Александровский сад. Московский роман

– Ну что ты заладила: любовь да любовь. Просто наслаждайся.

Я стоял в проходе, в помещении где стояла ванна мыть больных и делать им клизмы, где перед операцией брили лишние волосы и тупо смотрел на Наташу с остекленевшими глазами. Все, кто заходили, обходили меня словно чумового, словно вдруг наброшусь на них и буду кусаться. А мне хотелось просто плюнуть и сказать: «Набрали лимитчиков, иногородних, без воображения. Она даже сексом занималась, как в пионерском лагере. Приедут в Москву, мечтают. Ну скажите, что у меня нет сердца», – хотел закричать я. Ха-ха, да у меня не только каменное лицо.

Когда произошло трагическое с Наташей, стало трудно думать и не хотелось. Почему-то казалось везде темно, мало света, раздражали занавески, дождливые дни, тучи. Дома включал свет везде, во всех комнатах, мама удивлялась:

– Что за иллюминации?

Но что я мог сказать на это, когда себе не мог объяснить свое состояние, когда не знал, куда себя деть, куда пойти, чтобы развеяться?

Обнаженная Наташка лежала в ванной с закрытыми глазами. Она словно заснула. Но почему нагая, голая, не постеснялась? Вода, подкрашенная кровью, казалась прозрачной вуалью. Органза тончайшего размытого бордового цвета покрывала ее, делала похожей на голограмму. Она никогда не была реальностью. Наташа вне этого мира или, проще, не от мира сего.

Я догадался, почему она была нагишом: никто, наверное, не заметил слегка наметившийся живот, всего лишь одна складка внизу. Только я видел ее без одежды, и для меня скинула все, даже стыд, чтоб навсегда запомнил, что сделал с ней и нашим ребенком. Кто заходил посмотреть на нее, потом переводили взгляд на меня. Стало ясно: нужно уходить, написал заявление о переводе в другую больницу.

Время лечит, вроде стал забывать, но что-то ныло и ныло в душе, словно в желудке произошел какой-то спазм и ничем его не снять. Голос Вэла, голос моей совести, стал тревожить, что он там бормотал, понять не мог. Стали трястись руки, все чаще подводить. Сошлись с Инной. Старалась вывести меня из этого состояния, предложила пойти к ее отцу после того, как сказал, что хирургом работать не смогу. Постепенно стал втягиваться в банковский бизнес, начались учебные командировки, стажировки в Штатах и в Европе. Меня сопровождала Инна, там и зародились наши отношения или углубились, а может, увидел их перспективу.

Многообещающий отец стал воплощать в жизнь радужные планы. Инна приложила к этому старания. Воображение рисовало респектабельность, все по высшему разряду.

Подразумевались изысканные манеры, утонченный вкус. Гурманы в еде и одежде, в путешествиях, безукоризненное произношение английского, избранный круг достойных людей, известных и имеющих вес в обществе.

Высший свет богатых и знаменитых. При этом деньги, много денег, были не проблемой, а как что-то само собой разумеющимся.

Твари, что полосонули по лицу, сформировали во мне испуг, что засел в сознании. Всю жизнь пытаюсь избавиться от этого, и ничего не получается. Коварнее времени, чем то, когда формируется личность, нет. Если в это время сломать человека, он уже не вырастет ровно и прямо. Детство и юность западают в память глубже всего, с ними человек умирает. В последние минуты боль может заглушить только детский смех и свет, что мы утрачиваем, становясь взрослыми. Заботы и суета, погоня за тем призрачным обманом зрения, искривляет душу, застит свет истины. Мы утрачиваем искренние восприятия, видим только то, что хотим. Смотрим в ту сторону, куда остальные, становимся, как все, далекими и живем во мраке иллюзий. Вэл, мой голос совести говорит, что я не многим отличаюсь от тех бандюганов, что пробрались к нам в квартиру сделать сигнал отцу, чтоб не препятствовал мафиози на рыбных промыслах, что я так же, полоснул по венам Наташи.

Как это можно переосмыслить, переиначить смысл и утратить его? Ничего не понимаю, какая-то бессмыслица.

