Рождество в Москве. Московский роман

Альберт – натура живописная, рельефная, или проще, жанровая, но никак не утончённая. Хотя он не изображал на своём лице каких-либо гримас и никаких ужимок не вытворял, но по всему было видно, по глазам, по губам, когда он был в презрении, гневе, досаде. Метущимся его не определить, внешне он всегда спокоен, а вот истовым, пожалуй. Увлечённый идеей, живущий, дышащий ею, видевший только в ней цель и смысл, но прикрывающий всё это иронией и чаще всего над собой.

Когда человек молод, ему хочется думать, что это навсегда. Кругом мир с распростёртыми объятиями, полный любви и солнца. Люди с улыбкой и добрым сердцем. Так, может быть, было в Академгородке. Петь дифирамбы молодости начинаешь с её утратой. «Что имеем, не храним, потерявши, плачем» – казалось бы, избитая истина, но когда вспоминаешь нашу радость от первых успехов сына, его дипломов, побед в олимпиадах, когда сами что-то пытались сделать заметное, писали по ночам статьи в специальной литературе, в журналах по биологии, математике, думаешь, что только тогда и жили, стремились быть воодушевлёнными порывом, быть нужным, полезным Родине. В университете главным было научить студентов, стране так нужны были образованные специалисты. Мать и отец Альберта были людьми советской эпохи, великой и ещё до конца не осмысленной. Они до самозабвения любили свою работу, Родину и считали это главным, внушали это сыну. Когда же рухнул СССР, они не могли это понять и объяснить и видели в этом большую трагедию.

Наука, открывающая дверь в будущее, благосклонная к дерзким, наделённым противоречием и воображением, что дружат со знаниями и кто готов карабкаться изо дня в день на вершину самой высокой точки мечты человечества, где видны горизонты его будущего. Учёный, преданный своему Отечеству, не променяет скромную лабораторию ради заморских посулов. Как странно, что столько русских учёных рассеялись по всему миру. Неужели им незнаком патриотизм, или человеческие слабости превалируют, и комфорт и деньги стали главным? Русская, российская наука в загоне, её гнобят и пытаются уничтожить разными способами реорганизаций. Кто вынудил молодёжь уехать навсегда за достатком, кто был равнодушен к ним, почему они не нашли здесь, на Родине, поддержки, не услышали нужных слов? Неужели все они такие циники или ненавистники? Или всё в нашем обществе отвратно, неужели безнадёга и надо сваливать? Отец Альберта дышал наукой и без неё себя не мыслил. Он постоянно внушал сыну свой, понятный ему, фанатизм. Альберт уверовал в фантастические возможности науки и вере своей не изменял. «Мечта человечества, в чём она? – думал он. – Конечно же, в свободе мысли. Человеческая мысль должна достичь такого развития, что сделает возможным сохранить Землю, сделав её гармоничной во всех смыслах. Гармония человека сделает его частью природы и частью других планет и галактик, он будет летать в гости к инопланетянам, словно к родственникам в пригороде Москвы. Какое красивое будет это время, человек будет очень красив, лишившись всего негативного в себе. Золотой период человечества, он уже на пороге».

Об обитателях городка сочинялось много легенд. Мифотворчество было связано с тесным общением. Все друг о друге знали. Традиция возникла со времён строительства. Говорят, для экспериментального атомного реактора место выбирали с особой тщательностью. Изучали почву, исходили из надёжности и безопасности. Нашли аж за двести километров от Новосибирска и назвали термоядерным скитом. А до Академгородка проложили скоростное метро. Были ещё скиты, назначение которых никто до сих пор не знает.

Любили городошники, так они ласково себя называли, сочинять эпиграммы, анекдоты. Отец Альберта был героем мифа о человеке-линейке, у которого всё поделено, умножено и выведено, как в уравнении. Свои мысли о перспективах математики иногда говорил вслух, представляясь штангенциркулем, угловатым, острым. Он же считал математику поэзией и, более того, уверял: погрузившись в цифры, словно в звуки, можно услышать и записать симфонию. Студенты за глаза звали бесконечным уравнителем. Ему всегда не хватало даже четырёхстворчатой доски, по которой писал и писал решение за уравнением и так далее. Не случайно ему первому установили электронную доску.

