Иоанн III Великий. Исторический роман. Книга 1, часть 1—2

– На такую кольчугу уходит более сорока сороков колец, – сообщил хозяин. – К нему еще есть специальное кольчатое ожерелье – бармица. Она прикрепляется к шлему и крепче обороняет верхнюю часть груди и шею. Делаем мы и кольчужные чулки – нагавицы.

– Я твоему отцу посылал несколько таких доспехов в подарок, ты видел, наверное? – спросил Иоанн Даньяра.

– Да, видел, они есть у нас, – ответил царевич, внимательно разглядывая кольца и способы их креплений. – Много раз видел доспехи, и у меня есть несколько, – рассуждал Даньяр. – А как можно быстро так много колец сделать – не знаю. У нас так мастера не делают, у нас для простых бойцов тегиляй готовят – из толстой материи, и пластины внутрь вшивают металлические.

– У нас рядовые ратники тоже тегиляй носят, а как кольца делают, мы тебе сейчас покажем, сам люблю этот процесс наблюдать.

Они закрыли дверь склада и подошли к одному из мастеров, который медленно накручивал на специальное приспособление – круглый штифт – толстую металлическую нить. Увидев, что государь с гостем пришли посмотреть его работу, он приостановился, снял с укрепления штифт и, положив его на наковальню-опору, начал топориком разрубать плотно наверченную вокруг штифта нить. Получилось множество разомкнутых колечек одинакового диаметра.

– Каждое из этих разрезанных колец мы свариваем – так образуются целые, – мастер подхватил из коробки горсть уже готовых к работе изделий и высыпал их со звоном обратно. – Потом берем четыре готовых кольца и соединяем одним, разомкнутым, которое скрепляем крошечной заклепкой. Получается, сразу пять вместе. Таким образом, и составляем целую кольчугу.

Было видно, что мастер любит свое дело, гордится им. Иоанн похлопал его по плечу:

– Молодец, Степан, вечером пришлю людей из оружейного приказа за готовыми доспехами. Сейчас их много потребуется. Знаете, что к походу готовимся?

Услышав утвердительный ответ, довольно молвил:

– То-то, спешите! А мы поедем дальше, на оружие поглядим.

Еще несколько минут пути – и они оказались на другом большом дворе, где располагалось сразу несколько мастерских. Великого князя везде знали в лицо, встречали без особого страха, но с уважением. Тут тоже раздавались звонкие удары молотов по наковальням, перекликались меж собой кузнецы.

– Покажи-ка, Митяй, нам твое изделие, – окликнул Иоанн мастера. – Как дела спорятся? Мне теперь много оружия потребуется!

– Знаем, государь, что поход на Новгород готовится. Мы с самой зари и до заката трудимся, всем миром, без передыху. Тут и оружейники, и плотники, и по пороховым делам мастера… Все будете глядеть?

– Нет, ты нас на склад веди, покажи гостю готовое снаряжение, что для простого воина и что для воевод мастерите, что для моих дворцовых ювелиров…

– Пожалуй, мой господин, сюда.

Иоанн и сам знал, куда идти, – чувствовалось, что он тут не в первый раз. При виде боевого оружия у Даньяра засверкали его раскосые черные глаза. Он с огромным интересом разглядывал сложенные на полках многочисленные копья, топоры, алебарды, с уважением подержал в руках мощный шестопер – недлинный жезл с ребристым увесистым набалдашником, потрогал острие бердыша. Особый восторг вызвал у него тяжелый самострел-арбалет, уже украшенный позолоченной инкрустацией по всему деревянному ложу и прикладу.

– Такой арбалет с легкостью пробивает с двухсот сажен кольчугу, – видя интерес гостя к оружию, пояснил Иоанн. – Сваливает и коня, и всадника. Хочешь, подарю?

Ответ он прочел на моментально озарившемся радостью лице Даньяра и протянул ему оружие:

– Бери, твое. А хочешь луки со стрелами поглядеть – ваше любимое оружие? Пошли! Хозяин, покажи-ка свои лучшие сагайдаки!

Подошли к полке, где аккуратно друг на друга были сложены несколько комплектов луков, упакованных в чехлы – налучья из кожи и сафьяна. Иоанн осторожно взял верхний в руки, достал из чехла. Длинные упругие изогнутые плечи лука достигали размера распахнутых даньяровых рук. Для усиления упругости плоские его стороны были оклеены костяными пластинами, в сочленениях деталей лук стягивался сухожилиями, промазанными прочным рыбьим клеем. Весь он был блестящим, новеньким, звонким.

