В кругах литературоведов. Мемуарные очерки
Но это был, понятно, лишь краткий сигнал «другу-читателю». Случай высказаться гораздо серьезнее и шире представился год спустя, когда издательство «Международные отношения» выпустило книгу Е. Б. Черняка «Жандармы истории (Контр-революционные интервенции и заговоры)». Рецензию на нее написал харьковский литературовед Л. Г. Фризман, в то время активно сотрудничавший с нашим отделом. Наиболее ярким фактом его сотрудничества была статья «Ирония истории», остановленная цензурой, а затем и агитпропом ЦК по обвинению все в том же неконтролируемом подтексте. В ней усматривался – и, надо признать, вполне справедливо – намек на то, что Октябрьский переворот повторил участь многих прежних революций – несовпадение результатов с исходными намерениями участников. Поскольку редакция отказалась дать замену этой и еще двум задержанным статьям по отделу публицистики, майский номер «Нового мира» вышел в августе и в уменьшенном на 1 /3 объеме. После этой многомесячной тяжбы имя автора было, конечно, памятно нашим надзирателям, и уже поэтому они обязательно сделали бы на рецензии стойку, пришлось придумывать ему очередной псевдоним. Дело происходило в начале 1970 года. В Чехословакии добивают ревизионистов. Вот характерные заглавия тогдашних статей в органе ЦК КПЧ – газете «Руде право» (воспроизвожу по сборнику «Правда торжествует» (!), выпущенному в 1971 году Политиздатом): «Маска сброшена. И. Пеликан исключен из КПЧ», «Как формировался право-оппортунистический центр в Брно», «Карта, которая была и будет бита», «Кому принадлежал Эдуард Гольдштюккер» и т. п. А у нас? Вовсю работает зловещее постановление апрельского пленума ЦК КПСС 1969 года, предусматривающее «чистку» в средствах массовой информации. Изгоняют с работы «подписантов». В ноябре того же года исключен из Союза писателей А. И. Солженицын. Наконец, февраль 70-го – разгром «Нового мира», что означало завершение реставрации тоталитарной диктатуры в нашей стране.
В этих условиях уже было недостаточно только выражать отношение к августовскому злодеянию 1968 года: важно было решить, что делать дальше, а для этого осмыслить новую историческую ситуацию, проанализировать вероятное воздействие бандитских действий Кремля на ход общественного развития как там, в задавленной нашими танками стране, так и здесь. Вот этому главным образом и была посвящена статья Д. Александрова (Л. Фризмана) «Походы бесславные и бесплодные», несколько выдержек из которой позволю себе привести.
«Очень важным и сложным является вопрос о результатах интервенций, об их влиянии на последующий ход исторического процесса. Е. Черняк подходит к его решению с учетом всего многообразия анализируемого в книге материала и его диалектической противоречивости. Он не оставляет без внимания “той роли, которую сыграла интервенция в торможении темпов общественного прогресса. Это замедляющее действие проявлялось и во временной реставрации отживших политических и общественных порядков, и в таком же временном предотвращении их крушения”, а также в том, что “интервенция во многом способствовала победе более консервативного из возможных вариантов общественного развития и зигзагообразного пути исторического процесса…” Вместе с тем автор убедительно доказывает, что “ни в один из исторических периодов интервенционизм не приводил к достижению своих главных целей, а то, чего удавалось добиться, по сути дела перечеркивалось сравнительно скоро в дальнейшем процессе общественного развития”».
Чуть дальше это общее соображение конкретизируется, заодно обрастая узнаваемыми подробностями:
«Конечно, можно указать немало случаев, когда “реакционное безумие, заранее обреченный бунт против законов истории, какими являются контрреволюционные интервенции”, приводили к быстрой и, казалось, легко добытой победе. Это случалось в ситуациях, когда военное превосходство интервентов было подавляющим (! – Ю.Б.), когда мощь интервентов поддерживалась внутренней контрреволюцией, готовой сотрудничать с иноземцами против революционных устремлений собственного народа».
Тогдашний читатель легко мог подставить сюда имена высокопоставленных чехословацких коллаборационистов, знакомых ему по частым похвальным упоминаниям в нашей прессе: В. Билян, Д. Кольдер, О. Швестка, А. Индра и др.