Альберта нарекли восклицательным знаком не столько за высокий рост, как за привычку восклицать одну полюбившуюся фразу «Идея есть!». Откровенно говоря, достал этим возгласом. У него так и вертелось это слово «идея». Его дразнили: «Идейка, идёшь на семинар? Какие идеи насчёт предстоящей сессии?»

Мать Альберта любила читать, собрала хорошую библиотеку и гордилась тем, что у неё полное собрание сочинений Мопассана и Бальзака, русские классики, помимо книг по биологии, математике и генетике, приличное количество альбомов по искусству. В кресле, под абажуром она листала цветные иллюстрации и со вздохом мечтала увидеть полотна знаменитых художников.

– Всё любуешься, – смеялся над ней муж, не решавшийся напомнить об ужине.

В тон ему, смеясь, ответила:

– Как кушать захотелось, так обо мне вспомнили. Кудрявчики вы мои, потрепать бы вас за чубчик, да, хитрецы, заблаговременно зачесали его бритовкой под ноль, никаких шансов мне не оставили. Да я на вас всё равно управу найду, писать буду в местком, что по утрам зарядку через раз делаете. Посуду не моете, уклоняетесь от бытовых забот, возложив их на мои хрупкие плечи. А кто-то мне обещал приготовить ужин или завтрак, хотя бы омлет или блинчики.

– Дорогая, это штампы, придумай что-нибудь новое, слог другой, поменьше избитых выражений. Что-нибудь заковычное, вроде того: мы неимоверные бестии с генетической инвазией, зацикленные на космических, биологических, математических проблемах.

Как же всё было хорошо, и кругом дыхание благополучия, уверенности и стабильности. Страна казалась незыблемой, советская наука сделала её могучей.

Тогда же вместе смотрели нашумевший сериал «Сага о Форсайтах». Спорили, проводя параллели менталитета англосаксов и русских, говорили о генных кодах. На передвижной столик перед теликом водружали чай, что в английских традициях. Вспоминали: прежде в Англии пили чай из России, «Иван-чай». Здесь же пироги с капустой и с грибами, что отменно пекли в самом посещаемом магазине Академгородка «Полуфабрикаты». Жизнь со знаком плюс. Любил подчеркнуть отец Альберта: «Как всё-таки у нас хорошо, воздух, зелень, фонтаны, скамейки. В квартире уютно, всё радует, несмотря на железный занавес, что опустил Черчилль, и санкции Запада. Англосаксы со своими замашками колонизаторов даже в «Саге о Форсайтах» проявили себя таковыми. «Ой, – отзывалась на это мать Альберта, – как вы хорошо устроились, любо-дорого. Если бы так весь Советский Союз жил». Умела она в момент благодушия напомнить, что действительность не столь радужна. «Мы над этим работаем, искренне верю, что Советский Союз будет процветающей страной. Народ с достатком, грамотный, культурный. Мы столько прошли испытаний, одержали великую победу». Отец Альберта был искренен, тогда как мать выражала сомнение.

– Ты для кого говоришь, – одёргивала его жена, – словно на трибуне, думаешь, нас подслушивают, или так считаешь? – В голосе её колкая насмешка, а во взгляде читалось: «Бравурных речей не люблю, ты знаешь». В памяти её было немало примеров, что могли скомпрометировать веру мужа, обнародовать не имело смысла, они представляли секреты.

Отец был в замешательстве, не знал, что ответить, но, заметив, что его растерянность заинтересовала Альберта, понимал, что отмолчаться не получится, это может посеять сомнение в душе подростка, что полон энтузиазма, со значком комсомольца. Он знал, чем вызван скептицизм жены. Старая русская знать, лишившаяся всего в годы красного террора.

– Дорогая, а что ты скажешь про ядерный паритет и первый человек в космосе – наш гражданин. На этом ставлю точку. Потому что Родину не обсуждают, ей, как матери, чем могут, служат.

Это высказывание говорило о том, что дебаты на исторические темы в данный момент не уместны.

– Ой, не надо патетики, когда свою маму даже телефонным разговором не порадуете. Мать Альберта поняла, что разговор надо вовремя перевести в бытовую плоскость. А идеология сейчас отдыхает, дремлет.

– Вот возьму сейчас и позвоню. Только вечером, пожалуй, не стоит, спать не будет. Её и так бессонница мучает, всё боится войны, ей девяносто, она всё в страхе.

