1956. Венгрия глазами очевидца

Надо добавить, что Ракоши и его окружение, приехавшие из Москвы, никогда не работали на производстве, мало кто из них прошел школу практического руководства, а им вдруг вручили руководство целой страной. Но на другие местные кадры из коммунистов-подпольщиков Москва опереться не пожелала. Это была не столько их вина, сколько беда, да и советский опыт проведения выборов Ракоши и его окружение в большинстве своем, как показали первые же выборы, даже в конкретике изучали в недостаточной мере.

Сталин при организации так называемых «выборов», например, не допускал таких больших проколов, как это сделал Ракоши. Да и поторопились новоявленные венгерские правители с проведением выборов довольно сильно. Тот же Сталин провел их спустя 20 лет после завоевания большевиками власти в 1917 году, а Ракоши – всего через 7 месяцев после изгнания советскими войсками гитлеровских захватчиков за пределы страны20.

В газетах того времени руководство компартией сваливало провал на выборах как раз на происки врагов, но это было свидетельством того, что правильных выводов оно не сделало. Это была не победа реакции, а первое крупное поражение высших партийных руководителей страны. Оно еще аукнется и в будущем развитии страны, и в 1956 году21. Мои друзья рассказывали, что поражение коммунистов на выборах ободрило помещиков и местных виноторговцев в Дьёндьёше. Некоторые возвратились в город и потребовали, чтобы им вернули отобранные земли. Новых хозяев, бывших бедняков, стали сгонять с полученных ими земель, отбирать виноградники.

В городе Асод (Aszód) в центральной части Венгрии уже появились хортистские офицеры со своим отличительным знаком – с жандармским петушиным пером на шляпе. Полицейские и жандармские чины снова начали получать пенсии. На улицах Дьёндьёша появились молодчики в фашистской форме22.

Однако в этот раз бывшим хозяевам Дьёндьёша обратно взять власть не удалось23. Местные крестьяне начали откапывать спрятанные до нужных времен винтовки и автоматы, собрались на вооруженный митинг и сказали, что стоять будут насмерть, а землю не отдадут, и отстояли свои законно полученные виноградники и земли для посева24.

За полтора года послевоенной жизни в Дьёндьёше, в этом небольшом городке, я увидел многоликую Венгрию, только что освободившуюся от гитлеровского нашествия. В событиях, которые я наблюдал в городе, как в капле воды отражались процессы, происходившие по всей стране. Чувствовалось, что наступил мир, что в городе не стреляют ни отступавшие гитлеровцы, ни звери-салашисты, ни наступавшие плиевские казаки. Я был свидетелем огромной радости крестьян, целовавших землю, из поколения в поколение облитую по́том предков и своим собственным, которая только теперь стала полностью им принадлежать.

Видел я и глаза недавно полновластных хозяев этой земли: налитые таким сгустком ненависти к бывшей, по их мнению, голытьбе, ко всем этим землепашцам-беднякам, батракам, мелким арендаторам, бесправным крепостным. Состоятельные денежные тузы испытывали презрение, как они считали, ко всем этим «нелюдям». Теперь бывшие бедняки становились хозяевами Дьёндьёша, его окрестностей, вплоть до подножья гор Матра; они стали полноправными людьми, не уступающими дорогу ни бывшим узурпаторам всего и вся в Дьёндьёше, ни их прислужникам.

Я довольно близко познакомился с жизнью этих бывших крепостных, а теперь свободных виноградарей. Они от зари до заката при изнуряющей жаре растили виноград. Из него этими же трудягами-виноделами производилось мировой известности дьёндьёшское вино, которое местные виноторговцы бочками везли на Запад.

Таким же трудягой был мой первый учитель венгерского языка Ференц Хугаи, человек высшей порядочности. Он, как мне казалось, был местным дьёндьёшским Кола Брюньоном. Талантливый художник слова, преданный людям, ему до всех и до всего было дело. Не думая о себе, он мог вступить в драку за неповинно оскорбляемых людей. Виноградари любили его, тонкой души интеллигента, считали своим и вместе с ним выпили не одну бутыль доброго дьёндьёшского вина. А сам он, несмотря на преподавательский талант, многостороннюю образованность, огромную эрудированность, завидное трудолюбие, не заработал себе ни огромного состояния, ни «палат каменных».

В последние несколько месяцев перед моей демобилизацией мы с ним писали лекции о венгерской литературе и на русском, и на венгерском языках. Писали – это, конечно, громко сказано: он мне диктовал их по-венгерски, я записывал рядом с венгерским текстом по-русски. Эти бесценные для меня памятные плоды нашей дружбы хранятся у меня до сих пор.

Хугаи числил меня среди своих учеников – для меня это большая честь. Он считал, что ничто так не содействует дружбе народов, как знания этих народов друг о друге, об их обычаях и культуре. На прощание он сказал, что доверяет мне будущее знакомство московской молодежи с венгерской литературой. Собрал он для меня и небольшую библиотеку самых великих писателей земли венгерской. Эти книги до сих пор стоят у меня на полке как свидетели бескорыстной души просветителя.

Хугаи говорил мне, что и я обязан иметь учеников как норму жизни уважающего себя интеллигента: это отдача народу за то, что народ обучил тебя и воспитал, что народ тебе дал возможность стать интеллигентом. «Всё может пропасть, как сказал мне Ромен Роллан, – вспоминал Хугаи, – и состояние может пропасть, и дом сгореть, и близкие поумирают, но верные тебе ученики останутся».

Горьким было расставание. Я подарил ему на память мой фронтовой фотоаппарат фирмы «Лейка» (Leica), сочинения Пушкина, Гоголя, Лермонтова, Толстого, присланные мне с оказией из Москвы. Пришло время моей демобилизации, и я уехал в Москву.