Бурка ушла с Тагиром-абый в город, а мы остались у открытого зева, уходящего в подземное царство вина. Никого из взрослых рядом не было, и мы решили набраться смелости и спуститься в этот подвал. И вот мы медленно покатились по вращающимся цилиндрическим трубочкам, по которым только недавно вверх катились ящики с вином. Оказались на дне подвала. Огляделись. Перед нами был подземный город. Было много свободного пространства, в котором располагались стены из уложенных бутылок. Кроме того, стояли бочки, выстроенные в длинные ряды. Освещение было слабым, но мы разглядели, что этот подземный город далеко уходит в направлениях улиц Чернышевского и Баумана. Вдруг мы услышали резкий звук сверху и поняли, что нас закрыли! Свет выключился. Мы сильно испугались и начали кричать. Бесполезно! Темнота перестала давить, и мы увидели вдали свет. Медленно, прощупывая руками и ногами пол и стену, подошли к дыре на потолке, из которой было видно небо. Нам стало комфортнее. Так просидели под этим кусочком неба несколько часов. Разговаривали и мечтали о том, что будем делать, когда выберемся из этого подземелья. Всё-таки нам удалось дождаться, и мы услышали звук открывания. Стало светлее. Мы побежали к месту, откуда спустились в подвал. Тагир-абый кричал на нас матом, причём тем же самым, которым недавно покрывал Бурку. Но это нас только обрадовало! Мы опять увидели Бурку. Она тоже обрадовалась встрече с нами. Её глаза не были грустными… А может, нам так показалось от радости выхода на свет?
Мой дворик
Я горжусь тем, что родился и жил в своём раннем детстве на центральной, старой части города Казани. Мой родной дворик находится по адресу: улица Баумана, 36 или Чернышевского, 12. Вот такой угловой дом, в котором я родился. Вход в мой дворик через арку по улице Чернышевского. Я закрываю глаза и уже там…
Мой дворик, где я живу, самый лучший дворик в мире потому, что я его люблю. Он мне нравится всегда, но особенно в яркую солнечную погоду. Он маленький, но в нём есть всё для нас, мальчишек. Вот я выхожу на улицу, справа от моей двери под забором есть местечко, куда я иногда сажусь ранним утром, когда ещё прохладно, и согреваюсь. О нём я ещё расскажу… А вот крутая деревянная лестница. Это необычное скрипучее и старое крыльцо, на котором мы с ребятами часто сидим и просто болтаем, а взрослые часто через нас просто перешагивают. В нашем дворе есть столярка, откуда целый день доносятся разные звуки, но мы к ним уже привыкли. Я люблю наблюдать за тем, как работает один дядя, распиливая и забивая деревяшки. Мне нравится запах, которым наполнена его мастерская. Я наблюдаю за его правой рукой без трёх пальцев и удивляюсь тому, как он умудряется быстро и ловко забивать гвозди.
Рядом со столяркой есть лавка, на которой часто сидят дяди из ателье «Руслан» и курят. Они шьют костюмы и брюки, а на лавке сидят во время перекура. Я с большим любопытством подслушиваю их разговоры. Особенно мне нравится, когда они рассказывают анекдоты. Слово «анекдот» я услышал впервые от них, от одного большого мальчика-подростка, который, видимо, был учеником этого ателье. Мы, мальчишки, ему завидовали потому, что он был таким маленьким, как мы, но курил и работал наравне со взрослыми. Первый анекдот я услышал от него. Этот анекдот был о лисе и зайце и заканчивался словами: «Как в тропическом лесу заяц обманул лису». Помню только, что я его не понял, но смеялся вместе со всеми.
Я с мальчишками часто забираюсь на крышу винного склада. Забираемся мы туда не только для того, чтобы посмотреть, как и где хранится вино, но и для того, чтобы испытать восторг от страха, когда нас гонит пьяный охранник, который, видимо, уже напился этого вина. И вообще, с этой крыши наш дворик видится как-то по-другому.