– А вот и стрелы. У нас они делаются из тростника, камыша, березы, можно из яблони или кипариса. Это вон – из тростника, – Иоанн примерил к своему правому боку красивый кожаный колчан. – Хорош! Нравится?

И снова царевич безмолвно кивал, лишь сверкая своими повлажневшими от волнения раскосыми глазами.

– Дарю! Для того и привез тебя, чтоб сам себе воинское снаряжение выбрал. Ты того заслуживаешь. Пойдем, хочу предоставить тебе на выбор еще и саблю с ножом. Можно было бы прямо в оружейном приказе из хранилища взять – да тут интереснее!

Иоанна развлекал сам процесс отбора, осмотра, и потому он повел Даньяра в еще одно складское помещение. Тут они увидели богатый выбор ножей, мечей и сабель с кожаными и костяными рукоятками, с чехлами, малых и больших размеров.

– Бери, что понравится, отдадим сегодня же в золотую мастерскую, там за день-два украсят, будет достойная вещица!

Глаза Даньяра, как говорится, разбежались. К тяжелым большим мечам он, правда, особого интереса не проявил, а вот с десяток сабель и ножей перетрогал, перепробовал на вес и ощущения.

– Вот такой короткий нож с двумя лезвиями, – говорил государь, доставая небольшой, но тяжелый нож из отделанных внутри кожей железных ножен, – носят у нас на поясе, зацепляют там крюком и называют «поясным». Этот – более длинный и широкий с одним лезвием привешивается к поясу слева, называют «подсайдашным». А такой – с длинным кривым клинком – носят за сапогом.

– Знаю, знаю, – закивал головой Даньяр, – у нас тоже так носят, и сами делаем.

Пересмотрев все ножи, царевич выбрал сразу два – поясной и засапожный. Оба с прекрасно отточенными стальными лезвиями, костяными рукоятками. К дворцу возвращались, довольные друг другом и проведенным с пользой временем.

Вскоре в сторону Волочка двинулся ещё один передовой полк. Через неделю после него к берегам реки Меты отправился второй – во главе с московским воеводой Василием Ивановичем Оболенским-Стригой, а с ним и многочисленная татарская конница с даньяровым братом царевичем Айдаром. Сам Даньяр с небольшим отрядом остался рядом с великим князем. А в Москву продолжали съезжаться другие дружины, которые готовились выступить уже с самим великим князем.

Тяжелая махина войны была запущена. Со всех концов Русской земли разными дорогами в сторону Новгорода двигались готовые к бою полки. И теперь Иоанн мог передохнуть и сделать то самое важное, без чего не начиналось ни одно серьезное государственное дело в стране: помолиться и раздать милостыню.

Зазвонили колокола в церквах и монастырях, богатые дары преподносили храмам и обителям и сам Иоанн, и его полководцы, их родители, жены, близкие воинов, просили Господа о содействии, о помощи в сражении с вероотступниками. Молились со страстью, со слезами, с исступлением. Получили милостыню и монахи, и нищие, и просто бедные люди.

А еще в эти последние перед походом дни Иоанн хотел чаще видеться с Феодосией. Княжна приехала неделю назад вместе со своим братом, с Анной и племянником. Великий князь Рязанский Василий, прибыв на зов соседа и родича, привез их с собой, чтобы не оставлять без надежной защиты одних в Рязани. Конечно, великий князь Московский не настаивал, чтобы рязанцы непременно участвовали в походе на Новгород. Ведь в случае нападения Большой Орды они были первыми на пути татар к Москве, к Руси и первыми вступали в бой. Доставалось рязанцам и от Литвы. За полтора минувших столетия много раз Рязань истреблялась врагом едва ни полностью, превращаясь в пепел да камни. И каким-то необъяснимым чудом снова появлялись и размножались там люди, возрождая свой город, сады, вознося к небу еще более прекрасные храмы. Были периоды в истории, когда великие князья рязанские враждовали с Москвой, предавали ее, спасая свои земли и свой народ, склонялись на сторону татар или Литвы. Теперь, с укреплением Москвы, Рязань полностью отдалась на волю великого князя Московского. И хоть еще величали по старой традиции Рязанского князя великим, он уже не смел ослушаться Иоанна. Ибо видел в нем не столько грозу, сколь защитника.

