Лебединые души. Сборник рассказов и маленькая повесть
Несмотря на несколько пинков в спину и по ногам, удары в лицо и голову, боль, Витька засунул два пальца в рот и пронзительно засвистел вслед удиравшим чеченцам.
– Зверьки, только еще суньтесь к нам, получите..! – Не обращая внимания на разбитый и сочившийся алой кровью нос, закричал Колька. А потом, умываясь снегом, набранным в ладони, довольно воскликнул: «Как мы их, Витек!».. А потом стал возмущаться и недоумевать:
– Вот гады, мы же им ничего плохого не сделали, за что они набросились на нас, почему так нас ненавидят?! Словно не люди, а шакалы. Только на тех, кто слабее их, нападают стаей.
– Сейчас за поддержкой, наверное, побегут. – Возмутился и предположил Витька. – Старших братьев позовут.
– Точно. Надо домой побыстрее возвращаться, а то приведут бугаев, побьют нас по-настоящему! – Согласился Колька. – Айда домой!
Но дом для Витьки в этот день не оказался спасительной крепостью. Увидев сына, вывалянного в снегу, с пятнами грязи от сырой земли на новеньком пальтишке, мать принялась его отчитывать. А когда проверила портфель, пока он раздевался в коридоре, и не обнаружила там новенького пенала, то разругалась всерьез и пошла в спальню за отцовским офицерским ремнем, который висел на гвозде за дверью, еще пахнувшей свежей голубой краской. Отец использовал его для шлифовки, «правил лезвие», как он говорил, трофейной бритвы фирмы «Зингер», которой ежедневно брился за столом у окна в комнате, где жили его дети – сын и младшая дочь. К тому же, похоже, ремень за дверью в детской отец повесил и для отстрастки, чтобы Витька не забывал о неизбежности наказания, если посмеет натворить что-то из ряда вон выходящее. Все, что с ним сегодня произошло, по его мальчишечьим понятиям, на такое наказание не тянуло.
Поэтому при виде матери с ремнем в руках Витька остолбенел. Не столько от страха, сколько от обиды и унижения. Стоял в коридоре, как вкопанный, и тупо смотрел на доски пола, между которыми виднелись небольшие щели – торопились строить дома, толком не просушили сосновые доски, те в тепле малость сузились, вот и трещины появились. И Витьке в душе стало так больно и обидно, что он готов был в эту минуту превратиться в серую мышь, как в сказке про кота в сапогах, и проскользнуть через одну из этих щелей в полу. Но, увы, это было невозможно. Вернувшаяся из своей спальни с ремнем в руках мать, прикрикивая на сына, ловко замахнулась и полоснула ремнем по Витькиному плечу и спине. Отчего их словно огнем обожгло.
Витька попытался выхватить ремень из рук матери, но у него не получилось, физически она была крепкая и еще молодая, с крупными и сильными руками, надутыми и покрасневшими от минутного гнева щеками и перекошенным ртом, повторявшим одни и те же обидные слова: «Вот тебе, засранец! Вот тебе..!»
Не столько от боли, сколько от незаслуженной обиды – мать даже не выслушала его объяснение по поводу случившегося накануне и принялась ругать и стегать ремнем – Витька заревел и из глаз его ручьями побежали горькие мальчишечьи слезы.
Мать это не разжалобило. Словно войдя в раж, она стала хлестать Витьку по мягкому месту еще сильнее.
Тут уж Витька не выдержал и закричал на мать: «Ты хуже зверя, злая, злая и нехорошая, я тебя ненавижу!».
От этих слов мать опешила и словно окаменела. Перестала наносить удары ремнем. Витька воспользовался этим замешательством и рванулся к двери, в одной льняной сорочке и школьных брюках пулей вылетел во двор и затем, хлопнув калиткой, помчался по продувной, тормозившей его встречным восточным ветром улице. Южное лукавое солнце выглянуло из-за низко пролетавших над косогором свинцовых туч, и снег на дороге стал подтаивать, постепенно превращаясь под колесами проезжавших машин в коричневое месиво. Мальчик со всех ног пустился вдоль по Ялтинской в сторону поселка Ташкала, где был еще не застроенный пустырь и местные пацаны, играя в войну, выкопали землянки. В одной из них он хотел укрыться. Но, как оказалось, от прошедших накануне дождей и подтаявшего к полудню первого снега они были залиты мутной и к тому же ледяной в эту пору водой. Витька понял, что в землянке ему не укрыться. Побитый и униженный, он как загнанный в угол звереныш, оглядывался вокруг, ища убежища. Но ничего, кроме цементно-асбестовых светло-серых труб, сброшенных с грузовиков рядом с глубокой четырехметровой канавой будущего канализационного коллектора, не увидел. А когда оглянулся назад, заметил метрах в двухстах от этого места направлявшуюся к нему быстрыми шагами мать.