«Но конечные итоги подобных нашествий были вовсе не те, к которым стремились их вдохновители. Во-первых, “реакционная интервенция разоблачает антинациональный характер ее союзника – внутренней контрреволюции”. Во-вторых, “иностранное вмешательство вызывает новое расслоение в реакционном лагере, способствует отходу от него тех элементов, узкоклассовый эгоизм которых не подавил окончательно патриотические чувства, и которых останавливает перспектива соучастия в национальной измене”. Наконец, действия интервентов помимо их воли способствуют обогащению политического опыта масс, пониманию непреходящих ценностей революции, отторгнутых у них иностранными штыками, а сопротивление интервентам, пусть даже недолгое и безуспешное, закаляет силы народа, готовит его к новой, победоносной борьбе».
Это – о том, что происходит (будет происходить!) там, где демократическая революция оказалась пресечена, задушена благодаря «братской помощи» соседей-рабовладельцев. Это был наш тайный привет чехам, наше «Товарищ, верь!». Но поверить, заново собраться с духом важно было и нам самим. А для этого оценить ситуацию и в форме исторических воспоминаний попытаться заглянуть в будущее.
«Далекими от желаемых обычно оказывались и те последствия, которые имели контрреволюционные вторжения для самих стран-интервентов. “Контрреволюционная интервенция, – говорит Е. Черняк, – в конечном счете всегда противоречила и вредила национальным интересам страны, которая ее осуществляла, укрепляя, пусть временно, позиции реакционных сил, замедляла общественный прогресс или способствовала утверждению особо мучительного для народных масс пути развития… Однако в истории нередко возникали ситуации, когда участие в контрреволюционных интервенциях противоречило государственным интересам даже в том смысле, в каком они понимались господствующими классами”. Так, для Испании XVI века платой за интервенционную политику оказалась утрата положения великой державы и превращение ее во второразрядное государство».
Там, где материала книги не хватало для продолжения мысли, «Д. Александров» к месту вспоминает о критической стороне своих рецензентских обязанностей:
«Не получил в книге Е. Черняка сколько-нибудь полного освещения и вопрос о воздействии интервенций на передовые общественные слои в странах, предпринимавших вторжение. Между тем опыт истории свидетельствует, что интервенции не раз приводили к размежеванию в рядах внутренней оппозиции, отношение к вторжению являлось лакмусовой бумажкой для выявления подлинной революционности. Псевдооппозиционные круги в такие моменты клонились к сближению с властями, поддерживая их в борьбе против “внешнего” врага, а действительно прогрессивные силы под влиянием того саморазоблачения реакции, которым неизменно являлась интервенция, глубже, чем когда-либо, осознавали меру своей исторической ответственности, расставались с иллюзиями, становились непримиримее, бескомпромисснее, решительнее противостояли насилиям и произволу».
Так оно и будет в последующие 15 лет: одни пойдут в «патриоты», и власти раскроют им свои объятия, другие – в диссиденты, во внешнюю и внутреннюю эмиграцию. Да и вообще, как видим, анализ и прогноз, заключенный в этих выдержках, вполне подтвердился дальнейшим ходом событий.
Еще два слова в заключение.
Статья Л. Фризмана пошла в набор не позднее марта 1970 года. Уже месяц как по негласному решению ЦК «Новый мир» был обезглавлен, разгромлен (см. об этом: «Октябрь», № 11, 1990): смещена и заменена благонадежными людьми преобладающая часть редколлегии, с резким заявлением протеста ушел Твардовский. Но рядовые сотрудники редакции еще оставались на своих местах и вели последние, арьергардные бои – уже на два фронта, пытаясь напоследок «протащить» то, что считали наиболее важным. По разделу публицистики – наряду со статьей гонимого тогда М.Я. Гефтера, с «рецензией» Г. С. Лисичкина, обосновывавшего крамольную мысль о необходимости рынка, с очерком писателя-вологжанина А. В. Петухова о трагической судьбе вепсов, малого северного народа, уже в послевоенные годы лишенного родины (так и не удалось его напечатать), вместе с повестью В. Быкова «Сотников», помещенной в той же книжке журнала, и явилась в некотором смысле нашим завещанием.
