В сумерках. Реальная мистерия

Виктор

В сумеркахЛишь только приходит сознание собственного «я», как ты сразу понимаешь, что зря появился на этом свете, что здесь ты никому не нужен, даже родителям. Они, конечно, тебя кормят, поят, ухаживают, даже любят по-своему, насколько позволяют им это существующие обстоятельства, но в то же время ты видишь, что матери не доставляет особого удовольствия стирать твои описанные штанишки, что отец скорее купит себе кружку пива, чем какую-то конфетку тебе. Играть тебе с раннего возраста не с кем и нечем. Конечно, пока ты лежал в колыбельке, у тебя были какие-то погремушки, но стоило тебе подрасти, как игрушек не стало. Оставалось придумывать себе игры: пока отца не было дома, ты возюкал по грязному полу его вонючие тапки вместо машинок, доставал молоток и забивал в комнате все, что можно было забить, катал по полу мамины катушки с нитками, рисовал каракули на тетрадках и книжках сестры. За все это тебя наказывали – ругали или ставили в угол. Ты не понимал за что, дулся и плакал горькими слезами. Сестра тоже плакала, глядя на свои изрисованные учебники, родители были серьезные, и смотрели строго.

Дома тебя не били. Но все это было невинным огорчением по сравнению с испытанием, которое именовалось детским садом.

В детском саду тебя ненавидели. Ненавидели все. И твоему маленькому детскому умишку было совершенно непонятно, почему все это происходит именно с тобой. Ты не понимал, как нужно себя вести со сверстниками и воспитателями, чтобы с ними просто общаться без криков, побоев и ругани, ты не хотел есть противную манную кашу, совсем не такую, какую варит мама. Воспитательница и нянька насильно кормили тебя этой кашей, ты не открывал рот, нянька тебя держала за руки, а воспитательница прижимала нос, чтобы ты не мог дышать и для вдоха открывал рот, в этот момент тебе всовывали ложку каши и закрывали рот скользкой ладонью. Таким образом, в тебя запихивали положенную порцию, а когда тебя вырвало прямо на стол, то воспитательница хватала за волосы и возила твое лицо по рвотной массе. Дети вокруг смеялись.

Воспитательница и нянька запрещали во время тихого часа вставать в туалет, и ты терпел два часа, а если не получалось, то писался в кровать, и тогда воспитательница срывала с тебя мокрую одежду и била тебя ей по лицу, а потом ставила в угол босыми ногами на холодный пол без трусиков и штанишек. Ты стоял, тихо всхлипывая, потому что и плакать было нельзя, за это тоже били, иной раз головой о стену. И опять над тобой смеялись дети.

Ты пытался рассказать обо всем отцу, но он тебя не слышал, или не понимал, он заигрывал с воспитательницей, улыбался ей, она улыбалась ему, они оба говорили друг – другу приятные слова. Тебе казалось это странным, потому что в твоей жизни воспитательница была злобной, с кислой физиономией и поджатыми губами, все время готовая тебя ударить.

Из детского сада вы обязательно шли в пивную, где противно воняло кислятиной, табаком и еще много чем неприятным. Отец пил пиво, вино, тебе давали какой-нибудь кусок вяленой рыбы, ты его сосал с отвращением, вокруг ругались матом, иногда мужики дрались между собой, и это было страшно.

Если бы у тебя была своя комната, ты гулять не ходил бы вовсе. Но комнаты не было – вы жили вчетвером в одной большой комнате, и здесь у тебя не было даже собственного угла. Поэтому все свободное время приходилось проводить на улице – на все детство и юность улица тебе заменила дом.

Здесь ты тоже никому не был нужен, и уличные отношения выстраивались по принципу: кто сильнее, тот и прав. То есть, ты вынужден был научиться подлизываться к старшим пацанам, унижать младших и давать сдачи сверстникам, по – другому выстраивать отношения не получалось.