Витька заполз в одну из лежавших среди кустов перекати-поля и веников труб и замер. Пронзительный сквознячок дул через эту трубу и студил спину. Руки и ноги от холода немели. Витьке не хотелось больше жить и он готов был остаться в этой промерзшей трубе навсегда. Взволнованная, но уже более-менее успокоившаяся мать подошла к Витькиному убежищу. По Витькиным следам, оставленным на снежном покрывале пустыря, сделать это было не трудно. Витька вначале услышал тяжелые шаги и сопровождавший их хруст снега, а потом увидел в белом круге трубы на ее конце серьезное и расстроенное лицо мамы.
– Витя, сынок, замерзнешь там, закоченеешь, выбирайся наружу!
– Не вылезу, и жить с тобой не буду, ты злая и жестокая! – Выпалил он, как из пушки, из спасительной, как он представлял, трубы.
– Выбирайся, а то я сейчас строителей позову, они тебя из трубы живо достанут! – Пригрозила все еще чувствовавшая свою правоту и не оправдывавшаяся за свою жестокость перед сыном мать. – Вон подъемный кран как раз подъезжает, сейчас зацепят тросами эту трубу и вытряхнут тебя из нее. Давай вылась, быстро, а то хуже будет! – Закричала она в трубу, как в рупор. Витьке показалось, что от этого звука у него заложило уши. Но угроза не подействовала. Витька решил: лучше замерзну, а не вылезу, так ему было обидно и горько. Пинки и тумаки чеченских мальчишек теперь представлялись чепуховыми по сравнению с болями и обидами, полученными от родной матери. А ведь он так любил ее, и представить себе не мог, что она может быть вот такой чудовищно злой и жестокой.
– Витя, не дури, давай вылезай, схватишь воспаление легких, уколами потом заколят. – Уже тихо уговаривала мать.
– Ну и пусть! – Упорствовал Витька.
В это время к трубе подошли двое молодых строителей.
– Ребята, помогите! – Обратилась к ним Витькина мать. – Я вот сгоряча сына отхлестала ремнем, а он убежал и в эту трубу залез. Раздетый, в одной рубашке, замерзнет!..– Запричитала она.
– Что же это Вы так, мамаша, он ведь все же какой-никакой а человек. Нельзя так! – С укоризной ответил первый голос. Самого строителя Витька не видел.
– А я сейчас мигом сам в трубу залезу и достану вашего бродягу. – Раздался более молодой и звонкий, с оттенком веселости в словах, голос другого молодого человека.
И через несколько секунд Витька в конце трубы увидел его улыбающееся лицо:
– Что, пострел, испугался, забрался в трубу, как суслик, дрожишь? Давай выбирайся оттуда, война закончена. Мир! мамка тебя больше не обидит. Да на мать и грех обижаться! Она же добра тебе желает. Эх, если б кто мою мать с того света вернул, я бы согласился, чтоб она меня каждый день ремнем отхаживала! Ей Богу! А то ведь в бомбежку Богу душу отдала…И никого у меня из родных на этом свете не осталось!.. – С неподдельной болью произнес молодой парень. – А ты тут из-за ерунды обиды строишь! Выползай из своей норы!
После недолгих уговоров Витька ползком, обдирая локти и дрожа от холода, вылез из своего убежища. От его жалкого вида строители по-доброму и сочувственно переглянулись и обратились к матери.
– Может к нам в вагончик его для начала, пусть отогреется?!
– Да нет, спасибо, мы здесь рядом живем, сами справимся! – Возразила мать и сняла с себя фуфайку, укутала в нее Витьку, а сама осталась в одной шерстяной кофте и юбке.
Они направились к дому. Случайные прохожие многозначительно поглядывали на них. Кое-кто – с осуждением и причитаниями типа: «Ах, беда, эти дети»!
Мать всю дорогу домой молчала. О чем она думала, Витька не знал, но от такого сопровождения и взглядов прохожих ему было не по себе. Дрожь в теле не проходила и он , когда пришел домой, не мог вымолвить ни слова.