Ю. БУРТИН, сотрудник редакции «Нового мира» в 1967-1970-е годы, редактор раздела «Политика и наука»[23]
Когда в 1971 году редколлегия «Нового мира» была обезглавлена, и Твардовский ушел из журнала, преданные ему сотрудники покинули редакцию вместе с ним. Среди них, разумеется, был и Буртин. Через некоторое время он стал одним из редакторов отдела литературы издательства «Советская энциклопедия». Я писал статьи для «Краткой литературной энциклопедии», и между нами восстановились деловые контакты.
К этому времени относится эпизод, ярко отразивший обстановку, в которой мы жили. Я написал для «Краткой литературной энциклопедии» статью «Элегия». Когда я увидел ее напечатанной, у меня глаза полезли на лоб: после моего текста шла строка «Пример рус. Э. – “Признание” (1823) Е. А. Баратынского», и далее был перепечатан ее полный текст (41 стих!). В энциклопедической статье, где на счету каждый знак, – и вдруг такая расточительность!
А случилось вот что. В последний момент, уже из верстки, была исключена большая статья «Эмигрантская литература». Нужно было срочно чем угодно заполнить освободившееся место. Делали, что возможно: к статье «Эмблематика литературная» наляпали в качестве иллюстраций кучу эмблем. Так и вышел том энциклопедии без статьи «Эмигрантская литература».
М. И. Твардовская
Когда после смерти Твардовского была создана комиссия по его литературному наследию, я переслал туда фотокопии двух автографов, которыми обладал: письмо и дарственную надпись на присланном мне экземпляре отдельного издания поэмы «Теркин на том свете». Так мой адрес стал известен Марии Илларионовне Твардовской, которая немедленно меня нашла; между нами началась переписка, продолжавшаяся более пятнадцати лет. Положа руку на сердце, признаюсь, что никогда не понимал и сейчас не понимаю, чем заслужил расположение этой необыкновенной женщины (точнее сказать, совершенно уверен, что не заслужил ничем). Но давно известно, что нечаянный дар судьбы мы обычно ценим выше, чем то, на что имеем право.
Она присылала мне посмертные издания Твардовского, делая на каждом из них своим крупным четким почерком дарственную надпись. Если какой-то сборник переиздавался, я получал и новое издание. Прислав том «Воспоминаний об А. Т. Твардовском», трогательно извинялась за задержку: дескать, какие-то незваные гости расхватали не положенные им экземпляры, а вы, заслуживший больше других, терпеливо, не напоминая о себе, ждали своей очереди. Хранится у меня и надписанный Марией Илларионовной конверт с портретом Твардовского, выпущенный к 70-летию со дня его рождения. Она сама готовила комментарий к письму Твардовского ко мне, помещенному в шестом томе собрания его сочинений, педантично согласовывала со мной каждое слово. Приводимое ниже письмо, полученное мной в начале наших отношений, позволяет, как мне кажется, ощутить ее душевное богатство, ее глубинную интеллигентность.
Дорогой Леонид Генрихович!
Хочу думать, что не считаете Вы меня существом неблагодарным и черствым: получила, что желала, и успокоилась.
Совсем не успокоилась. Все время думала, что я перед Вами в долгу. Но сначала ожидала получения книг, а потом дважды переболела гриппом, который дал какое-то дурное осложнение на легкие, ослабившее меня до крайней степени. Подробно о болезнях не люблю, но в данном случае – это мое оправдание перед Вами. Посылаю Вам на память об Александре Трифоновиче книгу его стихов (3-е изд-е) и хочу, чтобы Вы, насколько позволит жизнь, и в будущем держались тех же взглядов, симпатий и чувств, которые были во времена «Нового мира» (того).
Всего Вам доброго. Твардовская М. И. 23 марта 1972 г.
Спустя много лет в моих руках оказался автограф Твардовского со следующими двумя строками:
Так, как хочу, не умею.Так, как могу, не хочу.У меня возникло страстное желание их опубликовать, что я и сделал в тексте статьи, которая называлась «Десять слов». Предварительно я, естественно, спросил разрешения у Марии Илларионовны. Вот ее ответ:
Дорогой Леонид Генрихович!
Ничего не имею против использования строк Твардовского в Вашей работе. Стихи эти пока не опубликованы: рукопись лежит в ожидании такого издательства, которое могло бы полиграфически обеспечить столь своеобразный материал: наброски и т. д.