Ты, казалось, вписался в дворовый и школьный коллектив, но все равно никак не мог понять, почему же все-таки люди делают друг – другу гадости, и знакомые, и не очень? Ты сам по себе никого никогда не хотел обижать первым. Да и вообще, тебе были противны и унижения, и оскорбления, особенно слабых, которые не могли за себя постоять. Но ведь именно слабых все и всегда обижали. Получалось, что таким места нет на земле. Но иной раз в роли обидчика выступал кто-нибудь ничуть не сильнее того, кого обижал. Однако этот обидчик имел сильного защитника, и такое положение было еще омерзительнее того, если бы обидчик был сильнее.

Но ведь те, кого обижали, они же были людьми. Они же не виноваты были в том, что появились на этом свете. Это же случилось не по их воле. И если ты все-таки родился, тебе же должны быть доступны все человеческие радости? Или ты должен существовать только как объект насмешек? Но ведь и ты, и тот, кто тебя все время унижает, созданы по образу и подобию божьему, физиологически в вас нет никаких различий. Но, почему-то он имеет право на радости жизни, а ты нет… А ты готов обнять весь мир, ты летаешь во сне и грезишь о безумной любви, начитавшись книжек.

…

Тебе пять лет. Вы с товарищем во дворе играете с маленьким, пушистым котенком. Котенок весело бегает за импровизированным бантиком, кувыркается, подпрыгивает, вы веселитесь вместе с ним.

Подходит старший мальчишка:

Ой, какая киса!

Вы насторожились – от этого маленького, рыжего пацана можно было ждать всяких гадостей.

Мальчишка берет котенка на руки, гладит его, ничего не подозревающее животное начинает от удовольствия урчать и жмуриться.

И вдруг… мальчишка размахивается и со всей силы бьет котенка об асфальт.

У котенка разбита голова и, видимо, поломан позвоночник. Он изо всех сил на передних лапках старается уползти от своего мучителя, волоча за собой заднюю часть тела. Изо рта у него течет кровь, один глаз выбит и болтается на какой-то нитке.

Мальчишка с хохотом пинает несчастное животное, потом подбегает к нему и с силой опускает каблук ему на голову.

Хруст костей, тело котенка бьется в предсмертных судорогах, на асфальте лужица крови и мозгов.

Мальчишки с веселым гоготом куда-то бегут, пиная еще не остывшее, окровавленное тельце котенка, как футбольный мяч.

Домой ты идешь на ватных ногах, у тебя все время перед глазами выражение ужаса на изуродованной кошачьей мордочке, струйка крови из его разбитого рта. Слезы льются из твоих глаз, дыхание перехватывает.

– Мама! Мамочка! Они котенка убили! – ты утыкаешься в теплый мамин живот, рыдания сотрясают все твое тело.

…

Сегодня в школе у вас какая-то непонятная суета, учительница то сама куда-то уходит, то к ней кто-то приходит. Все говорят, что будет торжественный прием в октябрята. По этому поводу уроков мало, и они какие-то несерьезные. Вы, правда, всего два месяца учитесь и еще особо не привыкли к школьным порядкам, но сегодня этот самый порядок как-то нарушен. В классе шум, и учительница иной раз даже не обращает на это внимания.

Потом вас ведут в актовый зал. Здесь много народа, приходится стоять плотно друг к другу. Где-то за спинами впереди стоящих кто-то что-то говорит. Плохо слышно и ничего не понятно. Все толкаются, а учительница строго зыркает и грозит пальцем.

Потом вам велят достать пятиконечные красные звездочки с изображением кучерявого маленького Ленина и прицепить их на форменные курточки.

Теперь вы октябрята, а что это такое, похоже, не знает даже учительница.

