Клад монахов. Книга 2. Хозяин Верхотурья
Его словно обожгли: и откуда только взялись эти силы? Он поднялся, обливаясь потом, вставил ключ с нескольких заходов и повернул его: знакомый скрежет металла об металл сразу же обнадежил… Но не у него одного появились эти силы: схватившись за ручку держателя, он с удивлением и обожанием обнаружил рядом маленькие руки Агаты. И с неведомой ранее силой повернул держатель.
В этот раз скрип и скрежет механизма звучал для них роднее любой музыки.
– Господи, помоги! Неужто это конец всех мучений? Господи, помоги повернуть держатель… – причитала Агата, уже не в силах больше сдерживать себя.
Сначала маленькая щель света и небольшой поток желанного воздуха, одурманивающий изголодавшихся по кислороду людей, ворвался в черноту подземного хода, увеличиваясь прямо на глазах и высвечивая то, что больше было невозможно скрывать. Вопль радости и надежды пронесся по подземному ходу. В этом вопле было все: и конец трудностей, и жизнь, и свет, и воздух, и вера в то, что их не предали… Поток свежего воздуха, устремившийся в подземный ход, совершал чудеса, исцеляя людей, совсем было потерявших надежду в удачный исход дела…
Теперь Гришин и Агата с удвоенной силой крутили держатель до тех пор, пока дверь не остановилась наполовину открытой: больше, как ни старались они открыть ее, дверь не открывалась! Теперь не получалось и закрыть ее: что-то хрустнуло в механизме и сломалось…
Около них уже скопилось много людей, которые требовали выпустить их на свежий воздух.
– Ладно, идите! – посторонившись, они стояли и вдыхали полной грудью свежий лесной воздух. Все же остальные, видя, что человек легко проходит через полуоткрытую дверь, устремились наружу.
Гришин бы и ушел с ними, да Агата вдруг развернулась и побрела внутрь. Хочешь – не хочешь, а пришлось и Гришину направиться туда же: не отставать же? К его удивлению, Агата помогала вставать человеку. Рядом с ней поднимал кого-то высокий офицер, в котором Гришин легко узнал Печникова…
Люди выбегали из подземного хода и вели себя по-разному: одни падали на покрывшуюся сильным инеем траву и целовали ее, другие смотрели на утренние звезды, улыбались, кашляли и дышали, дышали… Третьи, которых оказалось большинство, просто падали там, где находили место и не шевелились…
– Дочка, ты их прости! – тихо сказал раненный в голову пожилой унтер-офицер, показывая на выходящего Луковского и его компанию. – Всяко быват: кто со страху-то не становитси бешаным?
– Бог простит… – тихо ответила Агата, помогая ему добраться до выхода: она уже давно забыла все обвинения, когда-то прозвучавшие в ее адрес. Невыразимое счастье, любовь к этим людям, совершивших такой трудный переход, причастность к той великой миссии, которой всегда славились русские женщины во время великих катаклизмов и войн, переполняли сейчас все её существо. Как никогда сейчас она чувствовала необходимость своего существования ради этих грязных, раненных, потерявших веру и надежду людей. Поэтому и была рада им служить…
Гришин, Агата и Печников вышли из подземного хода последними. Было раннее утро и лишь полная луна да чуть забрезживший рассвет говорили о том, что начинается новый день. По обе стороны хода лежали люди.
– Всем полчаса отдыха и в путь! – приказал Гришин и пристроился к Агате и Печникову, упавшим прямо у входа. На душе у Гришина было тревожно: нужно как можно быстрее уходить, но что-то не пускало.
Лишь закрыв на некоторое время глаза, он вдруг понял – это клятва, данная настоятелю. А мысли жили своей жизнью. – Да на хрена это нужно? Один черт в храме-то больше ничего не осталось! А красные так или иначе вот-вот возьмут монастырь… А потом – погоня! А у меня – раненные… Лошадей-то нет! Либо люди, либо тайна… Я выбираю – люди!
