Без иллюзий

Глава 5

У Михаила Горского уже больше года все тянулась и тянулась черная полоса. И конца ей не было видно. То, что время от времени получалось удачно контратаковать наседающие враждебные силы, кое-где и кое – в чем переламывать в лучшую сторону неблагоприятные обстоятельства, большого оптимизма внушать не могло. Вместе с Даниловым и Влэдуцем они сумели оставить корабль на плаву, а также заткнуть небольшую пробоину, которую по собственной дурости проделала в его обшивке Диана Прут. Забрезжила перспектива создать работоспособную систему информационных языков на основе подхода, предложенного Даниловым. Добиться одобрения концепции они сумеют точно. Однако дальше-то что? Беланов и не подумает вернуть в распоряжение отдела ту кадровую численность (и соответствующие деньги), которые были выделены институту по координационному плану – директор в буквальном смысле расхитил и то и другое на милые его политкомиссарскому сердцу дела: на создание целого пропагандистского направления в деятельности института. Оно включало отделы прессы, кино и телевидения. Беланов как человек, понимающий толк в этом деле, лично следил за тем, чтобы все потребности этих отделов удовлетворялись вовремя и в приоритетном порядке. Маховик пропаганды стандартизации уже вертелся на полных оборотах, разгоняя туфту по всем возможным каналам во все возможные места. А ведь трудоемкую работу по созданию дескрипторных словарей даже с помощью отраслевых специалистов из-за этого разгула пропаганды выполнять окажется некому. Тех сотрудников, которые уже есть, точно не хватит на это, тем более, что половина отдела работала на УДК. Да-да, на ту милую сердцу ГКНТ и товарища Арутюнова УДК. Кроме сектора Дианы Прут, экспериментировавшей в собственных целях с УДК, еще один сектор был занят экстренной подготовкой нового русского издания полных таблиц универсальной десятичной классификации. За это дело с энтузиазмом взялся Беланов не только затем, чтобы угодить Арутюнову, но и ради того, чтобы доказать – институт выдает реальную продукцию. Получится ли создать новую систему или нет, ему до конца неизвестно. А так в актив института все же будет занесено нечто важное с точки зрения ГКНТ и вполне осязаемое.

Таким образом Беланов поджег и без того сильно укороченную свечу с другого конца. Даже если представить, что сама Диана Прут достаточно скоро перестанет в отделе существовать и ее сектор, то есть оставшихся сотрудников, удастся перебросить на основную тематику, это будет очень слабым подспорьем: и людей там не очень много, да и по квалификации они подходили для главной работы далеко не во всем. А потому выходило, что для него, для Горского, будет лучше отвязаться от УДК, чтобы не отвечать хотя бы за это. Так, кстати, станет еще заметней, как общипали в институте ресурсы, которые он был обязан отвести для разработки своей главной темы. И хотя Михаил даже приятно (а может все равно неприятно) удивил Беланова и Титова тем, как повел катастрофически заброшенное дело, в дальнейшем он снова должен будет оказаться у разбитого корыта, только уже на новом этапе и новом уровне. И тогда возможности удачно совершить новый маневр для спасения себя, отдела и института в статусе первой категории, скорей всего, не будет уже совсем. Но даже и это было не самым скверным. Хуже всего, тяжелее всего было переносить ежедневные стычки с Титовым-Обскуровым, который с фантастической изобретательностью заваливал Михаила все новыми требованиями, выставляемыми в истерической форме с угрозами окончательной расправы. В ответ Михаил не молчал. Наоборот, зная о собственных художествах Титова (главным образом от Нины, но не только) он в свою очередь угрожал заместителю директора пагубными для него разоблачениями. Это помогало осадить распустившегося садиста, но только на короткое время. Жить без угроз и истерик Титов просто никак не умел. Это была уже самая настоящая клиническая патология. Почти ежедневно приходилось затрачивать на это столько сил и энергии, что Михаил серьезно сомневался, надолго ли его хватит, не говоря уже о том, каким бременем на его душе лежал тяжелейший камень от сознания собственной ущемленности и вынужденности терпеть недостойные условия бытия. Вот это и было самым что ни на есть труднопереносимым. И с этим надо было кончать как можно скорее. Но вот с «как можно скорее» как раз ничего и не получалось. Найти себе место с подходящей зарплатой, то есть такой, чтобы была не ниже, чем сейчас, он еще никак не мог. Не зря Арутюнов пугал Беланова переводом института из первой категории во вторую. Таких, то есть имеющих первую категорию по зарплате, было всего раз, два и обчелся. Другие, не худшие возможности представляла по деньгам только так называемая «оборонка». Но там все зависело от личных знакомств даже в части элементарного информирования – объявлений о приеме на работу кадров такого уровня, как начальник отдела или лаборатории, не давали ни в прессе, ни даже на дверях контор своих отделов кадров. Там приглашали слесарей, монтажников, сварщиков, станочников, о работниках же в области информации не бывало ни слова.