В моём дворе есть цех, где шьют обувь. Окна обувной фабрики выходят прямо к нам во двор, и мы, мальчишки, часто стоим под этими окнами и наблюдаем, как сапожным ножом срезается лишняя резина, как накладывается клей на подошву. Видим различные деревянные ноги, которые называются колодками.
Сейчас я иду по своему любимому солнечному дворику. Жара. Жара плывёт. Какая-то жаркая тишина. Всё как-то слышится по-летнему: журчит вода в уличной колонке, соседка полощет бельё в большом тазу. Дядя Ваня пьяный, красный сидит на солнце, разложив свои костыли, и медитирует. Улыбка на его лице поднимает настроение всем во дворе. Все радуются улыбающемуся солнцу. Доминошники молчат от жары, выжидая кого-то, чтобы пойти купаться на «Локомотив». Так называется пляж на Волге, который находится рядом с вокзалом. Во дворе рай. Всё как во сне, радостно и замедленно, все добрые. Швейники на перекуре болтают и смеются, не хотят работать. Работать не хочется. Хочется просто сидеть на солнце, созерцать дворик, мысленно плыть в этой жаре. Вот и я лениво иду по двору, смотрю на всех, захожу в тёмный холодный коридор. В нём пахнет моим родным домом. Я его нюхаю. Нюхаю свой коридор, как нюхают люди что-то родное, близкое. В коридоре прохладно, очень приятно. Из него как-то по-особому виден солнечный дворик. Ощущая прохладу и видя солнце, становится как-то уютно. Хочется сесть в коридоре и сидеть, сидеть. Нюхать коридорик, родной коридор. Где вы, мой родной коридор, родной дворик, родное солнышко, родные звуки всего этого? Где эта атмосфера, в которой я плавал, медленно плавал? Где этот сон моего детства? Мама, моя милая мама, входит во двор в синей юбке, в синей с цветными полосками кофте. Она у меня стройная, красивая. Самая красивая в мире! Я бегу к ней. Хочется крикнуть: «Мама, мамочка, посмотри, какое солнышко, посмотри, какой день!» А ещё хочется есть. Мама даёт мне кусок хлеба и большую красную помидорину. Никогда не забуду этого ржаного хлеба и помидора.
Мама даёт на мороженое. Выхожу со двора, перебегаю через дорогу, покупаю за пятнадцать. Не ем. Разворачиваю мороженое во дворе, пусть друзья позавидуют! «Сорок восемь», – говорит приятель по двору. Сорок восемь – значит, половину просим. Даю ему облизать один бочок мороженого. На лице приятеля зависть ко мне. Я облизываюсь, нюхаю мороженое. Запахи мороженого и двора как-то смешиваются, и я рад, я рад, что живу. Моё детство, моё милое детство! Где ты? Где солнце? Смотрю сегодня на солнце, а оно уже другое. Кто тебя подменил?
Как я оказался в доме Заусайлова
Когда в Казань пришла советская власть, то она докатилась и до дома Заусайлова (Баумана, 36). Поэтому гостиничные номера этого дома быстро превратились в большое количество маленьких квартир с площадью шесть квадратных метров. Народ в этом доме жил настолько непривередливый, что обходился одним туалетом с двумя железными ямами и одной колонкой во дворе… на всех! Поэтому туалеты, которые раньше были в гостиничных номерах этого дома, ликвидировали. Теперь здесь жил народ, который состоял в основном из рабочих, было немного интеллигенции, несколько семей военнослужащих и просто служащих. Иметь апартаменты в центре Казани в царской России для простого рабочего было недосягаемой мечтой! Теперь рабочий имел свои законные шесть квадратов с высокими потолками и уборной во дворе.