В посылаемой книге отсутствует письмо А. Т., адресованное Вам и входившее в шестой том его собрания. Но, если будущая Ваша книга, как сообщаете Вы, представит собой «сборник творческих деклараций», думаю, что в письмах о литературе такие «декларации» Вы легко обнаружите.
Желаю Вам всего доброго и, конечно, успеха Вашей будущей книге.
М. И. Твардовская. 6 октября 1985 г.
Р. S. Ссылку к приводимой цитате сделайте на архив А. Т.
Р. Р. S. Если бы о замеченных ляпсусах этой книги могли бы Вы сообщить, – была бы и благодарна, и много обязана. М. Т.
Моя статья «Десять слов» с публикацией двустишия Твардовского была напечатана в Ученых записках Смоленского пединститута «Русская филология».
Помимо тех чувств, которые оставили во мне письма Марии Илларионовны, я много слышал о ней от людей, знавших ее лучше, чем я, да и многократные упоминания в «Рабочих тетрадях» Твардовского, что называется, западали в душу. Пересказывать это я, разумеется, не стану, скажу только, что единственное слово, которым я могу выразить свое отношение к ней, – благоговение.
Вернусь к Буртину. В 1978 году я послал ему составленный мной сборник «Литературно-критические работы декабристов», а также сообщил, что ВАК утвердил решение Ученого совета МГУ о присуждении мне докторской степени. Вот каким был его ответ:
Дорогой Леня!
Спасибо за книжку – довольно элегантную с внешней и, не сомневаюсь, весьма интересную с внутренней стороны. И поздравляю – во-первых, с книжкой, а во-вторых (и еще больше), с докторскими «корочками».
Я за Вас очень рад и представляю себе дело так: Вы прошли и закончили очень важную, но трудную, а поначалу и тягостную, полосу своей биографии. Она обеспечила Вам нормальные условия (по нашим стандартам) существования и работы, однако при всей своей результативности («Баратынский», «Элегия» и др.) это все же предварительная, подготовительная полоса. Теперь, когда Вы еще молоды и обладаете всеми необходимыми предпосылками, надо вступать в новую и главную полосу жизни, то есть работы, ибо для мужчины эти вещи в общем совпадают. И тут главное – храбрость. Не остаться в плену у старого, сделанного, не побояться открыть чистую страницу, замахнуться на что-то очень большое, даже непосильное. Понимаю всю провокационность этого совета, но слишком много видишь вокруг себя людей, способных, даже очень, но живущих вяло, в четверть силы, утопающих в суете, в мелочах. Подавляющее большинство.
Другое дело – где оно, это Дело, в чем оно состоит? Нахождение его – штука сугубо индивидуальная, акт открытия, и тут я уже ничего вымолвить не могу. Да и нельзя его просто «найти», надо до него «дожить» (хотя, с другой стороны, дожить можно лишь с внутренней установкой на это).
Вот какие философические размышления вызвали у меня Ваши «корочки». Недостаток этих рассуждений в том, что они относятся ко всему роду человеческому, но, с другой стороны, вызваны убеждением в Вашей силе. Поэтому простите некоторую напыщенность моего слога: она – от важности того рубежа, который Вы перешли, и от моих дружеских чувств.
Крепко жму руку.
Ваш Ю. Буртин
16 июня 1978 г.
Я тогда не осознал, что это было одно из самых главных, самых мудрых писем, какие мне довелось получить. Совет «замахнуться на что-то очень большое, даже непосильное» пропустил мимо ушей. Понадобилось почти сорок лет, чтобы «дожить» до его исполнения. Но я дожил и работаю над книгой, создание которой мне сейчас представляется и может оказаться выше того, на что я способен. Спасибо, дорогой Юра, за убеждение в моей силе! Выложусь до конца, но постараюсь оправдать твою веру в меня.
Приход к власти Горбачева и последовавшая за ним полоса идеологических послаблений, так называемой гласности, утрата Коммунистической партией ее командных позиций и падение советской власти ознаменовали для Буртина последний и самый славный период его деятельности, когда смог наконец развернуться его колоссальный идейно-творческий потенциал. Яркие публикации быстро выдвинули его в первый ряд лидеров демократического движения. После возвращения Сахарова из горьковской ссылки он стал одним из его ближайших и наиболее радикально настроенных сподвижников. Эти события повлекли за собой обогащение наших отношений новым, ранее не представимым содержанием.