Отец Альберта звал свою маму «сердце моё», зная, как ей одиноко после смерти мужа. Предлагал переехать жить в Новосибирск. Но она категорически отказала: «Без Ленинграда я не могу».

– Альберту, пожалуй, надо пожелать спокойной ночи, – мать улыбнулась сыну и со смешком добавила: – Бай-бай, крошка.

Оставшись наедине, они миролюбиво улыбались друг другу, сверяли часы, распределяли нагрузку, как они выражались. День, расписанный поминутно у каждого на бумажке, были случаи забывчивости. Кому занести бельё в прачечную, кому забрать. В любимый магазин полуфабрикатов ходил тот, у кого оставалось время. Отец Альберта хитрил, стараясь увильнуть от быта под разными предлогами, при этом прекрасно понимая, что всё это не пройдёт и будет изобличён и сурово осуждён. Предпринимал время от времени попытки оправдаться, что он всё-таки мужчина и негоже ходить с авоськами, гремя бутылками кефира и молока. Математику, кандидату наук как-то не пристало, хотя декан его кафедры не стеснялся этого. Когда им приходилось встречаться в «Полуфабрикатах» или прачечной, смеялись: «Вот, ради прогулки решил проветриться. Погода сегодня прекрасная, чувствуется приближение оттепели, как говорится, приятное с полезным».

Альберт пацаном не очень-то вникал в гонку вооружений, железный занавес, холодную войну, не слушал забугорные голоса и не читал запрещённую литературу, чтоб прослыть продвинутым, тем более что вскоре пришла перестройка и кончился в Академгородке коммунизм и с ним удивительное, счастливое детство, когда, казалось, всё было возможно. Бесчисленные кружки, народный театр, изостудия, шахматная школа и так далее.

Сняли пионерские галстуки, сдали, просто выкинули или спрятали партбилеты. Уже не писали в автобиографиях первой строкой: «Я – комсомолец». Куда-то подевались плакаты «Слава советской науке!», учёные засобирались за лучшей долей. Отец лишился места, его списали, как и маму. Альберт считался перспективным, оставили в команде лабораторий генетиков. Отец был подавлен, разочарован недальновидностью политиканов.

Мать твердила: «Сколько можно работать?», чтоб как-то успокоить отца, пыталась чем-то отвлечь, но получалось наоборот. Ни во что он не вписывался. Ни в махровый халат с креслом и тапочками, ни книгами, ни парком, куда тянула жена. Вдруг тоска взяла за горло, и только Ленинград казался каким-то спасением. Тут же сел в поезд, уехал, и там удалось опубликовать статью, что писал дорогой, не смыкая глаз, в «Ленинградской правде», где в отделе науки работал старый друг.

Статье, посвящённой русской науке, прошедшей много испытаний, сейчас грозило уничтожение. Удалось встретиться с первым интеллигентом, академиком, вместе посетовали на убогость чиновников, о близорукости и костности власти, в угоду кому-то поставившему институты на грань выживания, а учёных вынуждая уезжать, о советском человеке, у которого сознательности было куда больше, об отсутствии патриотизма, о том, сколько случайных людей во власти. Чаёк да тортик, высокие слова, а сделать что-то конкретное, понятно, не под силу. И академик не у власти, а около. Ему роль отведена – время от времени о совести напоминать.

Не умрёт российская наука, она жила даже в шарашках, где учёные-заключённые делали открытия, но урон ей заметный нанесут. С этой печалью не мог расстаться, даже любуясь родным Ленинградом, не мог думать о сне, три ночи ходил по набережной, по Невскому, весь город исходил. Пришёл в родительскую квартиру, оставшуюся после них, позвонил в Академгородок, поговорил с женой и сыном, посмеялся, рассказал какой-то новый ленинградский анекдот, заверил, что через день самолётом будет у них, чтобы вновь обнять и поцеловать, справился об успехах Альберта, пожелал, как обычно, удачи.

Уже засыпая, представил себя в аудитории, за кафедрой, напряжённо вспоминая тему лекции. Хотел, как обычно, подсмотреть тезисные конспекты или спросить верных студентов, о чём сегодня разговор. Вскинул глаза и увидел кроме своих любимых учеников почивших родителей, ушедших в мир иной друзей и самых близких – жену и сына. Живые и мёртвые сидели по разные стороны и молча и напряжённо вглядывались на доску с надписью мелом «Слава советской науке».