Он открыл глаза и вздрогнул: словно подслушав мысли, на него смотрели два женских глаза. Уж лучше бы не видеть этих издевающихся глаз. – Ну что, полковник Гришин, ты опять сдрейфил? Да, люди мне важнее какой-то тайны! Ну, и что из этого? И не смотри на меня так, будто хуже меня нет никого на свете! В конце – концов, я тоже жить хочу… У меня есть жена, дети…
И отвернулся, не в силах больше видеть эти презрительно ухмыляющиеся губы.
– Ты, вот что, Печников… Веди-ка ты их… – сам удивляясь тому, что говорит, обратился он к штабс-капитану Печникову. Но на душе вдруг воцарилось спокойствие от мысли. – Вот же стерва! Все-таки вынудила…
А потому, уже деловым тоном он продолжил свою мысль, хотя бы потому что видел улыбку Агаты. – Бери командование на себя! Я просто так уйти не могу: дал клятву обеспечить тайну этого хода. Ежели все будет хорошо – вас нагоню, а ежели нет – не взыщи… А ты веди всех на запад, к Деникину. Даст Бог, прорветесь!
Печников, который уже довольно хорошо изучил Гришина, знал, что если тот говорил с ним вот так, по-свойски, то это означало, что спорить было бесполезно: решение принято окончательно и бесповоротно. Поэтому он просто кивнул головой…
А через полчаса они обнялись. И скоро только след на покрывшейся инеем траве и говорил о том, что недавно здесь прошло много людей. Лишь два человека молча смотрели вслед уходящим людям…
Меж тем Терентий выскочил через полуоткрытую дверь одним из первых и тут же увидел свой тайник.
– Косподи, да ить енто мой тайник! Так вот куды ведеть ента стенка, а я-то думал… – свежий воздух дал ему возможность все моментально обдумать. – Надоть спрятатьси! Я ж кажон кустик тута знаю… Пережду… А потом в тайник-от крест-ключ и спрячу! Ему понадобилось всего два десятка шагов сделать, чтобы спрятаться под густыми нижними ветками ёлки. Это была его ложбинка, и в ней он спал много раз, укрываясь от непогоды и глаз людских.
Кроме того, тут еще с прошлого раза сохранилась сухая трава. Поэтому его глаза тут же закрылись, стоило лишь поудобней расположиться…
– Агата… – Гришин посмотрел на отдыхающую монашку, в золотых кудрях которой запутались сухие травинки, а сами кудри были в большинстве своем грязными и спутанными. – Уходи и ты: вот – вот красные возьмут монастырь…
– Да никуда я не пойду! – резко перебила Агата, даже недослушав. – Я тоже дала клятву хранить эту тайну… И пока не проверю, что все в порядке, никуда не уйду!
В словах ее было столько силы, что Гришин только руками развел. – Ну, что за человек: не баба, а упрямый осел! Вернее – ослица…
Молча, он обошел место отдыха. – Где же взрывчатка? Печников сказал, что Луковский нес ее. Значит, должна быть здесь! Но, что-то я не помню: была она у него или нет? Может здесь, где-нибудь? А что, если он оставил ее где-нибудь в подземном ходе? Или с собой унес? С собой – едва ли… В длинную дорогу, тяжелый вес… Нет, не возьмет – слишком уж свою шкуру бережет! Значит, надо искать где-то здесь или в подземном ходе…
Попытка отыскать взрывчатку на воздухе оказалась безуспешной, и он направился в подземный ход. Долго идти не пришлось: сумка со взрывчаткой лежала прямо в луже воды. – Вот, гад! Бросил сумку… А если взрывчатка намокла, что тогда?
Что будет тогда, ему даже подумать не хотелось… Выйдя на свежий воздух, он первым делом осмотрел взрывчатку. – Вроде не вся успела намокнуть… Заложу заряд где-нибудь на середине реки, рвану… И прощай, Верхотурье!