Коридор был обставлен рядами из газовых плит и рукомойников. Идёшь, бывало, по коридору, сшибаешь воду у каждого соседского рукомойника. Вода журчит, гремит по металлу, рукомойники тоже кряхтят… и музыка получается. Я уж не говорю об утренней музыке, к которой добавлялись откровенные сольные партии резонирующего сморкания!
Эти квартиры не были кабинками, так как в них помещался один стол, одна, а порой две кровати и небольшая тумбочка. И ещё была одна тумбочка в коридоре. Поэтому проживание в таких апартаментах для семей, состоящих из четырёх или пяти человек, было Советским Трюком! Видимо, кубатура выручала?! А может быть, спали плотненько, шеренгой, но не по очереди… уж точно! Возможно, спали не только под столом, но и на столе. Я наблюдал за тем, как шесть человек заходили в квартиру и не выходили! Факт!
Мой отец как-то умудрился получить от филармонии девять квадратов, но когда родилась моя сестрёнка, то мы заняли вдобавок и квартиру соседей, которые переехали в новые хрущёвки Ленинского района. Отец, согласно разрешению райисполкома, пробил стену, и образовалась большая комната! И нам стал завидовать весь коридор коммунальных квартир!
Дядя Миша и тётя Роза
Дядя Миша был одним из старейших жителей нашей коммуналки. Он жил в ней ещё с довоенных времён. Жил один. А когда началась война, то впустил к себе для проживания пожилую женщину с дочерью. Их эвакуировали из Киева. Дядя Миша мне часто рассказывал, как он во время войны ходил на Казанский вокзал, чтобы посмотреть на эвакуированных людей и среди них встретить свою судьбу. И этой судьбой оказалась тётя Роза! Он увидел её на перроне. Она разговаривала с мамой на еврейском языке, то есть на родном языке дяди Миши. Тётя Роза была младше дяди Миши на двадцать пять лет. Она была очень юной и красивой! Когда померла её мать, дядя Миша сделал ей предложение, и они поженились.
Я часто бывал у них. Мама оставляла меня с ними. Своих детей они не имели. Видимо, поэтому они всегда радовались моему приходу. Они говорили между собой только на иврите, но ко мне обращались на русском. Я чувствовал, что они часто были в конфликте и ругались. Ругань она и на иврите ругань, хотя я иврита не понимал.
Они жили скромно. Из всех ценностей, которые у них были, выделялся небольшого размера фосфорный олень, который светился в темноте. А также часы со стеклянным обрамлением, которые небрежно жёстко тикали. Символично! Ведь время так жестоко! Помню, как дядя Миша часто нарезал маленькими ломтиками остатки чёрствого ржаного хлеба, замачивал их в воде, заправленной чесноком и солью… и давал мне ломтик попробовать. Было очень вкусно! И всё-таки в хлебе ещё присутствовало подсолнечное масло! Потом дядя Миша заявлял: «Будешь хорошо себя вести, то ещё получишь!» Поэтому время тикало и измерялось для меня тогда не жёстким ходом часов, а мягкими, аппетитными чесночными ломтиками! За вечер, проведённый в гостях у дяди Миши и тёти Розы, мне удавалось съесть шесть, а порой и семь этих волшебных ломтиков ржаного хлеба! Кроме того, дядя Миша всегда обещал свозить меня в Киев, при условии, что я буду хорошо себя вести. Он мне подолгу рассказывал о красоте Киева и о каких-то трамвайчиках, на которых мы будем кататься.
Потом мы с дядей Мишей играли в шашки, которые он сам смастерил. Он у меня всегда выигрывал, а потом громко смеялся. А тётя Роза после смеха почему-то говорила ему: «Дурак!» Кстати, это было единственным словом, которое она произносила в его адрес не на иврите.
Потом я начинал хулиганить, лезть на подоконник, на котором лежало всякое барахло, и они меня возвращали обратно к моей маме.