«Разность и схожесть парадоксальной теории тройных корней математической линейки интегралов», – хотел он сказать, но вместо этого чуть слышно губы пролепетали: «Альберт, Берти, сколько раз я собирался поведать о своей тайне, о любви к тебе, но так и не решился, о чём очень жалею».

«Ты мне очень дорог и очень близок. В тебе всё моё. Извини, что иногда был чересчур строг и требователен, хотел от тебя большего – заметного результата».

Отец потянулся руками к сыну, и в это мгновение всё рассыпалось беззвучно, без единого шороха, без единой капли, без единого листочка, просто погас свет, и не было музыки, не было касания, ни тонкой незримой нити, ни сна, ни благоуханий, ни одной свечечки, ни одного лучика. С улыбкой и с лёгким сердцем во сне он отдал Богу душу.

В ту ночь в Новосибирске мать, проснувшись и словно что-то вспомнив и не поняв, что, промучившись, прометавшись по квартире, утром разбудила Альберта со словами: «Сынок, собирайся. Мы едем в Ленинград хоронить отца». В тот же день в Петропавловской крепости, в усыпальнице русских царей были торжественные похороны семьи последнего императора Николая Второго, расстрелянной большевиками в Ипатьевском доме.

Первый интеллигент России, известный академик нашёл время проводить отца Альберта, что-то сказав о науке, совести, порядочности.

Тогда Альберт вспомнил, что отец был человек с более чем рациональным умом, требовательный к себе и окружающим и, в первую очередь, к нему. За сорок лет преподавания помнил всех студентов по именам и фамилиям, не терпел лодырей и сразу предупреждал: «С вашей ленью с математикой отношения вряд ли сложатся, она дама цифровая, к себе неуважения не потерпит. Её можно покорить алгоритмом и числовым поклонением».

С Альбертом они во многом были схожи, и, прежде всего, внешне: высокие, на первый взгляд, странные и в то же время обычные люди, вроде угрюмые и неразговорчивые, на поверку – словоохотливые и доброжелательные, если собеседник интересный и внимательный. Иногда отец был раздражителен и придирчив к Альберту; казалось, что он ленится и не усердствует в учёбе. «Излишнее детство, – как выражался он, – играет в тебе, пора бы мужать». Мать старалась это обыграть и сгладить резкий тон отца, наедине возражала, уже более открыто и конкретно указывая на недопустимость давления на личность. Был уговор при сыне друг о друге плохого не говорить и никаких выяснений по вопросу воспитания. Отец был суров, что вытекало из его умозаключения: «Жизнь ещё суровее», и никогда не позволял никаких сантиментов и сюсюканий, даже в детстве не нашлось у него для сына ни ласки, ни нежности. «Это женское, – оправдывал он себя, – мужчина должен быть молчалив и сдержан».

При каждом случае отец говорил ему о том, что надо вырабатывать характер упорством и трудом. Когда учил Альберта ездить на велосипеде, высмеивал его боязнь: «Что за слёзы, что за сопли, мальчишка коленку разбил – какая беда. Смелее, настырнее, добивайся своего, не отступай. Смелость города берёт».

Он приучил сына работать на грядках, на огороде, что были в Академгородке в самодеятельной сельскохозяйственной зоне. Там Альберт вдруг заинтересовался насекомыми и этим удивительным миром природы. Не считаясь со временем, особенно в каникулы, подолгу рассматривал червей, что вылезли поверх земли после дождя. «Это рыхлители почвы», – поясняла мать.

При всём уважении к отцу Берти был более привязан к матери и потому в большей степени увлёкся биологией, что она преподавала в университете Новосибирска. Своим студентам с первого курса она говорила: «Я так люблю биологию, что сделаю всё, чтоб вы разделили со мной это чувство». Ей удавалось увлечь своим предметом. «Я хочу пробудить в ребятах понимание необходимости знать среду обитания». В университете она слыла своим человеком среди студентов, они запросто обращались и с вопросами по предмету, и за советом по ситуации в жизни. Парни спрашивали:

– Как по-вашему, эта девушка хорошая?

– Замечательная, – был всегда её ответ. В университете она не позволяла читать нотации, взывать к совести. Учить и поучать – большая разница. «Биология очаровательна, рассмотрите её поближе, и вы не сможете не полюбить её».