Мать первым делом раздела его, нагрела горячей воды и искупала в ванной. А потом напоила чаем с малиной и уложила в теплую постель. От пережитых треволнений Витька быстро уснул. Во сне он увидел сон про прошлые весну и лето, когда вместе с другими мальчишками ходил собирать цветы для мамы за гору, на которой поднимались чеченские дома. С опаской русские мальчишки проходили мимо них.
Подснежники и толкачики, дикие гиацинты и позже петушки – ирисы, левкои они собирали на косогорах Сунженского хребта и охапками приносили матерям, рискуя быть застигнутыми за окраиной поселка и побитыми чеченскими ребятами. Ведь они переходили через условно обозначенную для русских пацанов границу по улице Энтузиастов, выше которой располагались дома, возведенные и возводившиеся чеченцами. В старой части города, где они жили раньше вместе с бабушкой и прабабушкой, мальчишки с разных улиц тоже враждовали между собой. Причем чеченцев среди них было мало. Русские, татары, армяне, евреи, китайцы, корейцы по численности там значительно превосходили чеченцев и ингушей. Основную часть детского населения в пятидесятые годы двадцатого века составляли русские и армяне. Та детская вражда была не настоящей. В нее больше играли, как в войнушку или в казаков-разбойников. Ловили пацанов и девчонок с чужих улиц, «арестовывали», допрашивали, требовали назвать пароль, которым они пользовались, а иногда и поколачивали, заставляли спичками измерять их улицу. Чужака принуждали стать на колени, давали в руки ему спичку и приказывали: «Начинай, измеряй!»…
Витька в роли пойманного и захваченного в плен ни разу не был. И дружил он с чеченцем Абу Насухановым, жившим в их дворе. О национальной принадлежности друг друга пацаны в старой, центральной части города даже не задумывались. Главным для них было иное – чтобы друг был честным и верным, никогда не предавал, не боялся заступиться за своего приятеля, когда нападали чужаки, не взирая на их национальность, и не был жадным. Но постепенно все менялось. И на территории поселка, куда переехала Витькина семья, действовали уже иные правила. Чаще здесь пацаны враждовали между собой, сбитые в стаи по этническому признаку. И шло это от чеченцев и ингушей, которых на окраинах города, в его поселках, было значительно больше, чем в центре Грозного.
Поэтому, когда русские мальчишки без разрешения старших отправлялись за цветами за гору, матери всегда тревожились. Но в то же время радостно и настороженно встречали своих сорванцов с охапками в руках в домах на Ялтинской. Некоторые журили, за то что ребята так далеко и в небезопасные места ходили одни. Другие гордились, что ребята растут смелыми и заботливыми, стремятся доставить радость матерям, принести в дом незабываемый аромат весны и лета.
Когда Витька проснулся, то увидел как сходившая в школу, пока он спал, мать сидит на диване и молча рассматривает красочно расписанный пенал. Никто, как оказалось, его не забрал и не присвоил. Когда она во время очередной перемены вошла в класс и проверила парту, за которой в первую смену занимался ее сын, то нашла там целехонький, мирно дремавший пенал, забытый Витькой. И то ли от его прекрасного вида, то ли от всего, что произошло накануне, ей стало неловко. Впрочем, о чем думала и что переживала его мать в эту минуту, Витька не знал. Он снова зажмурил глаза от яркого солнечного света, падавшего золотым потоком с южной стороны уже совершенно голубого неба в окно его комнаты и по привычке чихнул. Так как лучи света, проходя через стекла, как бы превращались на золотые метелочки, щекотали нос. На мгновение ему стало приятно и хорошо. Но эту идиллию тут же оборвала мать:
– Ну, вот. Я же говорила, что простудишься и заболеешь. Нужно на ночь аспирин выпить, и еще чаю с малиной, чтоб прогнать хворь.
Очнувшись от своих раздумий, мать положила пенал на маленький серый столик для детских занятий, который своими руками смастерил отец из гладко обструганных сосновых досок, и пошла готовить ужин.
Когда уже затемно Витькин отец вернулся с работы, мать с сыном молча пили чай, и никто ему и словом не обмолвился о том, что произошло в их доме накануне. Но отец, заметив лежавший на диване ремень, понял, что произошло не ладное. Но углубляться в эту тему не стал, а только как бы невзначай спросил:
– Мать, а почему мой ремень не на своем месте? Непорядок!
Затем взял его и, сделав несколько шагов, повесил за дверью на гвоздь в детской комнате.