Василий Рязанский прибыл лишь с небольшим полком, ибо боялся оставить город без защиты и готовился выступить вместе с самим московским государем.

Сестра Анна, как и в предыдущее посещение, остановилась по приглашению Иоанна в тереме покойной великой княгини. Правда, на этот раз на втором этаже в комнате рядом с Феодосией расположился ее подросший племянник с няней, но влюбленным это не мешало. Феодосия, терзаемая тоской, ревностью и грустными предчувствиями, рассказала Анне о своей беде. К тому же она вынуждена была наконец-то объяснить ей, почему отказывается от замужества: пригожая Феодосия, несмотря на достаточно зрелый для девицы возраст – двадцать лет, оставалась завидной невестой, и к ее брату не раз обращались свахи с лестными предложениями. Но княжна и слышать ни о ком не хотела. То по-прежнему утверждала, что собирается в монастырь, то говорила, что без любви замуж не хочет, то твердила, что ей и с семьей брата живется неплохо. Наконец все объяснила своей подруге-родственнице, открылась в любви к ее брату. И без того уже подозревавшаяся о романе золовки с братом, Анна не осудила подругу, а искренне посочувствовала ей, пожалела. С тех пор молодые женщины стали еще более близкими душевно. У Феодосии появилась возможность изливать свое горе понимающему человеку, и жизнь ее сделалась чуть-чуть отрадней.

Знала об их любви и матушка. Мария Ярославна, долго не выдавала ничем своих подозрений, связанных с этим грехом, и лишь однажды упрекнула сына.

– Понимаю, – сказала она ему, – что тебе, молодому и сильному, трудно жить одному, но почему ты приглядел себе именно Феодосию? Сироту, которую я воспитывала и почитала за дочь, за которую перед Богом отвечаю?

Что оставалось делать Иоанну? Покаялся, сказал, что любит. Ни о возможной женитьбе на ней, ни о заморской и пока что отставленной невесте, верная своему принципу не поучать, матушка говорить не стала. Советы взрослым детям надо давать лишь тогда, когда их просят, – справедливо полагала она и ждала, когда придет ее время. Она чувствовала, что сын и сам не знает, как ему поступить. Иначе давно послал бы сватов в далекую Италию. Иван же все медлил.

Феодосия с распущенными светло-русыми волосами не в первый раз разглядывала себя в большое заморское зеркало, купленное совсем недавно государем у немецких купцов специально для опочивальни великой княгини. Зеркало было чуть темноватым, но она видела в нем всю себя до малейшего пятнышка-родинки на левой щеке. Она чувствовала, что все еще любима великим князем, и продолжала надеяться, что в один прекрасный момент он все-таки решится и оставит ее навсегда рядом с собой. Умом она осознавала, что если бы он хотел, то давно бы посватался к ней, но продолжала надеяться на чудо. Хотя надежда эта, случалось, истаивала до тончайшей ниточки, тем не менее, только она давала ей стимул к жизни, к радости. После их размолвки, связанной с приездом из Рима послов и разговорами о заморской невесте, они долго не виделись, и у нее было достаточно времени, чтобы обдумать свою прошлую и будущую жизнь.

В прошлом у нее было хоть и сытное, но сиротское детство, – без искренней материнской и тем более отцовской ласки. Мария Ярославна была сдержанна и со своими-то родными детьми… Редкие поездки на молебны в монастыри, в загородный великокняжеский дворец да выходы в Успенский собор на праздничные службы – вот и все основные развлечения, которые позволяла своим дочерям строгая великая княгиня. Естественно, ничем не мог их порадовать и поразвлечь и слепой ее муж – великий князь Василий Темный. Долгие вечера сидели они в своем тереме, шили-вышивали, читали либо выглядывали в окна своих теремов, из которых были видны лишь дворы с редкими снующими мимо слугами. Конечно, учились писать, считать, вести хозяйство, молились. Из всей той жизни единственной настоящей радостью был он – ее Иоанн. И там, в ее новой рязанской жизни тоже был он один, потому что и там для нее оставалась лишь комната с рукоделием и чтением да занятия с племянником, которому и без нее хватало мамок и нянек.

