Человек с барахолки (сборник)

© Олег Гонозов, 2015

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero.ru

Как только разжались объятья

1

Мы с Колькой сидели на лоджии общежития и курили. Голые. А что такого? Взяли и вышли в чем мама родила. Старший товарищ предложил, а я не спорил. Длинный, сутулый, с выпирающими ребрами и куриной грудью, Колька напоминал Дон Кихота в бане.

С пятого этажа нам хорошо видно, как внизу выстраивается очередь к бочке с квасом. Пропустить бы кружечку совсем не помешало. А еще лучше две. Пивка. Для рывка. Напротив бочки какой-то умник догадался повесить плакат с бодро шагающими комсомольцами, на котором аршинными буквами было написано: «Ленинский комсомол – надежный помощник партии, передовой отряд молодых строителей коммунизма!» Это выходит, и мы с Колькой – тоже передовой отряд молодых строителей коммунизма.

– Уехать бы сейчас куда-нибудь, – провожая взглядом хвост пассажирского поезда, вздыхает Колька.

– Куда?

– Да куда-нибудь на море. Ты был на море?

– Нет…

– И я не был.

– Ладно, пошли, что ли? – Колька затушил сигарету и щелчком отправил ее в космический полет.

– Пошли!

Несмотря на занавешенные шторы в комнате было светло. Я рыбкой нырнул под бок к Ольге, Колька – к Надьке. Нас разделял письменный стол со следами ночного пиршества: подсохшим хлебом, колбасными шкурками, огрызками яблок и бычками сигарет. На полу стояла дружная кампания пустых бутылок: три «колдуньи» и чекушка. С «ершом» моя инициатива, Колька так и не понял, зачем я брал в магазине четверку водки. А ведь только благодаря ей удалось и уложить девчат в койку.

2

Мы высмотрели их на «Веранде» – круглой под навесом танцплощадке в парке моторного завода. Школьники сюда обычно не совались. Приходила в основном рабочая молодежь. Я выбрал худенькую с короткой стрижкой. А Кольке досталась ее рыженькая грудастая подруга. Он вообще-то любил пышечек и спорить не стал. От девчат пахло красным вином и духами «Индийский сандал». А одеты они были, как сестры-близняшки во все одинаковое, и что больше всего убивало – короткие резиновые сапоги на белые гольфы!

От танца к танцу новые знакомые становились нам все ближе и родней. И через десять минут танцевальных объятий я знал, что мою барышню зовут Оля, а Колькину – Надя, обе работают на фабрике, а живут у черта на куличках – на самом краю города.

Естественно сразу встал вопрос: ехать на троллейбусе до их общежития или соскочить возле нашего. Время позднее и не хватало только застрять где-нибудь на окраине. Мы рассказывали им не очень приличные анекдоты, а на троллейбусной остановке поставили вопрос ребром: можем ли рассчитывать на ночлег? А то, мол, ночь на дворе, а вокруг одни хулиганы.

– А мы хулиганов не боимся, – рассмеялась Ольга, лихо достав из правого сапога мельхиоровый нож. Надя играючи вытащила еще один такой же.

– Ни фига себе! – вздрогнул от неожиданности Колька. Ножички у девчонок были явно из одного столового сервиза, красивые, но тупые, как валенки.

– Девчонки, так вы пустите нас к себе или будете в ножички играть? – не отступал я.

– Смотря, как себя будете вести! Если как заиньки-паиньки, то пустим.

Вопрос с ночлегом был решен.

3

Мало того, что фабричное общежитие занесло на край города, так и располагалось оно в здании, построенном после отмены крепостного права. Длинный из красного кирпича корпус с большими, как ворота окнами. И за каждым, судя по доносившейся музыке и разговорам, бурлила жизнь. Как только рама одного из них со скрипом приоткрылось – мы с Колькой полезли внутрь.

– Тихо! – приложив палец к губам, прошептала Ольга. – Если вахтерша что-то заподозрит – сразу вызовет милицию.

Дурачась, мы, словно глухонемые стали объясняться жестами. Щелкали пальцем по горлу, намекая, что не против чего-нибудь выпить. И закусить. И вообще культурно провести время. Намек был понят. Закончив с вином, мы, как порядочные, перешли к культурной программе.