И только когда мать с отцом удалились к себе в спальню, Витька услышал приглушенные вопросы отца, интересовавшегося происшедшим накануне, и еле слышные, сдавленные всхлипывания матери, которой было стыдно рассказать мужу правду.
– Да напроказил сынок, подрался с мальчишками, вон, все пальто выделал, еле отчистила, вот и задала трепку! – Слукавила она.
Но Витька почему-то был благодарен ей за это вранье, ему не хотелось лишний раз расстраивать часто болевшего после двух контузий на фронте и усталого после работы отца, приносившего с собой запахи завода и табака, всего такого запомнившиеся ему на всю оставшуюся жизнь.
– Ты наказывай, но любя! – Укорил супругу отец. – А то вон у него красные полосы на плечах и спине. Так мало чего добьешься. До сознания нужно доходить, до сердца.
– Ладно уж, учитель, здесь тебе не твой партком, сами как-нибудь разберемся. Ложись спать! – Еле слышно для Витьки произнесла мать и щелкнула выключателем. Напряженно вслушивавшийся в каждый звук Витька от этого щелчка вздрогнул и долго потом не мог уснуть, лежа в темноте на кровати с широко открытыми глазами, снова наполнившимися теплыми, но уже не горькими слезами, ворочался, часто переворачиваясь с боку на бок. Плечи и спина все еще горели от побоев.
Через некоторое время Витька все же уснул и ему приснился кошмарный сон. Как будто он превратился в беззащитного маленького серого мышонка над которым кружили злые Жар-птицы в золотом и ярко-алом оперении, взлетевшие с крышки его пенала и выросшие до огромных размеров. Сам пенал в это же мгновение тоже во много раз вырос и вспыхнул похожими по цвету на длинные хвосты Жар-птиц языками пламени. Они наполняли Витькину комнату, тоже выросшую до размеров огромного помещения, и постепенно приближались к нему, обжигая его лицо, руки и спину.
Витьке стало страшно от сознания, что вскоре он сгорит в этом фантастическом и страшном огне. И от страха его всего словно сковало, он не мог произнести ни звука.
Но через какие-то мгновения мальчик очнулся. Это мать растормошила его и вывела из забытья. Рядом с ней стоял отец с напряженным и встревоженным лицом. Он наклонился к сыну, притронулся своей шершавой ладонью ко лбу Витьки, и тут же произнес чуть взволнованно: «Мать, да у него жар»! Нужно срочно амидопирину дать, чтоб сбить температуру. Да и вызвать неотложку надо, без врача не обойдемся!.
– Ты думаешь он что-то другое назначит! Я сейчас лучше водочный компресс сделаю, сразу жар снимет. – Не согласилась с отцом и принялась хлопотать рядом с сыном мать. – Ты иди, ложись, завтра рано вставать на работу. Я тут сама управлюсь.
Отец вышел из детской, а мать достала из шкафа фланелевую пеленку розового цвета, в которую когда-то заворачивала своего грудного младенца. Намочила ее водкой и , сняв с Витьки взмокшую от пота майку, обернула его грудь и спину самодельным компрессом.
– Ой, какой холодный! – Закапризничал Витька.
– Ничего, сейчас согреется и тебя согреет, жар с тела снимет! На-ка, вот, еще таблетку выпей! – погладив сына по взмокшему от пота лбу, протянула к его лицу руку с лекарством мать.
Витька проглотил таблетку амидопирина, запил ее теплой и противной водой из кружки и снова откинулся на большой пуховой подушке. Через полчаса он почувствовал облегченье – жар спал – и мальчик уснул. А мать почти до утра просидела у постели сына, изредка прикасаясь нежной ладонью к его лбу и проверяя – не подскочила ли снова температура. Витьке от ее прикосновений и близости становилось все легче и легче. И, как ни странно, больше ничего не снилось. Он заснул здоровым и крепким сном, забыв о простуде и всех своих обидах.