Словом, и там все ее мысли были сосредоточены на одном – на любимом, на тех мгновениях, которые были для нее самым большим счастьем в жизни, самой большой ее радостью и единственным светом. Она корила себя за то, что начала тогда с ним разговор об их браке, что рассердила его. Как же она боялась, что он не захочет повидать ее больше! Что женится. С ужасом и трепетом встречала каждого гонца или посыльного из Москвы, ожидая, что Анна получит от своего брата известие о его свадьбе, о приезде невесты или, пуще того, приглашение на свадьбу.

И приглашение действительно пришло – весной, но на свадьбу брата великокняжеского – Андрея Большого. И они снова встретились, увидели друг друга впервые после долгой разлуки прямо на свадьбе. Господи, как же он был для нее красив! Как хотелось, чтобы он подошел, обнял, прижал к себе. И она видела – он тоже не остался равнодушным. Он старался отвлечься, говорил, делал распоряжения, поздравлял, но его глаза… Она чувствовала, видела – они то и дело обращались в ее сторону, он был взволнован, он весь светился радостью. Конечно, за общей суматохой, весельем и похмельем это можно было принять за естественное состояние человека, чей брат женится, но она-то знала, в чем тут причина. Тогда же она заметила, что еще одна женщина поняла это – та, кто знала его лучше многих других, – его мать. Мария Ярославна почувствовала неестественное состояние сына, проследила за его взглядами и догадалась, что с ним происходит.

Конечно, в тот день Феодосия постаралась быть красивой. Еще дома, думая об их будущей встрече, она заказала для себя дорогое, нарядное платье и сама расшила его искусным узором и лучшими, оставшимися еще от матушки, каменьями. Она перетянула свою тонкую талию широким поясом, серьги ее – длинные и сверкающие – подчеркивали красоту шеи. На голову надела диадему – одного комплекта с серьгами – княжна могла еще позволить себе не закрывать волосы. Ну и, конечно, постаралась искусно подкраситься, хотя волнение украшало ее, конечно же, больше всяких красок. Щеки пылали, глаза светились радостью. Она видела, что мужчины засматриваются на нее, но это лишь мешало и смущало, ей хотелось остаться наедине с Ним.

С трудом дождалась Феодосия той минуты. Поздно вечером, когда гости угомонились, он пришел к ней. Она впитывала его ласки, которые возмещали все ее полугодовалое одиночество и тоску беспросветную, снова думала, что они скоро расстанутся, но боялась и слово молвить о том, чтобы вновь не огорчить его и не лишить себя и того, что есть, хоть и редкого, но единственного счастья. Лишь несколько вечеров были они тогда вместе, и она вновь вернулась с братом в Рязань. Государь ни слова не сказал ей об их будущем, ничего не обещал, не удерживал. А потом княжна рассказала все Анне, та слушала ее, жалела. И посоветовала выйти замуж за кого-нибудь, родить детей.

– Вот увидишь, – говорила она вполне искренне, – ты забудешь брата, найдёшь свое счастье в новой семье, перестанешь терзать себе душу. И у него эта блажь пройдет. Ну а позор твой как-нибудь прикроем, не волнуйся!

Но Феодосия не могла представить себя рядом с кем-то чужим, не хотела.

И вот новая встреча. Они уже неделю были в Москве, но великий князь лишь дважды смог прийти к ней. Накануне она ждала его почти всю ночь, не задувая свечи, но он так и не появился. Видимо, так уставал, что было не до нее. А может, уж не любил, как прежде? Да нет же, она видела, чувствовала, что еще любима, что он дорожит ею, но сомнения нет-нет да и терзали ее душу.

Как обычно, перед сном Феодосия распустила по плечам свои густые светло-русые волосы, расчесала их и, чтобы не падали на лоб, по привычке надела на голову обруч. Она уже помолилась и готовилась раздеться, но задержалась на минуту, чтобы оглядеть свое отражение в зеркале. Поверх сорочки на ней была одета просторная опашница из голубого шелка, украшенная двумя рядами серебряных пуговиц.