Наташа вдруг обнаружила эту бессмыслицу и сказала себе: «Зачем жить, ради чего?» Сейчас я задаю себе этот вопрос, и у меня есть ответ: ради удовольствий, только чтоб не было скучно.

Тесть покушается на мою свободу, приходит в бешенство, когда чувствует от меня запах спиртного. Показал бы ему, какой я буян, тоже могу закричать так, что мало не покажется. Помню, как мне нравилась песенка блатная:

Нож, наган – хулиган, бандюган, Оров пиво, пузо, мат – болван, Шашка, папаха, седло – атаман, Спидометр 300, бита – автохам, Кайф для овоща – кокос, трава.

Это наша с тобой страна.

В школе пел ее вполголоса для своих однокашников, за воротами звучала, как марш. Мы горланили, словно пьяные. Быть отвязным, наглым мне нравилось. Ребята смотрели на меня, как на героя, заводилу, атамана, а может, хулигана, девчонки звали так.

Эту песенку пел и на даче. Там было прикольно.

Одно время мы часто ездили отдыхать за границу. Меня всегда поражали европейские отели. Умеют быть привлекательными, научились преподносить свое как самое лучшее. Семейный бизнес, традиции, конкуренция династий. Продавать – целая наука. Там люди искушенные: тренды, одежда, рестораны и кафе – все с историей. Реклама – загляденье.

Другое дело – не свое. Не сразу понял. После того как воссоединился родной Крым, отец решил предпочитать отечественные курорты. Стал сравнивать: Сочи не хуже Европы, Крым предстоит возродить. В основном дышали воздухом на даче.

Детство проводил в доме, построенном мамиными родителями на Соколиной горе. Там люди жили непростые, но я как-то этим не интересовался. Связался с какими-то пацанами, а учился тогда в четвертом классе. Впервые узнал, что такое мат. Понравилось, в этих запретных словах было что-то откровенно необычное, и главное – в неприкрытой пахабщине виделась искренность. Русский мат – как песня про кучу говна посередине дороги. Почему ребятам доставляло удовольствие срать на проезжей части, как местные коровы, что старались наложить на шоссе?

У них научился в ножички играть, бросать с силой в отмеченный круг на земле и отрезать части. Кто промахивался, оставался без доли или с меньшей, чем у других, должен был садиться голой задницей на куст крапивы. Приходилось и мне терпеть. Еще одна экзекуция – кто дольше всех в речке без воздуха под водой просидит. Кто испытание не проходил – щелбаны, да такие, как в сказке Пушкина «О попе и работнике его Балде». А у ребят балда была между ног – купались-то без трусов. Вода холодная, ледяная, и течение заметное, выскакиваешь, как ошпаренный, плюх на теплый речной песочек и слышишь непонятные слова: «Бля, бля», – словно других слов и не знали.

Через год отец купил коттедж в охраняемом поселке, решил стать соседом своего начальства. Мать недолго горевала о родительском гнезде, на Истре ей все нравилось, тем более что соседи были как раз те, о которых думала. Прекрасный вид на реку, невдалеке – Ново-Афонский монастырь, луга, лес, подъезд, гараж, терраса, барбекю, фонтаны и альпийские горки, японский садик и золотые рыбки, правда, сад, о котором мечтала, еще молодой, чтоб плодоносить. Цветы по ее заказу, ими восхищалась, они были ее отдушиной.

«Душа», «совесть», «память» – жестокие слова. Особенно остро чувствую, как безжалостны они, когда ночная тишина обступает плотным беззвучием, когда осаждают неотвратимые мысли о минувшем, предательская память неумолимо открывает дверь тем, кого избегал при свете дня. И вот возникает боль утрат, что проникает в плоть, острием неизбежности, заполняя сознание горящим чувством вины до онемения, ничего, кроме той вины. Бесшабашной молодости.

