улицу, оказываюсь в салоне. Внутри – три турка стригут машинкой под горшок своих соплеменников. «Садись, подожди», – сигнализируют мне турки. Я с сомнением присаживаюсь на кожаный диван и оглядываюсь по сторонам. К большому зеркалу, в котором отражаются стригущие и стригомые турки, прицеплены два десятка фотографий еще двух десятков точно таких же бритых под горшок восточных ребят. Похоже, это у них фирменная стрижка. Не обращая внимания на протестующе-удивленные возгласы ориентальных парикмахеров, спешно ретируюсь.

Звоню Насте Меланхолик – жительнице Парижа, с которой познакомился в Livejournal. У меня есть смутная надежда, что она составит мне сегодня компанию. Других знакомых у меня в Париже нет, не считая двух абсолютно безбашенных девиц, встреченных вчера поздно вечером у Нотр-Дама… Меланхолик говорит, что сможет только вечером, поскольку днем она обязательно должна увидеться с Брайаном Ино.

Вспоминаю про вчерашних нотр-дамовских красавиц. К счастью, я забил в свою трубку номер одной из них. Ее тоже зовут Настя. «Давай встретимся в Люксембургском саду через час и будем бухать!» – кричит она в трубку. Погода отличная – приятное весеннее солнце желтыми бликами ложится на витрины модных магазинов, дорогих кафе и не очень дорогих фаст-фудов. Я покупаю два круассана и, глядя по сторонам, медленно иду вверх по бульвару Сан-Мишель, периодически сверяясь с карманным атласом. В направлении Люксембургского сада.

Вчерашняя эйфория от того, что Я В ПАРИЖЕ, сменилась каким-то озабоченным ощущением того, что Парижу-то до меня нет никакого дела. Я захожу в другой парикмахерский салон, здесь стрижка стоит 45 евро. Через десять минут ходьбы по Сан-Мишель обнаруживается более демократичная парикмахерская под вывеской Frank Provost. 28 евро – вполне…