Ольга вытащила из этажерки увесистый в бархатном переплете альбом с фотографиями и с шутками-прибаутками стала показывать своих одноклассников и подруг. А в конце альбома лежал тетрадный листочек со стихами. Развернув его, я стал читать вслух:

– Твои? – спросил я Ольгу.

– Нет. Это написал Эдуард Асадов, слепой поэт, у которого все стихи про любовь. У нас девчонки в училище, как сумасшедшие, переписывали их друг у друга. Вот сохранилось одно.

– Ирка много знает наизусть, – отбиваясь от притязаний моего приятеля, оживилась Надя. – Ир, почитай «Ночь»!

– Как Ира? – не понял я. – Вроде только что была Лелей!

– По паспорту Ольга, а по жизни Ира, мне так больше нравится, – разъяснила спутница.

И я слушал девушку с таким волнением, словно прочитанные ею строки были обращены ко мне.

Честно сказать, мне понравился этот слепой поэт.

4

Как обычно все испортил Колька:

– Девчонки, мне бы это… в туалет сходить…

– Взял да сходил, – огрызнулась Надя.

– Можно? – метнулся было к двери приятель, но девушка схватила его за руку. – Какой туалет?! С ума, что ли, сошел! В окно идти!

?

– Забыл, где входил?

Короче, пока мы с Колькой вылезали на улицу, девчата выключили свет.

– Все, мальчики, спокойной ночи! – объявили они, забравшись в одну кровать.

– Спокойной! – ответил я. – Пусть на новом месте приснится жених невесте!

Мы с Колькой разделись и легли вдвоем на свободную койку. Приятель сразу повернулся к стенке, и по его негромкому посапыванию я понял, что он смирился со своей участью. Меня же такой поворот на самом интересном месте совершенно не устраивал. Чтобы разом не уснуть, я таращил глаза и прислушался к девичьему хихиканью, а потом неслышно поднялся и завалился на подруг поверх одеяла:

– Третий линий, уходи! – шутил я, помня, что главное сейчас быстрота и натиск. И точно. Надя покорно перебралась к Кольке. А я, стараясь не скрипеть панцирной сеткой, стал пробираться туда, где меня ждали. И дождались…

И тут в окно постучали. Я затаил дыхание. Стук повторился. Потом открылась форточка и в нее просунулась чья-то голова:

– Оля, спишь?!

– Сплю! – накрыв меня с головой одеялом, поднялась моя спутница – Чего тебе?

– Да так, решил вот проверить, не завела ли себе кого-нибудь!

– Валер, ты хоть соображаешь, что говоришь?! Днем приходи!

– Понимаю, не дурак. Один поцелуй – и ухожу баиньки!

Поцелуй затянулся минут на десять. И все это время я как идиот лежал под одеялом, понимая, что если выдам себя, бить меня будут долго и сильно, возможно ногами. Но все закончилось благополучно. Валера ушел, а моя девушка снова оказалась рядом. Теперь она была вдвое желаннее и роднее. И грех был этим не воспользоваться…

Судя по тишине на соседней койке там давно все спали. И тут прямо к окну подкатила машина. Громко хлопнула дверца. В стекло постучали:

– Открывайте, милиция!

– Надька, вставай, Лепешкин приехал, – окрикнула подругу Ольга-Ира.

– Какой еще Лепешкин? – переспросил я.

– Да Надькин парень, мент, он всегда во время ночного дежурства заезжает. Надя, иди объясни человеку, что мы спим.

В отличие от работяги Валеры мента Лепешкина поцелуи через форточку не устроили. Он настоял чтобы Надя вылезла к нему в окно… Обратно она вернулась под утро, когда на улице забрезжил рассвет.

5

После таких приключений мы с Колькой решили в это общежитие больше ни ногой. Береженого Бог бережет.

Лежа в кроватях, мы с Колькой болтали на ночь про армию, про девчонок и вообще про жизнь. Колька умный, у него на любой вопрос есть ответ. Как-то, помню, у нас зашел разговор о смерти. Не о чужой – про нее-то чего говорить, видели, знаем. А про свою собственную, от одной мысли о которой становится не по себе. Иной раз вспомнишь, что когда-нибудь все закончится – руки ни к чему не лежат. Зачем что-то делать, к чему-то стремиться, на что-то надеяться, если рано или поздно все равно придет конец? От подобных мыслей, вообще свихнуться недолго.

А Колька говорит:

– Не бери в голову! Не нашего это ума дело!