У дяди Миши в сарае была большая арба с железными колёсами. Он в течение недели собирал деревяшки, а потом на этой арбе отвозил дрова своим родственникам. Иногда он сажал меня на эту арбу и вёз по всему Баумана! Вёз по проезжей части! Это было величественно!
Помню, как дядя Миша подарил мне свою фотографию с надписью: «Рамиль, не забывай меня! Михаил Коган, 1967».
Человек сахарного песка
Это была самая уникальная каморка в моём доме, так как только из неё раздавался металлический звон телефона. Ни у кого в квартирах моей коммуналки телефонов не было! У Мухаммада-абый он был! И это вызывало у жителей дома удивление! Откуда у этого скромного, заштопанного заплатками человека появился телефон? Что за важная личность такая? Кроме того, в квартире Мухаммада-абый висела большая картина с тремя древними китайцами.
Мухаммад-абый был смешным и даже во многом странным человеком. Он даже чая не пил. Весь вечер пил пустой кипяток из своего задрипанного зелёного чайника, закидывая себе в рот сахарный песок. Это надо было видеть! Это было так смешно! Когда сахар поступал в рот Мухаммаду-абый, то мой загадочный сосед делал такую гримасу, которая в сотни раз смешнее гримас комика Пьера Ришара! Движения его были быстрые, дёрганые и неловкие! Что-то всегда падало на столе и со стола. Он часто разговаривал по телефону и в то же время закидывал в рот сахарный песок, а потом резко бросал чайную ложку в сахарницу, тут же хватаясь за карандаш, чиркнув им, резко начинал чесать этим же карандашом под мышкой, потом долго в тишине нюхал карандаш, затем бросал его и сразу захватывал новую порцию сахарного песка, запивая его водой из гранёного стакана. Тяжёлая, чёрная телефонная трубка часто вываливалась из-под уха и падала прямо на стакан с кипятком! Мухаммад-абый отлетал, вскрикнув «Шайтан алгыры!»[2]. Он ходил по квартире на босую ногу. Позднее я обнаружил, что и заштопанные свои ботинки он одевает тоже на босую ногу. Никогда не забуду его потрёпанную кожаную папку, из которой всегда торчали какие-то мятые бумаги и целлофановый пакет с сахарным песком. Мухаммад-абый был человеком сахарного песка… и папки. Он её гордо нёс по двору. «Интеллигент, что ли?» – говорил ему вслед алкоголик дядя Ваня. Мухаммад-абый не отвечал, проходя мимо всех с улыбкой! Это был солнечный, улыбчивый и сахарный человек! Ведь я так ни разу и не увидел, как он ел и готовил что-нибудь в коридоре на газовой плите.
Я никогда не мог понять, с кем он живёт. Часто в его квартире жили различные красивые молодые женщины и они тоже ничего на плите не готовили. Мухаммад-абый всегда что-то рассказывал им интересное и они смеялись.
Когда я пошёл в школу, в каморку Мухаммада-абый поселилась квартирантка – студентка медицинского института по имени Эндже, в которую я влюбился. А Мухаммада-абый я больше не видел. Теперь я часто заходил к студентке Эндже якобы решить домашнее задание, а в действительности, чтобы послушать её картавящий голос. Я учился тогда в первом классе. Кстати, дочь свою я назвал Эндже…
А телефон Мухаммада-абый переехал к нам. Он ещё долго утомлял нас своим металлическим звоном и мы его засунули в шкаф. А мне тогда так хотелось позвонить Мухаммаду-абый, чтобы он опять вернулся в свою каморку и стал смешить всех нас!