Оля Дробышевская нашла места для себя и двух сотрудниц из бывшего отдела Михаила как раз в одном из «почтовых ящиков». Это был еще не отдел, а только его будущий зародыш. Быстро ли там может развернуться полномасштабная деятельность, у Михаила представления не было. Оля держала его только в курсе своих текущих дел. Она бесспорно представляла, как его припекло и припекает, но ускорить процесс его перехода не могла. Наконец, уже можно сказать, неожиданно, через Олю было передано приглашение на прием к заместителю директора по кадрам и режиму (анкета Михаила лежала у него уже давно). Им оказался пожилой, если так можно выразиться, имея в виду манеру обращения, смягченный, культурный представитель органов. Он расспросил Михаила о прежних местах работы и о роде занятий на них, хотя все данные подобного рода уже содержались в анкете и приложенной к ней автобиографии. Зачем это делалось, догадаться было нетрудно. Кандидатов на должность проверяли таким образом на наличие несовпадений между тем, что писал и что говорил тот или иной претендент, а также наверняка сравнивали где-то в недрах системы госбезопасности на совпадение или несовпадение данных в старых анкетах с прежних мест работы и учебы – и в новой. Михаил свободно мог дать всем поступающим простой рецепт поведения на такой случай – сделать для себя дубликат анкеты и старательно воспроизводить его при всех последующих приемах на работу.

Но пока ему грех было жаловаться на память, и сквозь фильтры подобного рода можно было проходить без труда, без подобной шпаргалки. Затем заместитель и Михаил заговорили о зарплате. Михаил старался выжать хотя бы небольшую прибавку. Он не запрашивал лишнего. Просто наниматель старался на податливости претендента выгадать некоторую экономию фонда заработной платы. Пришлось немного попрепираться, но в конце концов заместитель сказал, что постарается решить этот вопрос положительно, хотя и не сказал, когда. Сигнал не поступал очень долго – месяц, второй. Наконец, он пришел, но не прямо из отдела кадров и не через Олю, а через Аню, перешедшую вместе с ней из отдела Михаила, которая очень желала, чтобы он оказался там. Потеряв терпение, она сама пошла узнавать к заместителю директора по кадрам и режиму, когда же решат вопрос о приеме на работу Горского.

– Он нам подходил, и вопрос о зарплате тоже был решен. Но Ольга Александровна информировала нас, что он к этому времени нашел себе другую работу.

С Аней, удивительно умной, способной самостоятельно мыслить, достаточно молодой и обаятельной женщиной, принципиальной и ценящей принципиальность в других людях, у Михаила были теплые, доверительные и в то же время деликатные отношения. У нее был муж и двое детей. По каким-то причинам, относящимся именно к мужу (или исходящим от него) – скорей всего, тривиальным, она собиралась расстаться с ним. Видимо, он был интересным человеком нервно-интеллигентного типа, у которого и для которого собственные интересы и увлечения составляют первейший приоритет в жизни. Аня же была достойным и гордым человеком. Обмануть ее наблюдательность муж не мог, да, скорей всего, и не особенно старался. Зная о тяге Михаила к горно-таежным походам, Аня как-то раз принесла показать ему несколько фотографий, сделанных мужем в экспедиции в Сибирь, куда он однажды нанялся рабочим. По ширине и характеру реки и берегов, он решил, что это скорей всего Саяны, и сам не зная в точности, почему, спросил: «Это Восточно-Саянская Уда?» Оказалось, он угадал, хотя сам на Уде никогда не был. На одной глянцевой карточке был муж, на другой – два медвежонка на галечном берегу у ног людей. «Они что, от матери отбились?» – поинтересовался Михаил. «Трудно сказать, почему, но медведицы они не видели», – ответила Аня. – «Ну, в этом им повезло!» – покачал головой Михаил. – «А что? Могла напасть?» – «Запросто!» – сказал Михаил.