Чужой
Рассказ
В Сибирь Славка приехал с отцом после того, как мать ушла к другому – богатому мужчине – завскладом какого-то совхоза-миллионера. Впрочем, не женившемуся на ней, а жившему в основном ради утех, хотя, наверное, по-своему и любившему ее. Своих пятеро детей-птенцов, старшему из которых было только одиннадцать лет, он бросать не хотел. Но и его растолстевшая курица с отвисшим животом, как он называл свою супругу, больше не устраивала. Полюбил и хватит. Хотя, возможно, он ее и вообще никогда не любил. В то время на Северном Кавказе у горцев родители сына сами подбирали ему в невесты девушку из подходящего для них рода. Чтобы и приданное у нее было приличное, соответствующее их статусу и статусу рода, выдававшего за их сына свою дочь, да и чтобы фамилия родственников не несла на себе печати позора. А, кроме того, смотрели, чтобы в том роду не было "кровников", которым нужно было мстить за ранее пролитую кровь, или ждать от них мести. Что касается Ахмета, то его родители, прежде всего "заглядывали в кубышку", как называли тогда семейное состояние или "казну", своих знакомых и друзей. Их дочка уже по давнему уговору и расчету двух глав семей должна была выйти замуж за Ахмета. Тот с молодости активно занимался спортом, много ездил по Советскому Союзу, выступал на различных соревнованиях борцов-вольников. И эти поездки, пребывание на сборах и турнирах вдалеке от родного дома без строгого присмотра отца и старших братьев его разбаловали. Особенно – общение с девицами легкого поведения в свободное от занятий спортом и выступлений время. На непьющих, спортивных, к тому же, денежных ребят с Кавказа они смотрели с завистью, готовы были повеситься на них, как тряпки на заборе. Ахмету больше всего нравились романтичные и влюбчивые, как правило, нежные и покорные русские блондинки. Но иногда он влюблялся и в шатенок. А когда попал в больницу с приступом острого аппендицита, и впервые увидел ухаживавшую за ним после операции красавицу-шатенку – медсестру – мать Славки, – то словно вспыхнул изнутри. Загорелся так, что его безумный огонь потом не могли потушить ни годы, ни старики-родственники, вызвавшие его на свой суд ("кхел") и вначале уговаривавшие выбросить из головы всякую дурь и продолжать жить в семье, заботиться о детях и супруге, а во второй раз пригрозившие ему громадным денежным штрафом. В случае ослушания они готовы были пойти и на более суровое наказание. Не помогло. Азартного и привыкшего к риску Ахмета это только подогрело. Как не помогли слезы собственной жены и детей, стоявших на стороне матери и видевших, что отец всех их обманывает и предает. Старший из них – Магомет – даже поклялся матери в том, что когда вырастет, зарежет отца собственной рукой. За что та сильно отругала сына и даже отшлепала его по щекам, чтобы не держал таких глупостей в голове. Сказала ему, что грех – поднимать руку на родного отца, который родил его и кормит. И вообще мал он еще, чтобы судить об их отношениях с отцом, она сама во всем разберется. Не в первый раз – "погуляет – кобель – и вернется к родному очагу раны зализывать". Но пагубная страсть не давала Ахмету покоя. Притих на время, а потом с матерью Славки у них все началось по новой – не стеснялся даже вместе с нею разъезжать на собственной "шестерке", появляться в ресторанах, где его видели знакомые и односельчане. Опозоренная Лейла (так звали жену Ахмета) однажды не выдержала и привела свой выводок прямо на порог городской квартиры, где жила ее соперница-обидчица. Когда та вышла на звонок и стук в дверь, Лейла втолкнула в прихожую одного за другим детей с несчастными и испуганными лицами и, подняв руки к потолку и небу, вначале запричитала на чеченском языке что-то типа "Ради Аллаха Милосердного! Не забирай отца у детей!" и так далее. А когда увидела, что ее соперница не внимает ни одному слову и только высокомерно обмеривает ее насмешливым взглядом, словно сравнивая убожество другой со своим совершенством, то закричала на весь подъезд благим матом. А в конце прибавила: "Не хочешь отступаться, тогда бери моих детей и воспитывай сама. По нашему обычаю отец должен всех детей с собой забрать, раз он мне развод дает и меня от себя гонит"!
Мать Славки остолбенела, соседи, появившиеся из соседних квартир, стали свидетелями ее большого, по тем местам, позора. Женщины и старухи принялись стыдить ее, просили одуматься, ведь у самой двое сыновей – какое пятно она накладывает на них и на мужа – известного в республике человека, уважительного к ним и уважаемого ими!
Двенадцатилетний Славка, ставший свидетелем этой сцены, тогда сразу же занял сторону отца и, когда незнакомая ему разъяренная чеченка с детьми ушла, разругался с матерью и сказал в ее адрес такие обидные слова, что и та не выдержала, отвесила Славке горячую оплеуху, которую он помнил долго. Но не столько физическая боль, сколько незаслуженная обида за свою семью и отца, обожгли ему сердце. Он готов был ревмя зареветь, но по-мужски стиснул зубы, так, что побледнели едва наметившиеся желваки, и почти процедил страшные слова: "Если увижу тебя с чужим, убью"! У матери от этих слов подкосились ноги, но она тоже была человеком не из робкого десятка – по крови – терская казачка с железным сердцем. Собрала одежду в спортивную сумку и сказала, что поживет пока у бабушки, пусть отец ее не разыскивает.