Тётя Верба
У газовой плиты больше всех стояла тётя Вера. Помню, как она часто коптила свиные ножки с копытцами… для холодца. Запах поросячьих копытец распространялся по всему коридору. Кстати, она из всех соседей оказалась самой доброй, так как за всю мою историю проживания в коммуналке именно от неё я получил горячий пухлый пончик. Он до сих пор аппетитно жуётся в моей душе… в моих сновидениях…
Когда круглолицая тётя Вера как маленький бочонок катилась к плите на своих необыкновенных круглых ногах, я уже знал, что мне сейчас будет очень интересно. Интересно было слушать её рассказы о зимнем лесе, куда она регулярно уезжала ранним утром, забрав с собой широкие охотничьи лыжи. Об обитателях этого леса: зайцах, лосях и даже волках. Говорила она складно, на истинно русском языке. Именно тогда я впервые отметил для себя, что красивую речь можно слушать не только по радио от артиста Ливанова, который часто читал рассказы Пришвина о природе и животных, но и у газовой плиты, от простой соседки тёти Веры. Когда она начинала рассказывать, то вся её простота куда-то исчезала, и она превращалась для меня в сказочную героиню своих необыкновенных рассказов. Много рассказывала мне о жизни деревьев, об их душе и характере. И в эти мгновения мне казалось, что она сама превращается в доброе и толстое дерево, которое двигает своими ветками-руками, чтобы не обжечься от огня, палящего… поросячьи копытца. Передо мной возникали образы разных животных со своими повадками. Уже повзрослев, читая книги по зоопсихологии, я понял, что тётя Вера ничего не выдумывала. Особенно о пении птичек и о том, почему они так поют. Более того, я понял, что её рассказы, их стиль и манера ничуть не уступали по своей красоте рассказам Пришвина, Шукшина, Астафьева… вместе взятых. Быть бы ей писателем, но, увы, тёте Вере приходилось выживать и кормить мужа-алкоголика дядю Ваню, сына-паразита Вовку, дочь-инвалида Валю. Поэтому тётю Веру можно было часто встретить на площади Куйбышева продающей ландыши, подснежники, ветки вербы, ели… Когда она с гордостью несла полную корзину подснежников по узкому коридору нашей коммуналки, я уж точно знал, что эта корзина из сказки «Двенадцать месяцев». Захаживала она со своими дарами природы на Центральный колхозный рынок, тот, что на Кирова. Калина, брусника, земляника, черника… лежали всегда рядом у её круглых ног.
Я часто оговаривался и называл её тётей Вербой. И сейчас, когда во время лыжной прогулки я наслаждаюсь красотой бриллиантового меха бутонов вербы, ко мне приходит дух тёти Вербы… моего детства.
Рыбаки Бакуркины
Уже тогда, когда на Волге и Казанке начинался ледоход, братья Бакуркины, которые жили в конце коридора нашей коммунальной квартиры, с раннего утра с большими сачками шли на берег Казанки, в район прибрежного ресторана «Парус». Один из Бакуркиных, дядя Боря, имел сына Серёжку, который был младше меня на один год. Того самого Серёжку Бакуркина, который в одном из моих рассказов нарисовал здание университета на бумаге из-под селёдки. Видимо, эта бумага пахла тогда не селёдкой, а лещами и иной речной рыбой, которые ловились Бакуркиными. Серёжка ещё спал, когда его отец и дядя уходили на рыбалку. Проснувшись, он умывался водой из железной кружки, которую экономно выливала ему на ладони его бабуля. Она взяла Серёжку на воспитание сразу же после смерти его матери, которая умерла во время родов. Воспитывала строго, как домомучительница из свежеиспечённого мультфильма «Малыш и Карлсон», который мне впервые удалось посмотреть в волшебно-красочном и сказочном автобусе «Колобок». Её звали тётя Зоя. Тётя Зоя давала Серёжке команды, и он их выполнял. Помню его вечную недовольную гримасу и тяжёлый вздох. Бакуркины жили вчетвером на пяти квадратных метрах. Жили как рыбы в бочке, в которую приносили свой улов. В их каморке всегда плотно пахло рыбой! Помню, как в дальнем углу их квартирки стоял большущий радиоприёмник, который ловил все города мира. Находясь в коридоре, я часто слышал голос какого-нибудь иностранного диктора. Никто его не понимал, но Дух далёких стран приходил в каморку рыбаков Бакуркиных и Серёжка с гордостью крутил ручку радиоприёмника.