Колька прав. Послушаешь его и жить хочется. И в армию не страшно идти. Мне бы с ним, заморышем, в одну часть попасть – вот бы здорово было. А после армии в какой-нибудь вуз поступить, пусть даже на заочное отделение. Выучиться на инженера – и уехать куда-нибудь. На Крайний Север или в Сибирь…

А осенью город всколыхнула жуткая история о том, как один больной на голову чувак, застукав свою девушку в койке с другим, нанес ей девятнадцать ножевых ранений. Его Валерой звали. А ее то ли Ольгой, то ли Ириной. Но я сразу понял о ком речь.

Девушка из морга

Спешка нужна только при ловле блох и спаивании чужих жен. Работа в морге этого не терпит. Тут спешить нельзя: взял скальпель – не суетись, веди твердой рукой разрез от горла и до лобка. Иглу вынул – шей, соединяй края человеческой кожи, чтобы на теле ровненькая такая косичка получалась. На то ты и санитар – посредник между живыми и мертвыми, имя которого Легион.

Кто бы знал, сколько возни бывает с утопленниками: поверхностные слои кожи у них облезают от любого прикосновения, надави посильнее – и потечет человеческая студень, а на кистях рук кожный покров отделяется вместе с ногтями в виде перчаток. А вонища! Хуже чем на мясокомбинате!

Привычка, конечно, вторая натура: стой и дыши в две ноздри, словно в уборной вырос. А не можешь – проси респиратор, только где его взять, если даже хозяйственного мыла выдают строго по одному куску в месяц? Но лучше не вякай! Работай молча, возись, блин, с каждым жмуром, как с грудным ребенком.

Но, если утопленники – дело сезонное, то жертвы ДТП поступают круглый год. И у каждого второго открытые переломы, разрывы внутренних органов, отрезанные конечности, а то и просто собранные лопатой куски человеческого тела вперемежку с землей. Кровавое месиво, как в фильмах ужасов, этакое возвращение живых трупов! Спасибо хоть для мотоциклистов шлемы придумали – все легче после аварии мозги собирать. А куда денешься – такая уж работа у санитаров патологоанатомического отделения. Знают, на что идут.

Ближе к полудню Паша-Нога приперся. Встал в дверях секционного зала, по-хозяйски привалившись спиной к косяку. Грязный. Небритый. С засохшими ссадинами на лбу и распухшей изуродованной верхней губой – вокзальные бомжи и то приятнее выглядят. Засаленная до блеска ветровка, как всегда, нараспашку, под ней грязная майка, обвисшие на коленках брюки-трико, стоптанные, без шнурков, туфли надеты на босу ногу. Красавец! Сколько ему раз по-хорошему и по-плохому втолковывали, чтобы в морг больше ни ногой. Не понимает. Пронюхал, что врачи уехали на областную конференцию – и тут как тут.

– Санек, будь человеком! Друг ты мне или кто? – наверное, в десятый раз канючит он, состроив обиженную рожу. – Налей граммов пятьдесят, а то сдохну…

– Подыхай! – не поворачивая головы, отвечает Фомичев.– Смерть для морга – дело привычное.

– Тебе же лишняя работа, – не подыхает и не уходит Паша. – Казенного спирта жалко?

– Не жалко, а убывает.

– Когда я здесь санитаром работал – никому не отказывал: опохмелить страждущего – святое дело!

– За это и выгнали.

– Спорим не за это?

– За что же тогда?

– Много будешь знать – быстро состаришься, – интригует Паша. В руках у него появляется пачка «Стрелы». Он ловко щелкает по донышку – и сигарета сама выпрыгивает из надорванного уголка. Паша закуривает. – Но тебе, как другану, сделаю исключение. Сказать?

– Скажи!

– А нальешь? – глаза у Паши загорелись, словно елочная гирлянда.

– Посмотрю на твое поведение. – Фомичев открывает воду и небрежно поливает из шлага распластанный на секционном столе труп, затем стаскивает тонкие перчатки и тщательно моет под краном руки.

Откровенно говоря, он не против того, чтобы пропустить с Пашей по пятьдесят граммов спирта. Вчера вечером такая запарка вышла: труп на трупе и трупом погоняет. Семь покойников за день: у последнего даже не успел уложить на место вынутые доктором внутренности. Утром пришел: сердце с печенью на месте, а почки крысы сперли. Совсем озверели! Придется у завхоза отравы просить и травить гадин. Иначе беды не миновать. Две недели назад одному жмуру половой член отгрызли. Но его хоть не видно под костюмом. А если бы нос!