Приближалась одна из самых коротких московских ночей. Несмотря на позднее время, на улице было еще светло, но сумрачная белизна разливалась уже по комнате, предвещая наступление темноты. Однако пока еще и без свечей она прекрасно видела свое отражение в зеркале. Осталась довольна им. Хоть и называют порой люди девушек ее возраста старыми девами, она пока что не видела на своем лице признаков старения. Напротив, ей порой казалось, что никогда не была она столь красива, как именно теперь. Лицо ее окончательно сформировалось, исчезла детская округлость щек, кожа стала идеально гладкой и чистой, глаза строгими и выразительными. В ней не было теперь юношеской неуверенности, стыдливости, жесты стали более плавными, отточенными. Все это, к сожалению, не помогало ей стать незаменимой.

Феодосия вздохнула. Видно, снова господин ее не придет, надо раздеваться, ложиться спать. От таких мыслей слезы уже едва не навернулись на глаза, но тут раздался шум открывающейся двери, и он в своем домашнем просторном халате появился на пороге. Она, хоть и ждала его третий день, – с того самого момента, как он предыдущий раз ушел от нее, – все-таки вздрогнула от неожиданности и тут же протянула ему навстречу свои руки. Он подхватил ее, прижал к себе, да так, что ноги ее почти не касались пола, поцеловал. Это был долгий, очень долгий поцелуй – за все три пропущенных дня и за многие предыдущие месяцы. Он снял с нее обруч и поспешил стащить верхнее платье, затем сорочку, она помогала ему.

Потом они лежали в широкой постели, старательно задвинув полог, чтобы не мешали надоедливые комары, и он не спеша разбирал ее волосы, снимая с лица и груди и раскладывая их на подушке. Сумрак все более сгущался, но еще можно было разглядеть лица и глаза, – и они любовались друг другом, боясь потерять каждое мгновение.

– Ты не серчай, что не смог прийти вчера, пришлось выезжать за город: там собрались основные полки – большой и сторожевой – на тверской дороге. Надо было поглядеть, много ли людей, подвезли ли пушки из Коломны. Поздно ночью уж вернулся, не хотел тебя будить, на сегодня радость нашу отложил. Нынче опять дела да дела… Завтра на рассвете до жары надо в путь трогаться.

– И все? И опять долго не увидимся? – жалобно простонала она, прижавшись лицом к его щеке.

– Так жизнь еще не кончается – увидимся, не волнуйся.

Она опять хотела спросить о том, что волновало больше всего на свете, – почему бы ей не остаться навсегда с ним, не попросить разрешения на брак у митрополита, не передумал ли он сватов в Рим посылать? Но пересилила себя, чтобы не испортить их последний перед большой разлукой вечер, удержать еще рядом, и спросила совсем не то, что хотелось.

– Хорошо ли к походу подготовились? Ты всем доволен?

Оказалось, она спросила именно то, чем он жил все последние дни. Он удивился ее проницательности и вниманию и с удовольствием начал делиться тем, чем действительно гордился:

– Да уж так доволен, что и не ожидал. Прошлый-то, казанский поход – и собрались не все, и в пути не об общем успехе думали, а о том, кто главнее и кто кого слушаться должен, вредили друг другу, ссорились. Князя Константина, которого я во главе войска поставил, – не слушали, родством друг перед другом кичились. Пришлось наказать многих по возвращении, кого кнутом на Торгу по чести повеличать, кого и в тюрьме подержали. Урок пошел впрок. Нынче все дружно явились, никто от похода не отказался, не хвалился независимостью. И воевод я теперь сам назначаю не по роду, а по таланту, и никто уж не спорит со мной, не поминает о местничестве. Если и дальше так пойдет, нам никакой враг не будет страшен!

Она слушала и радовалась, что он разговорился, что делится с ней своими проблемами, такого раньше не случалось. Хотя это было, наверное, естественно, – с кем еще он мог так поделиться, погордиться собой! Не с князьями же, которых он хотел считать и считал своими слугами и послушанием которых так теперь гордился! И друзей близких у него не было – положение не позволяло этого. Вот и получалось, что оставался он, по сути, совсем одиноким.

Потом они снова наслаждались друг другом, а насытившись, ненадолго заснули. Пробудились оттого, что за окном засвиристели на все лады птицы, и рассветная голубизна влилась в комнату вместе со струями свежего воздуха. Почти вместе открыли глаза и сразу же потянулись друг к другу, и волны желания вновь соединили их в одно целое. А еще через полчаса он начал одеваться. Пора было готовиться к походу.