Я знаю, Вэл, первым войдешь ты. Вэл, ты был для меня всем, ты был моей жизнью. Только когда ты был со мной, я жил, любил женщин искренне и с упоением, замечал, как прекрасна жизнь с незабываемыми рассветами. Каждый день воспринимал как праздник, как дар. Теперь жизнь напоминает жалкую пародию, ничего не радует, уже давно забыл, что такое чувство удовлетворения. Мне была дарована душа – теперь ее нет, значит, пора поставить точку. Я был озарен всеми чувствами – теперь все померкло. Прощай, Вэл, мое счастье, моя душа, мой свет. Мое детство.

Как, когда это произошло, при каких обстоятельствах? Мы вроде не ругались, даже намека на ссору не было. Не припомню предлога для расставания, разве в чем-нибудь упрекнул его, может быть, чего-нибудь потребовал от него? Нет, нисколько не беспокоил ни просьбами, ни уж тем более требованиями. Наоборот, любил, уважал, дорожил дружбой, а он ушел, покинул, просто бросил. Он был дорог, ближе всех ко мне, и вот теперь его не стало. Я доверялся, он единственный знал обо мне все, и он оставил меня. Только он знал, что за озлобленным взглядом был другой человек, бесзащитный, одинокий.

Когда же он это сделал? Почему ощутил это только сейчас? Почему появилась потребность в нем? Я не забывал о нем никогда, в то же время не заметил, когда он ушел. Всегда помнил, что он рядом со мной, посылал ему кивком приветы. В ответ он улыбался, правда, несколько иронически, он вообще любил подтрунивать надо мной. Прощал это, а иногда просто не замечал: замотаешься в суете – не до того.

Может быть, оскорбился, потому что не всегда находил время поговорить с ним, не всегда до конца выслушивал, перебивал, или того хуже – поступал не так, как советовал. Но это смешно, он же не чужой, одни могут договориться между собой, что же помешало мне жить в согласии с ним? Его голос, звучащий во мне, поражал своей искренностью, мы жили душа в душу. Он просыпался вместе со мной. Мы сталкивались лицом к лицу, когда я брился перед зеркалом, причесывался.

В имени Вэл есть что-то тягучее, протяжное, хотя оно такое короткое, всего из трех букв. Когда произносишь, создается впечатление, что заполняет все окружающее меня пространство. Мне нравилось имя, данное мне проституткой Верой, что не означало отказом имени данное при рождении Владимир, Володя, Владимир Сергеевич.

Когда-то очень любил с ним беседовать, могли проговорить до глубокой ночи, даже до утра. Никто не знал, о чем говорим, даже не подозревал, что рассказывал о Наташе, только ему признался, что люблю ее. О, как он был рад за меня, не хвалил, не говорил что-то одобряющее, только слушал, умел это делать, и я всегда понимал, принимает ли сказанное мной или отвергает.

Мою любовь к Наташе принял без оговорок, чувствовал, что он счастлив вместе со мной.

Вэл, я знаю, ты любил меня. Где же теперь плутаешь без меня? Иногда слышу твои шаги, кажется, что идешь следом. Может быть, ты так же тоскуешь обо мне, плачешь. А откуда у меня слезы? Их, нет, мне показалось. Ты осуждаешь меня, ушел в знак протеста, только так можно воспринять отказ сотрудничества. Ты отказываешься принять мой образ жизни, мою логику мышления.

Ну что же, вольному воля, только моей вины нет. Ну посуди сам: разве я виноват, что Наташа была неосторожна? Она медсестра, и у нее не должно быть неясностей на этот счет, могла предвидеть последствия.

И потом, я не навязывался, не берусь утверждать, что она сама, обоюдно, это случилось само собой. И не надо цепляться за слова. Да, я говорил, что любил ее. Ну и что? В институте я тоже влюбился на четвертом курсе, и хотя между нами были самые тесные контакты, ты не осуждал. Сейчас ты сразу спешишь возразить мне на это: мол, то был другой случай, что та рационалистическая девица стремилась получить лишь ощущения, и что в ее коллекции милых друзей я был случайным человеком.

А почему ты не возмутился, когда узнал, что Наташа дружит с каким-то техником из телеателье? Я, правда, не видел его ни разу и знаю, что между ними не было ничего серьезного. Да, Наташа была девушкой. Вначале я как-то не подумал об этом.

По распределению попал в 57 больницу хирургом.