…

В пионеры вас принимали в день рождения вождя в апреле на площади возле памятника этому самому вождю. Опять же большой толпой, несколько параллельных классов, вас привели на площадь, построили возле монумента, и какая-то вожатая визгливым голосом пропищала что-то про обязательства, связанные с тем, что теперь, мол, вы стали пионерами. Старшие товарищи подошли к вам и стали повязывать галстуки. К тебе подошел мальчишка из вашего двора и сказал:

Ну, давай я тебе повяжу этот ошейник…

Бронзовый Ленин стоял загаженный голубями.

Утро

– Кушай, Катя! Кушай, Маша!

Ей где-то пять-шесть лет. Она сидит на небольшом пригорке в мягкой траве и тычет ложку с песком то одной, то второй кукле. Куклы старые, обтрепанные, со смазанными нарисованными лицами. Рядом бегает, нетерпеливо повизгивая, толстый щенок, норовить схватить куклу. Она отгоняет щенка платком, тот клацает зубами, норовит платок схватить. От щенка воняет псиной.

Катя! Маша! Нельзя же так! Ешьте сейчас же!

Бабушка вышла на крыльцо:

Лена! Леночка! Где ты? Иди кушать скорее!

Щенок, пользуясь тем, что она отвлеклась на голос бабушки, радостно вцепился в куклу Катю, зарычал с видимой злобой, замотал куклой из стороны в сторону.

Отда-а-ай! Отдай сейчас же! А-а-а, бабушка, он куклу у меня украл!

Щенок весело бежит к кустам, смешно подбрасывая толстый зад. Несчастная кукла телепается по пыли, цепляется за колючки и ветки, оставляя на них кусочки платья.

Лето. Жара. Дача.

…

Давно уже ты не просыпалась с радостным чувством того, что жизнь прекрасна, что именно сегодня тебя ждет удивительное открытие, от которого перевернется весь мир вокруг тебя, не будет ежедневных серых будней, а жизнь станет радостной и счастливой. Ты не знаешь, как это все произойдет. Ты даже не представляешь, что же может тебя, вдруг, осчастливить, но вот оно есть – ожидание счастья. И это делает утро радостным.

Но потом ничего не происходит. В школе стерва-математичка, не терпящая возле себя ничего живого и яркого, гнобит тебя по любому поводу и через день вызывает в школу маму. За что? А за то, что ты молодая и красивая, что у тебя на лице выражение приветливости и участия, что ты не стучишь ей на своих товарищей и не заискиваешь перед ней.

Потом стерву-математичку сменяет придурок-историк, который оставляет после урока на «консультации» и норовит своими липкими руками залезть в трусы…

…

Радости нет, есть какое-то смутное чувство, что нужно вылезать из теплой постели и куда-то идти. Куда? Зачем?

На улице дождь – не дождь, туман – не туман, висит в воздухе какая-то водяная пыль и, кажется, никуда не девается. То есть, капли, даже не капли, а мельчайшие водяные частицы просто находятся в подвешенном состоянии, и вопреки всем законам природы не падают на землю, их никуда не сносит ветром. Впрочем, ветра тоже никакого нет.

«Нужно было штаны надеть», – колени моментально стали мокрыми и холодными, и подлая влага поползла ледяными узкими-преузкими струйками в сапоги. Кожа под струйками покрывалась пупырышками, тело сотрясала непроизвольная дрожь. Даже не дрожь, а конвульсии.

«Бр-р-р! Ну и лето»

Такси!

«Господи! Ну почему все таксисты такие козлы? Заднюю дверь специально закрыл, сволочь, чтобы я на переднее сидение села.

Ну-ну, сейчас начнет скорость переключать и, как бы случайно, по ноге шаркать своей лапищей.

Давай – давай, я посмотрю, как тебя возбудит мой сапог.

Черт, он уже выше полез, и ногу никуда не уберешь, слишком узко. А с другой стороны, что он может сейчас? Белый день, народа кругом уйма, движение плотное, в любое время смогу выскочить на светофоре. Нужно посмотреть на него с возмущением, авось подействует.

Подействовало, но все равно косится на колени. Но здесь у него может работать только воображение.