Ей было свойственно ироническое отношение к мужу и сыну. Она красиво смеялась, искренне и от души, каждой удачной шутке студентов. Своих мужичков любила подколоть:

– У меня дома две лампочки накаливания, два мужика с голыми черепами: один стрижётся на лысого от старости, волос не осталось; молодой, глядя на отца, мол, ему волосы мешают думать.

Эта ирония, особенно в минуты житейских перипетий, помогала ей справиться с невзгодами.

Как замечал Альберт: «У нас две особенности и все со звуком «зи»: мама иронизирует над всем и вся, отец полемизирует со всеми подряд, и оба утверждают, что без этого просто жить скучно, неинтересно и пресно».

– Надо соли добавить, поперчить, – иронизировала мама. И при этом в ней проявлялось озорное, детское, что подчёркивало самую благоприятную атмосферу в семье.

– Ну, это кто как любит, – добавлял отец. – Я, напротив, для остроты хренку да чесночку. – Отец дорожил мерой доверия в семье. Свою любовь к жене и сыну он выражал заботой без слов: прачечная, ателье, полуфабрикаты – на нём.

После похорон мужа что-то надломилось в ней, с каким-то сознательным хрустом и сердечным сокрушением, и уже не могла она как прежде думать, жить и уж тем более иронизировать. Словно оглохла и ослепла, как будто после контузии, стояла на краю и думала: «Я не смогу». Всё кружилось в радужном хороводе, давление сжимало голову словно обручем. Гипертонический криз. Потом сердце сдало. Она лежала и смотрела на сына глазами безнадёжности. «Мне не встать», – простонала она так тихо, что сын понял, прочитав по губам.

– А ради меня, – просил Альберт.

«Что я делаю, – спросила себя, – Я утащу его за собой». И тогда сознание стало возвращаться к ней, как после обморока. Было ли в ней чувство сильнее, чем любовь к сыну?! И вновь обозначился белый свет, небо, звуки, природа, люди, и вновь заботы и мысль, как прежде, о том, как сготовить что-то полезное, вкусное, сладенькое, фрукты, кефир. Купить витамины, погладить рубашки. Она пришла в своё естественное состояние забот, без которых себя не мыслила. Как ни странно, своё сознание обременять бытом она не боялась. Было у неё увлечение, и это не собирание рецептов, вырезание статей о здоровье, о продлении жизни. Свою активность мозга она неустанно бороздила новыми исследовательскими статьями по биологии. Эту науку она неслучайно выбрала для себя, и неслучайно унаследовал её сын. «Я буду жить ради него», – решила она, хотя пришла к этому заключению давно и сейчас более укрепилась в нём.

Три дня они в Москве, поселили их в академической гостинице. Вечером, глядя из окна, они восхищались игрой света столицы, удивительная подсветка подчёркивала изящные линии самых заметных зданий Москвы. Столица прихорашивалась к Рождеству. Сколько ярких искромётных нарядов приготовили для неё. Глаз не оторвать, или можно сказать – глаза разбегаются.

Из Новосибирска ехали на подъёме, столица казалась местом притяжения усилия для достижения великой цели. Альберт рассматривал науку как форму существования, вне которой себя не мыслил. Наука – это идея, бесконечные расчёты, поиск, где одно подтверждает другое. В нём постоянно происходило брожение, процесс кристаллизации, выделение консистенции, идеи. Человек идеи и эксперимента. Возможно, гении простой до банальности, с внутренней неустроенностью и жаждой человеческого тепла. «Лариса», – шептали его губы в ночи.

Сколько усталости накопилось в Альберте за эти несколько дней в Москве. Его явно никто не ждал. Его мысли, идеи уже не раз испытывали на прочность, пытались разрушить. Равнодушие и отчуждение он решил отнести к недоразумению. Альберт верил в свою звезду. Она светила ему даже во сне, освещая его путь к цели. В этих снах нет-нет да мелькнёт Куколка в образе Ромми. Он хватал её руки и грубо кричал в лицо дразнилку «Куколка», она в ответ лишь смеялась, и этот смех выводил его из себя, и тогда он ловил её губы, смыкая их в поцелуе.

Что за суматоха в академии, все словно по лимону проглотили, лица в лучших традициях французских комедий – вытянутые от удивления, досады и сожаления. Такое впечатление, что в этот муравейник кто-то ступил ногой. Только знать бы, к хорошему ли это. Он вспоминал, как переживал отец при всякого рода реорганизаций в науке, что, кроме разрушения, ничего хорошего не приносили.