Позавтракав, Серёжка стучался ко мне. Звал меня пойти на берег Казанки посмотреть на улов отца и дяди. От Серёжки пахло жареной рыбой, которую он поел на завтрак. Он здоровался со мной за руки, и мои руки также начинали пахнуть этой рыбой. Иногда Серёжка мастерил какую-нибудь самодельную мормышку. Делал её искусно. Забивал в палочку два гвоздя, наматывал на них леску и грузило, которые покупал в магазине «Рыболов-охотник» на улице Островского, привязывал крючок… и орудие рыбака готово!
Солнце светило в глаза, и мы медленно шли по Булаку на берег Казанки. Проходили мимо цирка. Серёжка ругался, что бабуля так и не сводила его в цирк, дескать, дорого, это ж не в кино сходить в «Пионер» за десять копеек. Но ничего! Рыбалка покруче цирка будет! И действительно, придя на берег Казанки, мы оживали! Смотрели за удачным уловом! Помню, как весной чаще ловились окуни. Приходило чувство голода, и прибрежный ресторан «Парус» начинал меня раздражать веянием своих вкусных запахов, и так хотелось пожарить этих окуней и съесть их. И мы бежали с Серёжкой в наш коридор коммуналки к газовым плитам, на которых сами коптили окуней! Ели их и всегда соли не хватало!
А уже летом рыбаки Бакуркины уходили в плавание на своей деревянной лодке. Поздним вечером привозили рыбу в наш двор на Баумана и продавали её. Все коридоры трёхэтажного нашего дома скрипели звуками свирепствующего маргарина, в котором томились волжские лещи и подлещики! Это был не просто запах жареной рыбы, это была катастрофа рыбной революции! Весь дом жарил рыбу. Жарил её, на ночь глядя! Наевшись рыбой Бакуркиных, жители нашей коммуналки отходили ко сну!
Серёжка Бакуркин был моим самым лучшим другом! И как бы мне ни рассказывали о нём некоторые, что он вырос и стал преступником-рецидивистом и родной отец его за это уничтожил, для меня Серёжка будет навсегда символом дружбы и детского счастья.
Как над Спасской башней летал змей
Генка жил в самом конце нашего коридора коммунальных квартир. Он был старше меня лет на шесть. Помню, как зимними вечерами он часто сидел у двери своей квартиры и не заходил домой. То ли его туда не пускал буянящий отец-алкоголик, то ли он сам не хотел заходить. Увидев меня, он звал к себе и просил, чтобы я прихватил какую-нибудь книжку. Читать я тогда не умел, но у меня дома были сказки. И я с радостью бежал домой за книжкой и маленьким деревянным стульчиком с нарисованными на нём тремя кошками. Садился рядом с Генкой. Он начинал громко читать вслух своим подростковым басом сказки о Змее Горыныче. Коридор оживал! Тётя Вера, которая обжаривала свиные копытца на газовой плите, задерживалась и слушала Генку. Даже дядя Миша стоял у своего рукомойника так долго, что его супруга тётя Роза начинала громко кричать по-еврейски, чтобы он не опаздывал к ужину. Генка обещал мне, что весной обязательно возьмёт меня на крышу дома, откуда мы будем пускать в небо большого змея, который будет интереснее, чем Змей Горыныч из сказки! Эти морозные вечера чтения были незабываемы.
Помню, как долго я гадал и не мог определить день, который будет называться весенним! Один раз напомнил Генке о змее, но он сказал, что весна ещё не наступила, хотя я хорошо помню, как было тепло и светило солнце. Он оказался прав, и через несколько дней ударили сильные морозы!
И всё-таки весна наступила, несмотря на то что я стал сомневаться в этом и даже спросил у отца, дескать, вдруг весны не будет?! Вот как я мечтал о змее, который мы должны были запускать с крыши домов на Баумана!