В 1992 году Буртин выпустил сборник статей и интервью, озаглавленный «Год после Августа. Горечь и выбор». Помнящие те времена засвидетельствуют правоту моих слов: самые прогрессивные политики и публицисты тогдашней России собрались под знамя Буртина. Их было больше двух десятков, я назову лишь некоторые имена: Юрий Афанасьев, Леонид Баткин, Елена Боннер, Зоя Крахмальникова, Кронид Любарский, Лариса Пияшева, Эльдар Рязанов, Василий Селюнин, Лев Тимофеев, Лилия Шевцова. Эта книга лежит сейчас передо мной. На титульном листе надпись: «Дорогому Леониду Генриховичу Фризману в знак старой дружбы и солидарности, на память о наших “новомирских” диверсиях. Ю. Буртин».
Через три года он подарил мне сборник своих статей «Новый строй». Они содержали анализ Перестройки, глубинную характеристику августовского путча, ельцинскую власть, едко определенную как «театр номинальной демократии». Вместе с Г. Водолазовым Буртин ввел в оборот популярнейший термин 90-х годов – «номенклатурный капитализм».
Получив в 1995 году сборник статей, выпущенный к моему 60-летию, он откликнулся на него так:
Дорогой Леня!
Твой юбилейный сборник – по нынешним временам приятная неожиданность. Значит, жива еще добрая традиция русской науки, значит, жив еще в ученой братии дух корпоративной солидарности и товарищества! А то уж могло показаться, что корпоративность ныне – привилегия бюрократов и бандитов. Слава богу, что это не так. Сам сборник производит очень серьезное и хорошее впечатление. Многие статьи – и по темам, и по именам авторов – хочется прочесть. Ну и весьма внушителен твой «послужной список» на ниве литературоведения и педагогики, а сочетание академической учености и эстетизма с гражданской публицистикой делает твой творческий облик особенно привлекательным – по крайней мере, для меня.
Словом, по случаю юбилея тебя есть с чем поздравить. Жизнь удалась – и целиком за твой счет, без малейших поблажек с ее стороны, за счет твоих дарований и неустанного, вызывающего восхищение труда. Да и в дальнейшем, я надеюсь, еще много чего будет тобой сделано. Как сказал наш А. Т.,
Не все на прилавке, А есть и на базе.
Крепко жму руку и обнимаю.
Твой Ю. Буртин 2 декабря 1995 г.
Он уже был в это время тяжело болен. В 1988 году перенес первый инфаркт, за которым последовало еще три. Он не мог выходить из дому, а позже я узнал, что в последние годы жизни у него работало лишь 13% сердечной мышцы. Но до последнего дыхания он оставался в строю. Будучи главным редактором еженедельной газеты «Демократическая Россия», пригласил к сотрудничеству в ней и меня. Осуществить эти планы мы не успели, потому что финансировавший газету Г. Каспаров неожиданно отказал ей в поддержке, и ее выпуск приостановился.
Тогда Буртин, неведомыми мне путями изыскавший какие-то средства, возобновил издание своего еженедельника под названием «Гражданская мысль». Меньшим тиражом, меньшего объема, но газета вновь стала выходить. Мне, живущему в Харькове, печататься в ней было сложно. Цены на железнодорожные билеты подскочили выше крыши, компьютеры были редкостью, связь по е-мейлу не налажена. И все же несколько статей я там опубликовал.
21 августа 1993 года исполнилось 25 лет со дня вторжения войск Варшавского пакта в Чехословакию. Я посвятил этой мрачной годовщине статью «21 августа 1968 года как дата советской истории», в которой смог наконец, не прибегая к эзоповой манере, сказать все, что думал и тогда, и сейчас об этой бандитской акции брежневского руководства. В той же газете я напечатал свою первую статью о поэзии Бориса Чичибабина, озаглавленную его строчкой «Я живу на земле Украины». Позднее я написал о Чичибабине много, но эта статья оказалась единственной, которую я успел ему показать: через год с небольшим после ее появления его не стало.