Ну и черт с тобой – воображай сколько угодно, только меня не лапай. Хороша Маша, да не ваша!

Все, приехали! Вот твои десять баксов и вали от меня на своем драндулете.

Телефончик? Ага – без телефончика не облезешь!»

…

– Нинка! Нинка, сука! – по тротуару, неуклюже переваливаясь, бежит какой-то плохо одетый молодой человек невысокого роста. Он пытается бежать быстро, но не может, его кривые ноги не позволяют ему этого. Человек красный от натуги и злобы, потертый пиджак распахнулся, из-под расстегнутой рубашки видна несвежая майка, прикрывающая хилую грудь. Рубашка вылезла из брюк, на туфлях развязанные шнурки, – Нинка! Стой, сука!

Вопли недомерка никак не достигают ушей Нинки – пьяненькой, мордастой девахи, которая идет по тротуару с подругой, что-то оживленно обсуждая.

Кому говорю, стой!

Наконец, девицы останавливаются, с удивлением смотрят на приближающегося кавалера.

Нинка чуть ли ни на голову выше его. Он подбежал, тяжело дыша, потный, лицо перекошенное – хрясь, хрясь справа, слева Нинку по физиономии. Опять – хрясь, хрясь. Голова девицы болтается из стороны в сторону, из носа закапала кровь на одежду, на тротуар, на его кулаки.

Подружка опасливо дергает разъяренного ухажера за рукав:

– Владик, Владик, успокойся! Люди же кругом! Стыдно же!

– Что? А? Я тебе покажу, сука! Я тебе устрою гульки! Что я тебе, пацан? Говори – пацан? – он хватает девицу за волосы, начинает рвать из стороны в сторону. В углах губ у него появляется пена.

– Да что же это такое? – какой-то невысокий мужчина в плаще, в очках, шляпе, с портфелем, – Прекратите сейчас же, свободной рукой он тянет от девицы не в меру разбушевавшегося Владика.

– Мужчина, отойдите, мы сами, – подруга продолжает уговаривать Владика, – Ну, Владик! Ну, Владик, же!

– А? Что? Ты кто такой? – Владик, наконец, обратил внимание на мужчину. Нинка отвалилась в сторону, покачиваясь и сплевывая на тротуар кровь.

Мужчина хоть и невысокий, но плотненький такой, сбитый, Владик перед ним – пацан-пацаном.

Смутился поначалу, но потом, увидев харкающую кровью Нинку, опять взъярился, завизжал, забрызгал слюной:

– Кто ты такой? Я тебя спрашиваю?

– Прекратите избивать девушку!

Стоят друг против друга, набычились.

– А – а – а – а! – надрывно, как-то по-собачьи, завыл Владик, мгновенно выхватил что-то из кармана брюк, резко взмахнул рукой, мужчина захрипел, стал заваливаться на стоящее перед ним убожество, случайно именуемое человеком, тот отскочил, отдернул руку – в руке окровавленный нож. Мужчина упал сначала на колени, потом завалился на левый бок, левой рукой он зажимал рану где-то в районе живота.

Подбежала, бухнулась на колени, приподняла голову.

Человек сначала подмигнул ей правым глазом, а потом скривился от боли.

– Не волнуйтесь, у ножа лезвие короткое, он, наверное, ничего мне важного не повредил, – помолчал, – Я сам хирург.

Она смотрит на него дура – дурой, и сказать не знает что.

«Господи, «скорую» бы кто вызвал что ли?

А кровь из него все течет и течет, он все бледнеет и бледнеет.

Ну, где же «скорая?

Ф-ф-фух, наконец-то!

У него еще силы есть улыбаться».

Кто-то положил в машину портфель. Человек благодарно пожал ей руку.