Паша-Нога сразу крысиные проделки заметил. Сам шесть лет в этой дыре горбатился. Уйму народу на тот свет отправил! И прозвище свое здесь получил. Паша-Нога. Знающие люди рассказывали, что однажды принесли в морг из хирургического отделения ампутированную конечность, так называемый операционный материал, а Паша тогда еще неопытный был, куда девать отрезанную ногу не знал. И по пьяному делу зашил ее покойнику в брюшину. А тот при жизни был в городе большим начальником. Скандал тогда разразился страшный. Пашу в милицию таскали. Но что с алкаша возьмешь кроме анализа? Объявили выговор. А прозвище Нога к нему, как с той поры привязалось, так и не отстает. Пятьдесят пять лет мужику, а видно так и помрет Пашей-Ногой.

– Ты ведь, Саня, лучше других знаешь, что я в этих стенах шесть с половиной лет отмантулил, – издалека продолжал Паша. – Как с завода выгнали, так сюда пристроился. Патологоанатомам тогда Валерий Павлович Кушаков был. Кушак! Царство ему небесное. Железный, надо признать, мужик! Ничем не брезговал. Не поверишь, но по пьяному делу, а мы с ним частенько выпивали, мог на спор содержимым из покойницкого желудка закусить. Сам видал. С продуктами тогда как было? За всем в Москву ездили. А у Кушака здесь и мяско, и колбаска, как в диетической столовой все в протертом, пережеванном виде…

– Не морготь!

– Тогда выпьем…

После мензурки спирта в голову сразу как-то знакомо ударило. По телу растеклось тепло. Стало веселее. Закусили по-братски разломанной конфеткой, что родственники умершего оставили на помин души.

– Так вот, – не унимался Паша-Нога. – Сторожем в больнице тогда Синяк работал – глухонемой дед с девятью судимостями. Как его на самом деле звали-величали – убей, не вспомню. Синяк и Синяк. И вот повадился этот Синяк по ночам в морг наведываться, вроде как для проверки, все ли в порядке, везде ли свет выключен. А сам, – икнув, Паша-Нога перешел на шепот. – А сам… Этой, как ее, некрофилией занимался – молоденьких упокойниц трахал!

– Опять врешь?

– За что купил, за то и продаю, – Паша-Нога обиженно замолчал.

– Ладно, мели, Емеля, твоя неделя, – Фомичев налил очередную мензурку спирта. – Но только сразу предупреждаю: последняя!

На этот раз закусили, что называется, рукавом. Посидели, дожидаясь пока выпитое привьется. И только хотели продолжить беседу, как в наружную дверь морга постучали. Фомичев убрал мензурки в тумбочку и, расправляя плечи, пошел открывать. Приехали родственники только что обмытого покойника, грудную клетку которого украшал ровный шов, похожий на застегнутую молнию.

– Одевать сами будете? – спросил слегка опьяневший Фомичев.

– Да вы что?! – Рослый, спортивного телосложения парень, с виду брат умершего побледнел. – Мы заплатим…

Морг испокон веков считался узилищем смерти, прибежищем этой костлявой старухи с косой на плече, которое живые люди стараются обходить за версту. Иного здоровяка приведут на опознание умершего родственника, а через две минуты он и сам уже, как труп. Хоть обеих на кладбище выноси. А чего, казалось бы, морга бояться, если в конечном счете все там будем?

Тяжелый, обитый красным плюшем гроб затаскивали вдвоем с Пашей-Ногой. Он же помогал одевать покойного.

– Так вот, в приемном покое тогда Вера Тихоновна работала, – чувствуя, что в связи с вновь открывшимися обстоятельствами, как говорят юристы, только что опрокинутая мензурка спирта может оказаться далеко не последней, продолжал он. – И эта самая Вера Тихоновна однажды усекла, как Синяк в морге бесчинствует. И, чтобы отвадить старика от непотребного занятия, пригрозила настучать главному врачу или на худой конец Кушаку. Как уж там дальше развивались события, история умалчивает, но через несколько дней после этого Веру Тихоновну нашли в морге без признаков жизни: говорят, что сердечко сдало. А Синяк мне еще до этого случая по пьянке демонстрировал, как покойника возле двери поставить вместо сторожа. Шутил старый. А я хоть и не шибко грамотный, а сразу смекнул, как он Веру Тихоновну на тот свет отправил…

– Это и есть твоя тайна? – надевая на покойника голубую сорочку, спросил Фомичев. Рубашка не налезала, потому что труп на жаре разнесло, и Паша-Нога хотел подлезть со скальпелем:

– Разрежь со спины! Все равно не видно будет!