Аня, конечно, прекрасно знала, какие отношения связывают Ольгу и их общего начальника, и, как иногда казалось Михаилу, даже про себя жалела об этом, а может, жалела и его тоже. Теперь, когда она сообщила о великолепном Олином ходе конем в игре под названием их «совместного» перехода на новую работу, Михаил точно мог сказать, что Аня его жалела и жалеет.

– Понятно, – собрав в кулак самообладание, отозвался ей Михаил.

Будь у нее другая возможность передать ему свое открытие, она бы предпочла сама не делать этого. Но посредников не было, да они и по существу исключались в деле, где заинтересованными сторонами являлись не только Ольга и Михаил, но и Аня с Милой, считавшие дни и недели, когда он присоединится к ним. Теперь Аня посчитала своим долгом показать, с кем он на самом деле связался.

– Вы очень расстроены? – услышал он голос в трубке.

– Порядком, – подтвердил он, – хотя вообще-то в мыслях я уже допускал и такой оборот событий. Не волнуйтесь, Анечка, я вам действительно очень признателен. Всегда лучше знать истину, чем не знать. Не скрою, больше хотелось верить в другое, но против факта не попрешь. – И после паузы добавил:

– Можете мне верить. Я это учту.

Ему хотелось убедить Анечку, а через нее и Милу, что новость не раздавила его. Да, он подпал под очарование и власть роскошной женщины и ее великолепного тела. Подпал под власть – это так, но не попал в рабство. Теперь ему предстояло долго работать над собой, чтобы покончить с Олиным влиянием на себя, – прежде всего на свою память и воображение. Он даже был уверен, что быстро, враз, это не получится. И рассчитывать в этом деле можно было на помощь только с одной стороны – со стороны чувства собственного достоинства. Нельзя было ни унижаться, ни стремиться унизить другую сторону, как не имело смысла в чем-то упрекать даму, решившую, что ее дальнейшая жизнь будет гораздо лучше без него. Вот только с этим последним фактом и предстояло в дальнейшем считаться.

Все остальное утратило какой-либо смысл.

И сейчас не имело значения, верит ли Анюта в то, что у него достанет силы воли, чтобы освободиться от влияния Оли, или не верит. Это следовало доказывать не ей, а только себе. А себя он худо-бедно все-таки знал. И не сомневался в том, что освободится безусловно и непременно. Никакой другой исход его в этом деле не устраивал. НИКАКОЙ. Даже если Оля сама предложит ему вернуться к прежнему положению вещей. Что ж, спать с ней после этого, он, вероятно, сможет, но любить и самому добиваться этого снова безусловно не станет – нет, нет и нет.