Гришин прилег у входа, положив взрывчатку на сухое место, а сам стал наблюдать за спящей Агатой. Невольно ему подумалось, что за всю жизнь он повидал немало женщин, но никогда и никого так отчаянно не любил как эту монашку, бывшую к тому же родной сестрой его жены. В голову сами собой полезли мысли. – Корю ли я себя за измену ей? Нет, и не подумаю… И раньше изменял… Ну и что? Любил ли я их, тех женщин? Может и любил, а может и нет… Но в этот раз…
В этот раз было все по-иному: наконец-то повстречалась ему та женщина, о которой он всегда мечтал… И на тебе: война! Возможно впервые ему не хотелось воевать…
Агата тихонько подглядывала за Николаем, и вспоминала все, что было связано с ним. К тому же страх, обмороки, падения, подъемы – все прошло. Лишь чувство огромной благодарности от людей, спасенных ею, переполняло душу. Но и здесь она старалась остаться честной. – Да, мы это сделали! Пусть грязные, ужасные… Но нам и Господу нашему люди были благодарны за свое спасение!
Что-то необычайно нежное, ласковое вдруг проснулось в ее сердце и тут же отозвалось чем-то жгуче-недозволенным внизу живота. – Да, ну и что! Сама отдалась ему там, в келье… И не жалею! Нисколечко… Наоборот: протяни он ко мне сейчас руку…
Волна сильнейшего желания покатилась по ней, накрывая с ног до головы. Сама не зная почему, она протянула свою руку к Николаю и тронула его лицо. Тот вздрогнул и пристально посмотрел на Агату. Словно некая искра желания проскочила между ними – и он и она вдруг разом поняли: вот оно… И потянулись губами друг к другу.
Легкое касание губ только раззадорило обоих – они на мгновение вздрогнули и разошлись, но только за тем, чтобы с новой силой вернуться к прерванному чувству. Они вспыхнули оба одновременно, словно сухие спички: и он и она, пройдя через испытания подземным ходом, возможно, интуитивно понимали, что эта встреча – их последняя встреча. А потому, лишь на крохотное мгновение расставшись губами, они как чумные впились в друг друга.
Гигантские волны возбуждения захватили обоих. Мир закружился вокруг них, лишая себя всякой конкретики: он видел только ее, она видела только его… Она чувствовала и жаждала его, он жаждал ее… И не было им никакого дела до того, что рядом мокрая от инея трава. Мир для обоих сократился до одного, единственного человека: и это был тот, кого любили всегда… С чувством, что только смерть может их разлучить и помешать желанию быть вместе, бунтарский дух сдался, а душа благословила их чувство. И Агата застонала, ощутив в полной мере то, ради чего жила все это время…
– Я… Люблю… Тебя! – слова, произнесенные шепотом мужчиной всей ее жизни, были вершиной всего того фейерверка чувств, вспыхивающих раз за разом, в конце концов, приведших к взрыву всех эмоций…Легкий стон облегчения и светлой радости – вот о чем так долго она мечтала! И вдруг поняла: да, она победила всё, но за это придется дорого заплатить. Но сейчас, заново испытав это светлое чувство, уже была готова платить и благодарила Всевышнего, за то, что дал испытать это… Однако, это противоречивое чувство благодарности и расплаты так сильно ударило в голову, что провалилась в какую-то бездну…
Когда Агата пришла в себя, она тут же вспомнила все то, о чем сказал ей Николай, и открыла глаза. Слезы выступили на лице, собирались в уголках глаза и стекали по щекам, оставляя след – это интуиция говорила о том, что вот-вот Судьба их разлучит. Закрыв глаза, бывшая монашка снова уткнулась ему в грудь лицом.