– Не суйся! Так оденем. Забыл, как в прошлом году мужики на кладбище гроб уронили? Покойник на земле голой задницей сияет, а эта пьянь, разинув рты, вокруг стоит. А все из-за того, что брюки порезали и трусы поленились надеть.

Забрав гроб с покойным, родственники умершего в знак благодарности оставили санитарам литровую бутылку водки «Тройка», и те, не долго думая, решили помянуть клиента. Поминали долго и упорно, до тех пор, пока бутылка не опустела. Паша-Нога обмяк. Присев возле стены на корточки, он закрыл глаза. Толкни пальцем – упадет.

Фомичев еще держался и внешне выглядел трезвым, как огурчик. Но голова уже ничего не соображала. Он ходил по секционному залу, переставлял тележки с мертвыми, дважды подходил к столу с «самоваром», как судмедэксперты назызают обезглавленное, без рук и ног, туловище трупа, и никак не мог врубиться, с чего начинать вскрытие. За время работы в морге у него уже выработалась определенная последовательность в этом скорбном деле: завернул голову на деревянную подставку и погнали… А если головы нет, то чего пилить? После принятого на грудь спиртного задача была не для его умственных способностей.

Куда приятнее было услышать в глубине патологоанатомического отделения знакомое посвистывание – условный знак, каким его обычно вызывал старый кореш, уважаемый в городе человек Сергей Владимирович Чертков, хорошо известный в криминальных кругах под кличкой Черт.

Но не так уж и страшен Черт, как его малюют. После двух судимостей и восьми лет отсидки Чертков скромно трудился заведующим городским кладбищем. В свои сорок с небольшим сам он от былых разборок и грабежей потихоньку отошел, отдав их на откуп своим подчиненным из так называемой «гробкоманды», в которой бывшие уголовники официально числились копалями. Он даже в покойницкую никогда не заходил. Терпеть не мог трупного запаха, а Фомичева вызывал условным свистом.

Кличку Черта Сергей Владимирович получил не только из-за своей фамилии – Чертков. Этот бандит был чертом по своим делам. Дьяволом во плоти. Люцифером. Только сатанинская фантазия могла толкнуть его на такой жуткий бизнес, как откапывание гробов и раздевание покойников. Он и на Фомичева вышел затем, чтобы тот, укладывая мертвяков в гроб, не портил им скальпелем одежду, а заодно и информировал, кто богато одет.

По указанию Сергея Владимировича сразу же после похорон могила состоятельного жмура раскапывалась. И убеленный сединами генерал в мгновение ока оставался без парадного кителя, брюк с лампасами и золотых зубов, если их, конечно, не выдрали родственники. Навеки успокоенные киллерами новые русские лишались модных с наворотами малиновых пиджаков, дорогих сорочек и лакированных туфель. Голенькие, они все смотрелись смиреннее и проще.

А еще по какой-то надуманной причуде почти у всех бизнесменов в нагрудном кармашке лежала сложенная пополам сто долларовая купюра. Видимо, те, кто ее клал, полагали, что доллар и на том свете доллар! И на трое суток, пока вертишься в преисподней, сто баксов хватит. Черт рассказывал, что у одного уголовного авторитета в кармане брюк нашли пачку импортных презервативов с музыкой. Братва сунула, чтобы не скучал на том свете.

Добытые из земли дорогостоящие шмотки сплавляли на барахолке гастарбайтерам из Средней Азии. Приезжие молдаване, узбеки и таджики щеголяли в них по праздникам. Что подешевле – отдавали копалям из «гробкоманды» – им тоже надо одеваться.

– Опять залудил? – осуждающе заметил Сергей Владимирович. – Смотри, брат, сопьешься!

– Паша-Нога угостил…

– А сопьешься – доходного места лишишься, – не слушал Чертков. – Станешь, как твой корешок бутылки по мусорным ящикам собирать.