Среди бела дня по центру города бежал нескладный, растрепанный, кривоногий человек с окровавленным ножом в руке. Прохожие испуганно шарахались от него, человек бежал, то и дело, оглядываясь, никто его не преследовал, где-то недалеко выла сирена «скорой помощи». Глухой удар, звук падающего тела: человек со всего хода врезается в фонарный столб всем телом, отлетает от него, как резиновый, падает навзничь на асфальт, со стуком голова бьется о бордюрный камень. Нож все еще зажат в его руке.

«Скорая»! «Скорая»! Сюда! Сюда!

Их везут вместе в одной машине: один попадает в операционную, остывающее тело другого отправляют прямиком в морг.

Виктор

Урок то ли биологии, то ли химии. Вы с товарищем сидите на последней парте, впереди – две девочки, вам показывают учебный фильм. Гаснет свет, товарищ тянется руками вперед и щупает одну девочку за грудь, та не реагирует, как будто все происходит не с ней. Потом товарищ толкает тебя: давай, мол. Только ты успел ощутить приятную, волнующую мягкость девичьей груди, как неожиданно зажигается свет. Ты еле успел отдернуть руки, но она замечает это, замечает и ее соседка. Вы оба сидите красные, не знаете куда деваться от стыда и неловкости.

Свет опять гаснет, фильм продолжается. Твой товарищ опять лезет к девице, только ты начинаешь делать то же самое, опять включается свет. Девица сидит застывшей мумией, ты опять красный, подружка смотрит на вас искоса. В третий раз случается то же самое – это какой-то рок. У твоего товарища все проходит, как по писанному, а ты выставляешься на показ похабником (похоже, только в глазах подружки). Ты вообще не знаешь, куда деваться от стыда… И тут звучит долгожданный звонок. Бегом к двери, но суровый учительский окрик:

Всем оставаться на своих местах! Садитесь!

Ты садишься на ближайший к тебе стул, забирая его у стоящей рядом девицы. Девица не видит, что стул забрали, садиться и падает на пол, ты видишь мелькнувшие выше колен ноги и беленькие трусики. Все смеются, ты вылетаешь из класса.

До этого случая ты еще ни разу не чувствовал женской груди.

…

«Катерина – луч света в темном царстве».

Не понятно. Не понятно в каком это «темном царстве» Катерина – луч света? Где это темное царство? Неужели в собственном доме на берегу Волги, где у нее есть своя комната и нет докучливых соседей? А может «темное царство» – это ее окружение, ее свекровь – Кабаниха, знакомые Кабанихи? Да какое же они «темное царство» – нормальные люди, ну, конечно, со своими кандебоберами. Но если бы Островский был знаком с соседом дядей Павой, то Кабаниха ему показалась невинной бабусей. Дядя Пава систематически напивался вдрызг и вымещал свою злобу на своей жене и маленькой дочери. Жена дяди Павы пряталась с дочерью у соседей, она, почему-то, всегда была голая, и, мало того, что ей приходилось скрываться от мужа, ей нужно было еще прикрыть свою наготу.

Или безногий сапожник, герой войны, дядя Коля, которому государство за его оторванные снарядом ноги платило пенсию, равноценную стоимости трех бутылок водки. Дядя Коля весь день сидел в своей сапожной будке, ремонтируя за копейки старую, изношенную обувь его клиентов, а к вечеру обязательно напивался до состояния риз и материл всех и вся, особенно доставалось партии и правительству. Дядя Коля умер прямо в своей будке, а деньги на его похороны собирали всем двором. Его боевые награды не вместились на двух подушечках.

Бабушка всю свою жизнь прожила в деревне, проработала в колхозе, и на старости лет осталась без дома и с пенсией двенадцать рублей в месяц. Она вынуждена была жить по очереди у своих детей, и это не очень-то нравилось и самим детям и их семействам.

– Бабушка, а когда ты уедешь? – ты наивно спрашиваешь ее, не предполагая, что таким образом причиняешь ей боль. Просто такой вопрос отец часто задавал матери. Однако из своих двенадцати рублей пенсии она давала тебе целый рубль на конфеты. Таких денег от родителей ты не видел никогда.