Для Славкиного отца, постоянно мотавшегося по командировкам, чтобы заработать для семьи побольше денег, все происшедшее в его отсутствие было, как снег на голову. Впрочем, он уже заметил изменения в поведении своей супруги и однажды даже поскандалил с ней после того, как она соврала ему о том, что он видел и слышал собственными глазами. Как-то поутру в субботу, когда он был выходной и сидел за печатной машинкой "Мрия" в спаленке-кабинете – самой дальней комнате, писал рассказ, кто-то настойчиво постучал в дверь, хотя у них был электрический звонок. Ему хотелось закончить интересную мысль, дописать предложение, поэтому он сразу не оторвался от работы. Открыть дверь в "прихожку" вышла поднявшаяся с дивана в гостиной жена. На пороге, как он понял по голосу, появилась взволнованная сотрудница его супруги – Лена.
– Что случилось? – недовольно спросила ее Августина – мать Славки, отсыпавшаяся после "суток", проведенных в железнодорожной больнице.
– Пропали мы, худо дело! – В панике запричитала Лена.
– Да что ты несешь? Говори толком, что случилось!
– Татевосян (заведующий хирургическим отделением) и какой-то мужик из органов провели проверку нашего поста и обнаружили недостачу пяти ампул …
– Чего – пяти ампул? – Вначале повысила голос, а потом перешла почти на шепот Августина.
– Да морфия и других болеутоляющих наркотиков. – Почти заскулила, как жалкая и доведенная до отчаяния собачонка, Лена.
– А куда же они подевались? – спросила Августина.
– Как куда, ты что, забыла? Одну ампулу мы с тобой вместе на прошлой неделе наркоманам продали, а другие, ой, грех какой, – они меня заставили потом им отдать, сильно напугали, сказали, что зарежут. Что мне было делать? Детей сиротами оставить? Я тебя обманула, когда пост сдавала, сказала, что их использовали, помогая больным, и попросила тебя списать эти ампулы по листам назначения, к которым сделала незаметные приписки. А они это сегодня, похоже, установили. Не нашим почерком, говорят, написаны некоторые назначения, да еще для применения морфия…
– И ты сразу раскисла, крылья опустила, как мокрая курица! Да пошли они все! Пусть только сунутся еще раз, я знаю к кому обратиться, чтобы им духу поубавили.
– Кто – все? К кому обратиться? – Сразу не поняла Лена.
– Да и наркоманы твои, и начальники наши. С первыми понятно – идиоты, выжившие из ума. А эти-то чего от нас хотят? У них, что – доказательства есть насчет того, что мы с тобой виноваты в пропаже наркотиков?
– Доказательства, не доказательства, а недоверие к нам сразу появилось. Потому, что после тебя, когда мы ампулу продали, я на дежурство заступила, у тебя под подпись в журнале приняла медикаменты с недостачей. Так я им и сказала, напугали они меня тюрьмой.
– А при чем здесь я? Там что, моей рукой приписки сделаны? – Возмутилась Августина. – Ну и дура, ну и гадина! Думаешь, подставила, все на меня свалить хочешь? Ведь это же ты меня просила выручить с одной, заметь, ампулой. Выручила себе на голову! И еще не постыдилась ко мне домой вот с этими бессовестными глазами заявиться.
– У меня бессовестные глаза! А про свои грехи не помнишь? Хочешь, я твоему мужу про твои шашни с Ахметом расскажу!..
– Заткнись! – Зашипела и стала выталкивать непрошенную гостью за порог Августина.
Славка сразу понял, о ком идет речь. Он летом отдыхал в пионерском лагере, где мать временно работала медсестрой, и знал завхоза совхоза, который снабжал пионерский лагерь продуктами, видел его рядом с матерью, которая представила его сыну на пикнике, как своего хорошего знакомого и друга. Правда, при этом почему-то взяла с сына слово, что отцу он об Ахмете ничего не расскажет. Мол, ты же его знаешь – еще приревнует, станет допытываться – что да как, кто такой Ахмет, начнутся неприятности. Так что лучше сохранить все в тайне.