За все время, прошедшее после постельного сближения с Ниной, Михаил не прерывал дружеских отношений с ней. Но спали они вместе еще всего два раза – причем в обоих случаях Михаил брал ее с собой в подмосковные походы на выходные. Возможно, могли бы и чаще, будь Михаил настойчивей. Но сначала его сдерживало чувство вины перед Олей – он понимал, что по счету настоящей любви позволил себе больше, чем имел на это право с точки зрения принципа равных возможностей у членов любящей пары, а потом к этому его стала обязывать и деликатность. Нина вступила в жилищный кооператив, во главе которого встал оборотистый гешефтмахер Лемар Лернер, столь неспособный в вопросах классификации, и теперь ей срочно нужны были деньги на первый взнос за отдельную однокомнатную квартиру. Принимать разных любовников порядочной женщине в коммуналке всегда неудобно, а уж в чем – в чем, а в Нининой порядочности Михаил сомнений не имел. Нина позанимала денег у всех родственников и все-таки ей не хватало. Узнав об этом, Михаил предложил Нине деньги, которые завещала ему недавно умершая бабушка, взяв с нее слово, что деньги не будут стоять между ними, и она вправе будет отказывать ему в случае чего точно так же, как если бы не была ничего должна. В ответ прекрасная благодарная Нинон порывисто поцеловала его в губы. Дорого стоила их безотносительная к постели душевная близость – гораздо больше того, чем он мог ей помочь. Нина по своей инициативе и раньше не напрягала его. Означало ли это, что ее любвеобильная натура удовлетворялась параллельно с кем-то еще, Михаила не беспокоило. Он полагал, что да. Более того, он бы удивился, узнав, что это не так. Но вот появилась же в его душе уверенность, что раз Нине с кем-то хорошо, для него это тоже совсем не плохо. Просто он любит замечательную женщину без каких-либо претензий, дружит с ней, дорожит ее отношением к себе и ее преданностью в дружбе с ним по всем остальным делам, которые не касаются постели. Всепоглощающей такая любовь действительно не была, но ведь это признавалось обеими сторонами с самого начала. А разве такая любовь очень сильно уступает всепоглощающей? По чести – нельзя было сказать, насколько, а теперь – так вообще трудно было ставить такой вопрос. Вот только в том случае, если тебя тянет только к одной, причем желать себе другую и в голову не приходит, – когда ОДНА женщина способна воплощать в себе весь женский пол – тогда да, преимущества всеобъемлющей любви вполне очевидны. Так вроде бы и обещали развиваться его отношения с Олей. Но вот поди ж ты – и он без особых расстройств отклонился в сторону, и она вот отклонилась в свою. Вполне возможно – в ответ. Хотя нельзя было исключить и другого – что Небесам не был угоден этот брак. И вот ему был представлен соблазн, удержаться от которого Михаил не пожелал (и был впоследствии за это наказан), а ей показалось соблазнительным и заслуженным стать самой себе начальницей без бывшего возлюбленного, и она тоже не упустила открывшейся возможности, обещающей дальнейший карьерный рост. Претерпит ли Оля какое-то наказание за это – Михаил затруднялся сходу сказать, а размышлять на сей счет не видел никакого смысла. Даже если нет – разве это должно было его обидеть? То, что она успела искренне отдать от себя, заслуживало только благодарности, причем преогромной. То, чего она не могла или не хотела отдать, было целиком в ее собственной юрисдикции. Нравилось это Михаилу или не нравилось, не имело никакого отношения к той реальности в ее голове, из которой она единственно и должна была исходить. Все другое могло быть вызвано только проявлениями жалости к нему, а на кой ему нужна была ее жалость? Чтобы смягчить разрыв? А зачем пытаться его смягчать? Разрыв есть разрыв, и ничто другое заменить эту истину не может. Да и зачем ей тратить на жалость свои душевные силы, тем более, что и ему это не нужно?

Так думал он, мобилизуя внутренние силы для борьбы против драгоценных образов, вольготно развернутых воображением. Одного только он не мог себе еще представить теперь: куда дальше пойдет его путь – с кем.

А Аня и Мила со своей стороны тоже решили, с кем им стало не по пути. Достаточно скоро после того разговора, в котором окончательно выяснилось, кто ждал, а кто не ждал Михаила на «почтовом ящике», обе сотрудницы Ольги Александровны одновременно подали заявления о своем уходе. Они вместе ушли на другой «почтовый ящик», где уже Аня стала начальницей. Ольга без них осталась как без рук и Михаил догадывался, что и Аня, и Мила сделали этот шаг с особым удовольствием, воздавая тем самым женщине, которую их бывший шеф полюбил еще до того, как встретил и ту, и другую сотрудницу, тогда как каждая из них за свое отношение к нему заслуживала любви куда больше, чем Ольга. У Михаила были основания считать именно так. О том, что Мила любит его и сожалеет о том, что он занят Ольгой, хотя и ей он хотел уделять какую-то часть себя, видимо, не знал больше никто. А вот что и Ане он стал далеко не безразличен, Михаил начал догадываться слишком поздно, когда она вместе с Милой тосковала без него на новой работе у Ольги. Простили ли они ему, что не сумели оторвать его от любовницы, которая, как они считали, уступала им в уме да и в прочих достоинствах, где разница в их пользу была не столь заметна, и которая в конце концов расчетливо предала его, думая, что все будет шито-крыто? Этого Михаил с уверенностью сказать не мог. Женщины многое способны прощать тем, кого сильно любят, но вот чего подавляющее их большинство простить органически не могут, так это то, что ВМЕСТО них они любят другую.