Николай тоже чувствовал это, но понимал иначе: перед ним стояла задача перекрыть доступ людей в подземный ход. Несмотря на то, что только что его охватил приступ любовного желания к женщине, которая ему была так необходима именно сейчас, он трезво обдумывал свои действия по выполнению поставленной задачи.
Агата не понимала то, что сейчас с ней творилось: она была счастлива и одновременно – несчастлива. Счастлива, потому что снова испытала невыносимо сладкое чувство слияния с близким человеком, и несчастлива, потому что знала: нарушив слово, данное Всевышнему, она подводит не только себя, но и того, кого любит. Именно это обстоятельство больше всего и грызло душу, не давая покоя. Именно это заставляло ее больше всего беспокоиться за его жизнь.
Но было и другое: она, наконец, отобрала его у сестры! Он был только ее и ничей больше… Но тут же приходило чувство вины, за то, что отобрала его у сестры и скоро придется отдавать… И прижалась к нему в последнем порыве.
Однако ее движение не осталось незамеченным Николаем и истолковано по-своему. – Господи, неужели же она почувствовала или узнала каким-то образом мои мысли? И, наверное, думает, что возьму ее с собой? Не женское это дело взрывать! Нечего женщинам лезть в мужские дела… Пусть даже и не думает! Но, ведь она просто так не отстанет, я ее знаю… Что-то надо придумать, иначе побежит за мной!
И Гришин, осторожно отстранив тело Агаты, резко ударил ее по челюсти. Та только мотнула головой и обмякла.
– Прости, любовь моя, но так будет лучше для нас обоих! – поправив на ней одежду, связал руки и поцеловал в губы. В каком-то порыве вдруг произнес. – Прощай, самая любимая женщина в моей жизни… И прости! Не могу я тащить тебя в пропасть, которая, видно, уготована мне…Хоть и не хочется, а придется… А ты должна жить!
Первый раз в своей жизни Гришин не обманывал женщину: за то короткое время, доставшееся ему после их внезапной близости, он успел обдумать все. И выводы оказались неутешительными: из двух частей пороха, который был приготовлен им в начале похода, осталась одна и та частично подмочена. Взорвать ею сам вход было невозможно. Оставался один единственный выход – взорвать подводную часть хода, где между камнями уже не было такой крепкой сцепки. Но там были свои трудности и вероятность того, что сам Гришин при этом не пострадает, была очень маленькой. Смирившись со всеми неутешительными выводами, Николай и принял нестандартное решение так поступить с Агатой, зная ее неукротимый нрав.
Наклонившись, он увидел маленький крестик на шее Агаты и большой крест на груди.
– Господи, спаси ее и помилуй! – прошептал он, перекрестился и осторожно снял маленький крестик, добавив. – Возьму-ка я на память о тебе…
С этими словами Гришин, закинув себе на плечи мешок со взрывчаткой, вошел в подземный ход.
Агата очнулась от боли в челюсти и поняла, что связана. Хоть и звучали снова в голове сквозь полузабытье все слова Гришина, но никак не могла себе представить, что это все делалось наяву. И только сейчас до нее дошло истинное значение его слов. Молча борясь со своей веревкой, она каталась по земле в поисках какого-нибудь предмета, который помог бы развязать ненавистные путы…
Гришин шел с факелом по подземному ходу, безуспешно ища то самое место, в котором от небольшого по мощности взрыва мог бы обрушиться свод подземного хода. Так шел он уже долго, пока такое место не нашлось: где-то почти на подъеме в щелях между камнями вода уже устремилась в подземный ход и бежала по стенкам тоненькой струйкой. Камни здесь едва держались. Но вокруг была одна вода и насыпать порох прямо на землю не представлялось никакой возможности.
– Хорошо хоть палку прихватил по пути… – подумал он, привязывая к ней сумку с порохом. В последний раз оглядевшись вокруг, Гришин поднял сумку на палке к самому своду и поднес факел – Прощай, Агата! Прощайте все… Не поминайте лихом!