Наконец Генка подошёл ко мне, держа в руках газету, и я по слогам прочитал вслух то, что было на ней написано толстыми буквами: «ПРАВ-ДА». «Вот змей!» – говорит Генка. «Какой же это змей? Это обыкновенная газета!» – обиделся я. Генка рассмеялся. Потом мы пошли к дворовой столярке, нашли кусок фанеры и отодрали от неё тоненькие пластиночки-реечки. Сели за доминошный дворовый столик. Генка вытащил из кармана четвертинку чёрствого ржаного хлеба и попросил меня, чтобы я сбегал к колонке и помочил водой этот кусок. И вот мы по фанерным пластиночкам размазываем, как клей, мочёный хлеб! Раскладываем газету. Она большая! Соизмеримая с моим ростом! Сначала наклеили фанерки крест-накрест по диагоналям газеты. Потом по краям. Углы закрепили чёрными крепкими нитками. Так газета приобрела свой каркас и уже не капризничала под весенним ветром, задираясь на все четыре стороны. Газета теперь лежала смирно, хотя осталась по-прежнему лёгкой! Генка как тетиву лука согнул фанеру одного края газеты и зафиксировал эту вогнутость нитью. Сходили за банной мочалкой и сделали из неё хвост, привязали его с краёв другой части газеты. Генка из кармана вытащил большую катушку чёрных ниток, привязал её к фанере и с радостью сказал: «Змей готов!»
Ура! Мы идём на чердак нашего дома! И я с гордостью несу этого прекрасного «правдашного» змея!
Чердак тоже оказался для меня открытием! Привидений, которыми нас пугали родители, чтобы мы, дети, туда не лазили, не оказалось. Я стою на крыше и наслаждаюсь красотой города и Спасской башни. В руках у меня змей. Генка удаляется от меня, разворачивая нить. Просит меня бежать за ним. Я чувствую, как змей просится в небо! Генка кричит: «Отпускай его!» и змей медленно и величественно поднимается в небо! Дух захватывает! То, что только недавно было в руках, то, что только недавно было обыкновенной газетой, превратилось в летающее чудо! А змей поднимается всё выше и выше. Он идёт и сдувается в сторону Спасской башни, и я вижу, как наш змей начинает дотрагиваться до золотой звезды Спасской башни. Змей как бы чешется об острие этой пятиконечной звезды. Генка сияет и подёргивает нить. Я подхожу к Генке и он мне даёт подержать змея. Я на небесах!
Когда змей поднялся высоко над Спасской башней, Генка снял с себя пионерский галстук и посадил его на нить, уходящую к змею. И произошло ещё одно чудо! Галстук медленно, как на лифте начал подниматься к змею. Он всё дальше и дальше уходил от нас и через некоторое время превратился в крохотный красный лоскуток! Он почти подобрался к нашему змею. Потом Генка резко тряхнул нить и галстук полетел вниз. Это тоже было величественно! Пионерский галстук очень красиво планировал. И мы были удивлены, когда увидели, что он спланировал на звезду Спасской башни. Галстук некоторое время полежал на звезде и ветром был сдут в сторону Исторического музея. Генка не переживал, приговаривая, что на следующей неделе вступает в комсомол и пионерский галстук уже не понадобится. А галстук тем временем упал на крышу мужского монастыря. Я смотрел на него, и так хотелось, чтобы этот День Воздушного Змея не прекращался!
Одинокие старушки моего двора
Немало их было. Одна из них жила по соседству с нами. Часто грела на газовой плите кастрюлю с речным песком. Тогда, будучи мальчишкой, я не понимал, зачем она это делает, но точно знал, что она не ест этот речной песок. Каким-то внутренним чутьём я догадывался, что это от страданий. Гудение её голоса и молитв я часто слышал по утрам сквозь стену.