– Не ко времени, парень, – сказали стоявшие на входе двое охранников, проверяя выписанный пропуск. – У нас здесь такое. Старых академиков за штат, может, теперь или в скором времени таких, как ты, выбирать будут. – При этом они, переглянувшись, понимающе улыбнулись. Альберт не заметил этого. Он считал всё негативное в мире издержками несовершенства человека.

– Да при чём здесь академики. Делёжка началась, – продолжили они. Тем самым давая понять, мол, хорошего не жди.

«Ну что могут знать охранники, – подумал Альберт о переменах, – что, может быть, пойдут на пользу, или опять: хотели как лучше, получилось как всегда».

На смену этому, как говорил Альберт, «пустому», вновь пришли размышления об исследовании генома, он зрительно представлял себя за привычной работой в лаборатории. Сейчас должно было проходить апробирование воздействия сред, температуры, влияния света и различных волн широкого диапазона и частот. Обработка результатов на компьютере по программе математических расчётов. Химические опыты перед физическими позади. Они показали, что мухи мутировали размером крыльев и изменением их форм. Альберт теоретически уже разработал замены генов мух, для этого он хотел применить гены другого насекомого – муравья.

Стрекоза тоже участвовала в этих экспериментах, ей предстояло опровергнуть свою исключительность. Альберт скептически воспринимал претензии некоторых индивидуумов на заоблачный пьедестал.

Геном исключительности мог быть только в больном существе при воздействии губительных сред, облучение самообманом, самомнением, самовнушением своей избранности, мнимом превосходстве. Предельная степень в этих чувствах граничила с безумием, отсутствием логики и претензией на гениальность, никак не меньше. Талант, одарённости не устраивали, бери выше, выше Капитолийского холма, Вавилонской башни и Александрийского столба. Только Космос, где, по их словам, обитают, воспаряют их гениальные мысли, идеи, и вообще, они внеземного происхождения. Они уже не новые менделеевы и пушкины, куда им до них, недосягаемых. Встречая таких, Альберт поражался явному возвеличиванию посредственности, что пыталась нагло и цинично изменить свой серый цвет посредством лжи, обмана, подтасовок или явного воровства чужих идей и изобретений.

Составленная Альбертом генная программа была обусловлена поиском такого решения для человека, в котором была бы осмыслена его деятельность, непременно созидательная, благородная. Генная инженерия будет участвовать в процессе создания нового человека, которому предстоит осваивать другие миры галактик. Альберт представил себе этого человека, конечно же, не супермена, но способного приспосабливаться к иным средам, перепадам температур, что сможет адаптироваться на любой планете.

«Золотые мозги», что короной венчали здание Академии наук, были видны издалека, особенно если смотреть на город сверху, с самолёта, вертолёта или с обзорных точек: Лужников, Останкинской башни, сталинских высоток. Они витиеватыми сплетениями, на первый взгляд непонятными, выкрашенными жёлтой блестящей краской, вызывали чувство смятения, недоумения, а потом под звуки невидимых, только слышимых фанфар возносились в небо, парили и царствовали там. Они олицетворяли величие науки. Современный храм, поклонение самому высокому на Земле – человеческому разуму. Венец знаниям, гуманизму во благо Земли. Здание РАН на одном из холмов, крутом склоне берега Москвы-реки, было заметным знаком города, визуальной точкой притяжения, впечатляющей, загадочной.

Не раз здесь был Альберт, с самой заурядной внешностью, но необычным замечательным взглядом пытливых глаз, что сразу выдавали в нём человека интересного и умного, с которым непременно хотелось разговориться, в надежде узнать что-то такое, что поразит и удивит. Он плутал в бесчисленных коридорах и кабинетах. Лабиринты храма скрывали и хранили что-то важное, секретное. Встречались и те, что как зеницу ока оберегали своё высокое положение жреца, что давало всё, а главное – близость к власти. Они ни в коей мере не думали и делали только вид, что думают о научном прорыве, о благе страны и народа. Есть и те, кто скептически воспринимает прогресс и модернизацию с таким плебсом, кто всё осмеивал и презирал, кто возносил Запад и лелеял в себе мечту пожить там. Здесь все держали в руках бумаги в файлах и без них, в папочках, портфелях. На них иероглифы, письмена, решения, прошения и электронные носители в придачу.