Наконец, Агата освободилась от веревки с помощью сучка, который успела подобрать на земле. Отбросив с ненавистью свои путы, она вскочила на ноги и бросилась в подземный ход. Не успела она сделать и пару шагов ко входу, как сильный взрыв где-то внутри его ударил по ушам, а взрывная волна вышвырнула наружу.
– Коленька… Миленький… Любовь моя… Жизнь моя… Родименький… Ну, что же ты наделал? – рыдания сотрясали ее тело, а руки сжимали мокрую глину. Она и стучала кулаками по ней, и пинала, и каталась по земле – ничего не помогало. Отчаяние и пустота, разом охватившее душу, никак не отпускали. Ясное осознание вины во всем произошедшем, ударило в голову сильнее молота. – Это я… Я во всем виновата!
Какой-то шум и искорка надежды, вдруг блеснула в душе. – А вдруг он не умер? А вдруг он нуждается в помощи, а она тут…
Разом прекратив истерику, в полубессознательном состоянии, она схватила почти погасший факел, и побежала в подземный ход.
Неясный шум чего-то перекатывающегося, сначала – тихий, а потом отчетливый, насторожил, но вовсе не прекратил ее движение: она бежала по подземному ходу, падая и поднимаясь в надежде увидеть его живым, пусть раненым, но живым… Только когда ноги по пояс оказались в воде, и поняв, что вода и дальше прибывает, ей стало ясно, что же произошло.
Но и это не смогло остановить ее: она брела вперед против течения, пока не оказалась по горло в воде, а факел осветил свод, полностью затопленный водой. Здесь ход снижался.
– Все кончено… – обреченность и пустота вновь завладели ею: она говорила, совсем не обращая внимания на то, что разговаривает и кричит сама с собой. – Зачем мне жить без него? Он знал… Он знал о своей погибели! И пожалел меня… Зачем? Зачем ты это сделал? Зачем ты не взял меня с собой?
Словно в радужном сиянии перед ней вспыхнул образ Гришина, переливаясь всеми цветами радуги и отражаясь от воды.
– Агата! Я очень люблю тебя! Ты это помни! Вытерпи все… И сохрани нашу любовь! – образ его медленно расплывался, растворяясь и ведя ее к берегу.
– Господи, прости меня, грешную! Я поняла: ты хочешь моей жизни… И потому так мучаешь!
Она брела ко входу, мокрая, грязная, совершенно без сил, бормоча эти слова и странно глядя по сторонам.
– Посмотрим… – вдруг услышала она неземной голос и чуть не уронила факел из рук. Так и вышла из подземного хода, ведомая неизвестным чувством в полубессознательном состоянии, не чувствуя ни рук, ни ног. Затем направилась к реке и побрела вниз по течению…
7.
Тот же день сентября 1918 года, г. Верхотурье.
– Ну, и кто тута Тимофеев Сысой бут? – молодой веснушчатый парень соскочил с коня и обратился прямо к Сысою, который оказался ближе всех.
– А ты кто таков буш? – новенькая и чистенькая гимнастерка, и буденовка разозлили Сысоя. К тому же после ежедневной пьянки у него сильно болела голова. Красные глаза и нос комиссара отряда невольно выдавали своего хозяина. – Ишь ты, какой чистенькай… Откель пожаловал? Ховорь немедля: я и есть Сысой!
– Товарышш Тимофеев, ить мене сам командарм Мостовой к тобе и прислал! Грит: вязи яму пушку! Вот и вязу… – и красноармеец показал на пару лошаденок, выруливающих из-за дома под управлением красногвардейца к лагерю Сысоя. – Сказывал, ты шибко просил…
– Просил, ишшо как просил! Вишь, вон тама, в монастыре, белые засели. Дак вот оттель и надоть их выколупнуть пушченкой-то! А ты сам-то стрелять из пушки умешь? – после того, как чистенький красноармеец помотал отрицательно головой, у Сысоя опять наступил приступ раздражительности.