Снова он ничего не сказал ей об их будущем. Он понимал, что надо бы что-то ей объяснить, что-то решить. Но он не знал – как. Его все устраивало. Он видел, что долгое общение наскучивает ему, а такие вот редкие встречи дарят ни с чем несравнимую радость. К тому же он пока вообще боялся жениться, боялся, что все станет, как было у него с прежней женой, – скучно, монотонно и однообразно. Хотя, конечно, Феодосия была другой, и он любил ее, но он боялся однообразия. Главнее, важнее всего этого были для него интересы государства, которые он напрямую связывал с крепостью своей власти. Брак с Феодосией ничего здесь не прибавлял. Брак же с византийской царевной еще более выделил бы его среди родичей, укрепил грань между ними, позволил поднять власть на еще большую высоту. Он хотел этого. Вот и сражались в нем, который уже месяц, чувства и расчет. И он вновь уходил, не ответив на ее главный молчаливый вопрос.

Солнце только поднялось над горизонтом, а уж воеводы со своими ближайшими сподвижниками собрались на главных площадях крепости – Соборной и Ивановской. Казалось, вся русская знать со всех краев достаточно великой уже земли, Русии, облачилась в военные доспехи. Тут были и конные, и пешие, иные явились в шлемах и дорогих кольчугах, сверкающих на ярком утреннем солнце, другие в обычной верховой одежде, ибо боя пока не предвиделось и доспехи до поры могли покоиться в обозах. Тут же развевались русские стяги, среди которых выделялось черное великокняжеское знамя с золотым образом Спасителя на нем.

Сам Иоанн был одет по походному русскому обычаю, естественно, больше для провожающей публики, чем для сражения, которое неизвестно еще когда можно было ожидать. Сам он лично, после его знаменитой победы над татарами на берегах Оки, в сражениях больше не участвовал. Он справедливо полагал, что для непосредственных боевых действий у него достаточно полководцев. На нем был кожух из греческого оловира, обшитый золотыми плоскими кружевами, золотом же шитые сапоги из зеленого сафьяна. На драгоценном поясе была прикреплена редкой красоты сабля. Иоанн по традиции держал под уздцы коня – свою любимую белую Голубку с седлом, покрытым жженым золотом. К седлу был прикреплен колчан со стрелами, украшенными тем же драгоценным металлом.

Не менее дорого и красиво разоделись его полководцы. Особым нарядом отличались татарские воины – в ярких шапках с отворотами, в кафтанах, из-под которых виднелись тонкие шаровары, заправленные в короткие сапоги. На поясах у татар висели кривые сабли и ножи, стрелы в их колчанах казались более короткими и многочисленными, чем у руссов. Тут же неподалеку стояли государевы охранники – рынды и стрельцы в походных кафтанах до колен, со щитами, шлемами, боевыми топориками и пищалями – новым огнестрельным оружием.

В парадной ризе в самом центре площади стоял митрополит Филипп в окружении прочих святителей. Иоанн, оставив коня слугам, приблизился к владыке, и тот торжественно благословил государя на ратный подвиг. Приняв благословение, великий князь распрямился, поднял вверх руку – и все зашевелилось, затопало, загремело, где-то в толпе заголосили бабы, добавив серьезности и ответственности моменту. Поход начался.

Слезы выступили и на глаза Феодосии, которая смотрела на торжество вместе с Анной и ее матерью с золотого дворцового крыльца. Нет, она не боялась, что ее государя убьют, она была уверена, что этого не случится. Но она чувствовала, что они вновь расстаются надолго, если не навсегда, и это терзало ее больше всего. Но она постаралась пересилить себя, не выдавая волнение, хотя и женщины, стоявшие рядом с ней, тоже едва сдерживали слезы.

Своего сына Иоанн оставил в Москве под защитой младшего и самого надежного брата Андрея Меньшого Вологодского с татарским царевичем Муртазой. Им предстояло охранять город.

В те же дни из своих уделов с дружинами выступили и другие князья – три родные брата Иоанна: Юрий, Андрей Большой и Борис Васильевичи, дядя, Михаил Андреевич Верейский с сыном Василием. Воеводы тверские Юрий Дорогобужский и Иван Жито присоединились к Иоанну в Торжке. Сюда же, в Торжок, явились и послы псковские с сообщением, что Псков, выполняя повеление великого князя, послал в Новгород разметные грамоты и готовится тоже выступить на изменников.