– Бог ты мой! – думал он, пытаясь увидеть себя их глазами. Они-то не были ослеплены Олиными прелестями, как он. Они-то видели, что он не считает нужным проверять ее и перепроверять. Им было ясно, к чему идет дело. И, наконец, для того, чтобы у них появилось желание полностью простить его за связь с Ольгой, им теперь не доставало уверенности, что он избавится от зависимости от нее.

– Избавлюсь! – мысленно пообещал он и Ане и Миле, наперед зная, что действительно избавится, несмотря на буквально клеточное сопротивление внутри себя этому решению. Все-таки он уже кое-что знал о себе, хвастать нечем, но ведь не впервые доводилось переживать и в конце концов изживать из себя неудачную, неразделенную или прерванную не им любовь. Мало радости подниматься из руин, спорить не о чем, но ведь поднимался же с Божьей помощью и никогда не стыдился фиаско именно потому, что переносил поражение стойко, не теряя достоинства. Просто замыкался в себе, не позволяя унизить себя ни чужой, ни тем более, собственной жалостью, упирался и все – до тех пор, пока прошлое не переставало тянуть к себе назад вопреки его воле идти вперед и искать новое счастье с другой женщиной – другое и настоящее. Главное тут – не обольститься никакими иллюзиями насчет того, что все вернется, что все в этой жизни бывает и еще может быть. Ничего не вернется из главного. А держаться за осколки второстепенного, третьестепенного и так далее – какой смысл? Довольствоваться ее или своими или обоюдными уступками в память об общем воодушевляющем прошлом? По привычке провести вдвоем время в постели, наперед сознавая бесперспективность этой имитации не то что любви, но даже просто получаемого прежде удовольствия? Да, наперед можно сказать – будет не противно, но все равно это будет жалкий акт, как поминки по уже неблизкому родственнику – с той только разницей, что на поминках исполняешь всамделишный долг перед покойным, а какое исполнение долга, тем более приятное, можно увидеть в соитии после пропажи любви? Легких побед над собой у него никогда не бывало, в любви ли, в походе ли, словом, везде, где требовалось перемогаться, чтобы не выглядеть хуже других. А ведь от природы, да и по воспитанию тоже, он был заметно хуже многих и в физическом, и в волевом отношении. В детстве часто болел, и потому в семье его старательно оберегали от того, что могло бы стать труднопереносимой нагрузкой для слабого организма. Это тоже способствовало тому, что он был более хилым в сравнении с большинством сверстников. Михаилу не слишком часто приходилось об этом жалеть, хотя, конечно, случалось. Но всерьез поставил его в общий ряд, где от всех участников требовалось терпение и воля перед лицом напряженной работы, первый туристский водный поход. Гребля, особенно для новичка, всегда тяжкий труд – недаром преступников, заслуживших каторгу, посылали на галеры. Приходилось перемогаться каждый день по многу раз. А первый пятидесятикилометровый пеший переход в том же походе с увесистым рюкзаком запомнился ему, как тяжелейшее испытание. От позорного отступления, вернее – отступничества от походов – спасло его только одно – на всю оставшуюся жизнь он утвердился в убеждении, что только в ходе тяжких испытаний вдали от привычной городской цивилизованной жизни можно познать действительную красоту мира, какую больше не откроешь для себя нигде. Награда оправдывала перенесенные труды и невзгоды. Из них выходил обогащенным, даже если изнурение казалось превышающим человеческие возможности. А еще помогало – да еще как! – напоминание себе о том, что другим людям выпадало переносить и гораздо большее, чем выпадало ему, и они это все-таки переносили, не теряя достоинства. Так какое же он имел после этого право ослаблять давление на себя, если хотел преодолеть в себе хилость и стать заслуживающим уважения человеком со стороны спутников, которым ничуть не легче, чем ему? Ответ был один – никакого, и так он начал шаг за шагом делать свой характер более адаптивным ко все более усложняющейся работе при возрастании категорий походов в маршрутах, которые прямо-таки манили к себе. Выяснилось, что получается. Неравномерно, но все же монотонно, то есть хуже, чем было до этого, он себе не казался.