– Я свою норму знаю.

– Заткнись и не перебивай, когда с тобой старшие разговаривают! Еще раз увижу на работе в непотребном состоянии – живым зарою!

«Запросто, – согласился Санька. – Ему человека замочить, что два пальца обмочить». Фомичев познакомился с Чертом у «хозяина» на всем известной «семерке», куда попал за драку. И если бы не поддержка земляка, то сидеть бы ему весь срок – от звонка до звонка у «параши». Не такие урки, как он свои долги задницами платили. Повезло, выходит, Саньке. Не сломался. Блатным стал. И теперь вроде как при должности. В белом халате больные его даже за доктора принимают. И бабки он здесь неплохие делает, да еще Черт подкидывает за наводку.

– Что новенького? – Сергей Владимирович смотрит строго, как учитель на прогулявшего уроки пятиклассника.

– Утром менты девку привезли. Ее какие-то новые русские изнасиловали и сбросили с четвертого этажа. Потом видят, что она еще шевелится – опять воспылали страстью. Отволокли в кусты и еще раз оприходовали…

– Ты мне дело базарь, – оборвал Черт.

– А я что? Вчера семь жмуров было. У одного богатенького Буратино, как в песне: костюмчик новенький, колесики со скрипом, – запел Фомичев, но вовремя остановился. – Тоже из новых русских видать. Короче: два проникающих в брюшную полость, кровопотеря, перитонит…

– Как фамилия?

– Желтухин, кажется.

– Крестись, когда кажется! Желтуха это! Его на днях заезжий чебурген на перо поставил. Хороший был парень. Ты должен его помнить, он ведь с нами на «семерке» торчал…

– Вот и судмедэксперт все никак не мог понять, отчего у него кишки черные? Выходит, что от чифира.

– Ладно. Если больше ничего подходящего нет, я пошел. И помни: еще раз напьешься – пожалеешь!

– Как бы не так, – закрывая дверь на замок, выдохнул Фомичев. – Связался с бандитом!

От тоскливого хода мыслей захотелось окончательно напиться. В стельку. Нет, лучше в сосиску. Тем более, Сергей Владимирович сегодня уже больше все равно не явится.

– Паша, подъем! – заорал Фомичев.

И они пили. Сначала купленную в ларьке дешевую водку-самопал. Потом «шило» – остатки спирта, ибо, разогнавшись, уже не имели привычки останавливаться на полпути. Их тянуло в сон, но громкий стук в дверь разом спугнул навалившуюся дремоту.

«Неужели Черт? – с замиранием сердца очнулся Фомичев. – А может, врачи с конференции вернулись? Так рано еще! Скорее всего, труповозка очередного жмура доставила».

– Пойди, узнай, кого там нелегкая принесла? – приказал он Паше-Ноге.

– С-с-счас, – стараясь держаться как можно трезвее, тот враскачку отправился по длинному коридору патологоанатомического отделения к входной двери. Минут через пять доложил:

– Там какая-то деревня приехала на машине: два мужика и баба. Мужики вроде трезвые, а вот баба – в дупель. За Сергеевой…

– А попозже они приехать не могли? – выругался Фомичев.

– Они говорят, что покойная и так уже вторую неделю здесь лежит. Все машину искали…

– Целую неделю! Вот козлы! – Фомичев пошел в трупохранилище. – Которая тут Сергеева? Отвечай! Та, что удавилась, или та, что с ДТП? Эй, красавицы, подъем! Паша, скажи, что без бутылки мы эту студень одевать не будем…

– Сказал.

– А они?

– Они говорят, что мы за это деньги получаем, а у них в совхозе не платят уже второй год.

– А на что же они пьют?

– И я о том же. А баба ихняя говорит, что, если мы будем вымогать деньги, то она пожалуется главному врачу…

– Вот сука! – больше всего в своей жизни Фомичев не любил стукачей. Тех, кто бегал по начальству он презирал и в школе, и особенно в армии. И задумал он этой бабе отомстить.

– Ладно, передай им, пусть гроб заносят.

Стараясь не дышать трупным запахом, мужики быстренько занесли гроб и тут же кинулись на выход.

– Да погодите вы! – остановил их Фомичев и потащил в трупохранилище. – Которая тут ваша Сергеева?

Он нарочно подвел их не к удавленнице, а к той, что пострашнее, которую привезли с ДТП.