Почему-то вспомнилась Дашка и ее отец. – Ишь ты: тожа мне, шалава, как ентот, хочеть чистенькой остатьси! Тута мирова революцья идеть, а оне – чистенькими…
Сысой усмехнулся и потрогал рыжие усы: невольно вспомнилось, как в последнюю встречу на ней изорвал все, что было, голой извалял в грязи за волосы после того, как изнасиловал. – Ну, и чо ишшо ентой шалаве надоть? Грит, сказать чо-то хочеть… А чо брехать-то бестолку? Ишь, как банный лист прилипла к заднице… Ну, не баба, а чистый репей!
– А ишшо командарм Мостовой велел тобе сказывать, штоба ты к яму самолично явилси!
Но не слова, а лошадь чистенького красноармейца уже захватила все внимание Сысоя: она била копытом, нетерпеливо кусала удила и мотала головой, не слушаясь своего ездока. Комиссар был восхищен. – Вот енто конь! Ну, как наш Буланко… Эх, отец, отец… Ить так и не нашел я вашу с маменькой могилку-то! Ну, как жа ты так?
Меж тем красноармеец, не в силах больше сдерживать коня, продолжил. – А ишшо ен велел передать тобе ентова коня…
От этих слов Сысой разом забыл все свои печали.
– Дак чо ж ты молчал, олух царя небеснова! – Он тут же выхватил из рук вестового уздечку и в два прыжка оказался на коне. – Как ево зовут?
– В конюшне звали Гром… – вестовой был явно недоволен таким обращением с посланцем самого командарма Мостового.
– Не, я назову ево Буланко! – имя коню он сказал, ласково похлопывая его по шее, потом ударил его по бокам и гикнул во все горло: гнедой немного присел, подпрыгнул и рванул с места в карьер.
– Вот… Черт рыжий! – восхищенно пробормотал вестовой, который так и не смог заставить скакать упрямца. Однако уже через минуту испугался за коня. – Ить загонит, как пить дать – загонит!
Сысой стрелой пролетел расстояние от одного конца Верхотурья до другого, пригнувшись к шее коня, и вернулся назад.
– Хорош конь! – Сысой восхищенно трепал по шее гнедого, послушно вставшего на месте там, где его остановил хозяин, соскочил и махнул рукой бойцу, ближе всех стоящему к нему. – Иди и накорми-ка хорошенько его. Так и скажешь: велел я! Да, передай тама усем: через часочек начнем…
С первого же залпа пушки двери монастыря слетели с петель и повалились на землю. Сысой со своей разношерстной командой с криками «Ур-ра!» ворвался в осажденный монастырь.
– Ну, полковничак, топерича держися! Щаз ты узнашь как с Сысоем ихрать в осаду! – кричал он на бегу, оставив в лагере своего коня. – Ну, иде ж ты, полковник? Чо, мене испужалси?
Но с каждым шагом его воинственное настроение падало: воевать-то с ним почему-то никто не хотел! Он крутил головой и рубил воздух шашкой, однако, никто не отзывался. То же происходило и с его подчиненными. Кончилось тем, что он остановился.
– Дак куды жа оне усе провалилися? – Сысой зло покрутил головой во все стороны: противника нигде не было! От такой неожиданности ухмылка медленно сползла с лица, оставляя место растерянности и обиде. – Иде ж ты, паразит? Отзывайси, мать твою…
Гробовая тишина в этот момент для Сысоя была в тысячу раз хуже настоящей атаки. Но еще горше было смотреть на наглую и ехидную ухмылку Чистюли, который демонстративно вложил наган в кобуру, показывая Сысою, как он относится ко всему случившемуся.
– И чо, стоило для ентова просить пушку? – вылетевшие необдуманно слова изо рта Чистюли ударили наотмашь Сысоя.