Естественно, я выступал как политический публицист и дома, отстаивал демократическое развитие Украины, дружбу и сотрудничество с Россией, резко возражал против насильственной украинизации и дискриминации русского языка и русской культуры. Большинство этих статей публиковалось в харьковских газетах, некоторые печатались (или перепечатывались) в Киеве, а в последние годы и в Канаде, где вызвали значительный интерес. Десятка два статей, написанных в период с 1993-го по 2000-й годы, были собраны в небольшой книжке «Эти семь лет». Она имела посвящение: «Дорогому Юре Буртину, другу и соратнику».
В марте – мае 1996 года в газете «Время» печатались мои статьи «На кой дьявол нам кайзер», «Вторая сторона президентской медали», «Ползет по земле зараза». Первые две из них были памфлетами, направленными против тогдашнего президента Украины Л. Кучмы. Я доказывал, что на постсоветском пространстве институт президентства себя не оправдал и ведет к возникновению антидемократических, авторитарных режимов. Третья была посвящена разоблачению национализма, который я характеризовал как предтечу фашизма, его начальную стадию. Газетные вырезки с этими тремя статьями я отправил Буртину и получил от него письмо, лишний раз подтвердившее всю глубину нашего с ним взаимопонимания и единомыслия:
Дорогой Леня!
Спасибо за вырезки. Все прочтено и усвоено. Действительно, национализм – зараза из зараз, и действительно, наше повсеместное президентство – форма нового господства правящих верхушек, подчинения демократии их интересам. Как все эти сволочи похожи на просторах Родины чудесной – хоть создавай транснациональную дем. оппозицию всем им сразу.
Жму руку.
Твой Ю. Буртин
9 июля 1996 г.
В 1999 году вышла в свет моя книга «Борис Чичибабин. Жизнь и судьба», которую я привез в Москву и просил передать Буртину вместе со сборником «Эти семь лет». В ответ получил такое письмо:
Дорогой Леня!
Вчера получил твое письмо и книжку о Чичибабине, залежавшуюся в ИМЛИ в ожидании оказии. Двойное спасибо, а если прибавить к нему честь посвящения (чем я мог бы, понятно, только гордиться), то и тройное. Желаю осуществиться этому замыслу.
Встречное предложение или просьба. Я тут придумал маленькую, всего из одного вопроса, анкету в связи с 90-летием А. Т. Твардовского. Отвечают на нее бывшие авторы и редакторы «Нового мира», вообще активные шестидесятники (в том числе ученые, актеры и др.) разных нынешних взглядов – от Солженицына до Горбачева.
Вопрос такой: Ваш нынешний (из 2000 года) взгляд на Твардовского как поэта и редактора, на его (и его журнала) роль в литературной и общественной жизни, а также и в Вашей собственной творческой судьбе. Никаких ограничений в объеме – от нескольких строк до десятка и более страниц. Никакой обязательности в смысле полноты охвата темы – каждый пишет о том, что ему близко. Единственная просьба: в случае готовности ответить сделать это в течение ближайших пары месяцев (думаем об издании этих ответов и других материалов, появившихся нынче в связи с этим юбилеем, отдельной книжкой).
Послать можешь мне (сохранив – на случай превратностей почты – копию у себя).
Доходит ли до вас «Знамя» (№№ 6-8 и, вероятно, 10) с публикацией рабочих тетрадей А.Т.? Думаю, что она представит для тебя интерес.
Еще раз спасибо.
Поклон твоему семейству.
Твой Юра 5 августа 2000 г.
Я, разумеется, отослал требуемый материал, не подозревая, что менее чем через два месяца прочту в «Известиях» заметку, сообщавшую о кончине «публициста великой эпохи». Разумеется, задуманная им книга, к участию в которой он привлек меня и еще многих (от Солженицына до Горбачева!), без него не состоялась.
Хотя состояние его здоровья не было тайной, трагическая развязка оказалась внезапным ударом судьбы и потрясла многих. Горестная статья, озаглавленная «Мы уходим», появилась в «Московских новостях», и написал ее Леонид Баткин. Григорий Явлинский напечатал в «Новой газете» статью «Помните Юрия Буртина», в которой прозвучали такие слова: «Он был из последних, для кого совесть, благородство и достоинство были жизненным правилом.