Плюнув с отчаяния и досады на землю, Сысой сорвался с места и побежал к храму в надежде обнаружить их там и доказать чистюле, что всё вовсе не так, как он думает… Но уже что-то, издевающееся над ним, внутри говорило ему: все это не просто так… Комиссар отряда грубо заматерился и дернул дверь в храм…
Первое, что сильнее острого меча ударило в самое сердце и поразило его, было то, что храм оказался пуст! Ни икон, ни утвари, на золоченого алтаря, ни богатого иконостаса… Ничего! Как и в женском монастыре. Даже пол был чисто вымыт…
– Как и там… – противная, душераздирающая мысль, от которой сильно засосало под ложечкой и закипело сердце, тут же сдавила грудь и не позволила даже воздух вдохнуть: такой боли Сысой еще никогда не испытывал! Жгучий страх вдруг сковал руки и ноги. Кое-как добравшись до двери храма, победитель вывалился наружу. И все же, падая, успел пробормотать. – Ну, святоши… Спрятали! Ладно, мы ишшо похлядим, кто ково!
Упавший на землю их бесстрашный комиссар вселил ужас почти у всех красногвардейцев: некоторые, позабыв, что они больше в Бога не веруют, начали креститься, некоторые поминали нечистую силу, но большинство, в том числе и прибывший чистюля, тут же попятились от храма, бормоча, что никогда их нога не переступит порог столь страшного места.
Когда Сысой очнулся, вокруг никого не осталось из его подчиненных. Усмехнувшись, он вспомнил все и потрогал голову – боли не было. И снова гнев на тех, кто так бессовестно его обманул, вспыхнул в груди. Поднявшись, рванул дверь храма и вошел: боли не было. Тогда, осмелев, сделал еще несколько шагов, внимательно прислушиваясь к себе: боли не было!
Так, пройдя зал, кельи, коридор, совсем осмелел и начал думать. – Ничехо… Одне бинты. Ить были жа людишки, были! Но куды девалися? А иде иконы? Иде золотишко? Ить я-то помню – тута ево было немало!
Ответа на вопросы не было. И вдруг, как удар молнии, мысль. – Дур-рак, дурачина! Дак ить енто он тобе омманул! Увел людишек, унес золотишко, пока ты с Дашкой и бабами прохлаждалси!
От этой мысли, что он снова проиграл чертову кадету, Сысою стало еще хуже: снова острая как кинжал боль вошла в сердце и колоколом отозвалась в висках. Дыхание перехватило. Едва не теряя сознание, маленькими шажками, осторожно, держась за сердце, добрался до двери, открыл ее, и вывалился, разбивая в кровь себе лицо о мощеную камнем площадь…
Самые храбрые бойцы его отряда с нетерпением и тревогой ждали выхода из храма своего бесшабашного комиссара, который сам жил по своим законам и с них не требовал соблюдения дисциплины и морали. Однако такой случай был с ним впервые. И вот теперь, увидев, как Сысой второй раз вывалился из дверей, они с ужасом отхлынули от двери храма, боясь даже подойти к нему.
Их доблестный комиссар так и лежал бы у дверей, если бы не Чистюля, который маленькими шажками продвигался к Сысою, гонимый страхом перед всемогущим командармом, которому нужно было что-то докладывать, и любопытством.
– Товарышш Сысой… А товарышш Сысой? – невольно он осознал, что ему-то самому ничего не грозит: ведь это Тимофеев проиграл сражение, а не он! И в голосе его появились требовательные нотки судьи. – Енто как прикажете понимать? Енто чо, вы тута целай месяц осаждали пустой монастырь? Да ишшо пушку запросили? Енто при нашем-то трудном положении на фронте?
Визгливый тонкий голосок вестового вернул Сысоя к действительности: он пошевелился и поднял к Чистюле окровавленное лицо.