Крестьянские восстания в Советской России (1918—1922 гг.) в 2 томах. Том первый

Общественные силы направлены на достижение целей только одной его части, то есть какой-либо группы (например, сословия, партии). Довольно многочисленные категории социальных сил могут принимать участие в борьбе без ясного понимания ее настоящих мотивов и задач, в качестве орудий в достижении целей, этим категориям посторонних и даже совсем неведомых. Полное или хотя бы частичное осознание стремлений, проявляющихся в ходе борьбы, не является признаком, характеризующим участие в борьбе многих категорий социальных сил. Порой стихийное движение совершается во имя цели, всеми более или менее одинаково и ясно понимаемой (цель может быть реальной или утопической). Но иногда участие в организованной борьбе отличается характером пассивного орудия в руках тех, которые знают, чего они хотят, а участники лишены всякой осведомленности о том, куда их ведут. Кареев предупреждал: научному пониманию исторического процесса противоречат безосновательные доводы в пользу верности некоего народного инстинкта, безошибочности безотчетных стремлений народных масс, какого-то бессознательного разума, присущего массовым выступлениям.

Не только в постановке задач, осуществляемых посредством борьбы, но и в выборе способов их решения, средств, ведущих к желаемой цели, проявляются намерения, склонности и способности отдельных лиц или групп, стоящих во главе социальных сил. Как обеспечить жизненные интересы социальной или политической группы (государства, сословия, партии), как одержать победу над противником, – все это дело особых органов данного коллектива; все это задачи, требующие специальных знаний и особых способностей, обладание которыми представляет собой один из шансов победы, наряду с другими условиями: внутренними качествами самих коллективов (сознательного отношения к делу, верности долгу, стойкости в достижении поставленных целей и др.). Индивидуальные качества вождей, которые проявляются в переговорах, в ведении военных действий, в борьбе политических партий, содействуют достижению победы, когда эти качества соответствуют уровню выполняемых задач; ведут к поражению, когда, наоборот, не соответствуют тому, что в данном положении требуется от людей, ответственных за дело. Победа одних и поражение других сопровождаются более или менее крупными переменами в прежнем историческом состоянии, в прежнем соотношении общественных сил: нарушается обычное течение жизни, и после победы одних и поражения других жизнь начинает течь по новому руслу10.

Общественные элементы, участвующие в движении, могут расходиться между собой в понимании конечных целей, но объединиться в борьбе с общим врагом. Они могут расходиться также по отношению к способам борьбы, что тоже порой не мешает их совместному действию. Индивидуум, подчинившийся какому-либо направлению, может разочароваться в надеждах, какие на него возлагал, и поэтому отвернуться от этого направления и даже ему изменить, если из данного направления происходят непредвиденные последствия для него, неприятные и нежелательные, поэтому оказаться во враждебном отношении к тому, что сам прежде защищал. В индивидуальной и в общественной жизни существуют противоположные интересы и стремления, приходящие в столкновение между собой. В индивидуальной жизни один мотив может заставить человека идти по одной дороге, но если она приводит его туда, куда он не желал бы попасть по другому мотиву, а последний мотив окажется более сильным, человек повернет назад.

Общественная группа ставит определенную цель. Неудачи на пути ее достижения ослабляют движение, делая его участников менее уверенными и энергичными. Целые группы могут отступать назад, если их движение угрожает нарушению их интересов. Кареев определил два источника, очень часто ослаблявшие многие исторические движения: разочарование одних, когда их надежды, часто преувеличенные, оказываются не осуществившимися; и опасения других, когда они видят, что их союзники идут дальше того, чего они сами допускали11.

Изложенные положения Н. И. Кареева о феномене народного протеста свидетельствуют, что в дореволюционный период данная проблематика была детально разработана в научной исторической литературе.

В настоящее время имеется довольно значительный объем литературы, в которой нашла отражение история крестьянского протестного движения в России в послереволюционные годы. Однако эта литература создавалась в разное время, отличавшееся политико-идеологическими условиями научной деятельности, различными методологическими позициями. Как следствие, в публикациях существует много не только не совпадающих, но даже и прямо противоположных точек зрения.

В развитии советской историографии по изучаемой теме можно выделить несколько этапов. Первый этап начался сразу же после рассматриваемых событий и продолжался до начала 1930-х гг. Изучение проходило по горячим следам. Проблема освещалась в основном в рамках истории Гражданской войны в целом или становлением Советской власти. Многие авторы являлись непосредственными участниками тех событий12. Нарком по военным делам Украины Н. И. Подвойский в 1919 г. констатировал: «Повстанцы искренне мнили себя большевиками, но их большевизм легче укладывался в рамки анархического партизанства… и разбойничьего бандитизма… чем в рамки организованной государственной диктатуры пролетариата. Этим объясняется парадоксальный и странный на первый взгляд факт, что те же уезды, которые были главной опорой… Советской власти против Петлюры, превратились впоследствии в питательную базу для банд, оперирующих против Советской власти. Повстанцам чужды были… социальные идеалы пролетарской диктатуры»13.

Историк М. Н. Покровский отмечал, что «в 1921 году центр РСФСР был охвачен почти сплошным кольцом крестьянских восстаний»14. М. И. Кубанин подчеркивал, что крестьянские выступления стали следствием политики государства. Он отмечал отсутствие социальной опоры у Советской власти в деревне «Враждебное отношение» со стороны крестьянства стало основанием для карательных действий Советского государства по отношению к деревне, к своим потенциальным союзникам15.

Один из авторов, знаменитый советский военачальник М. Н. Тухачевский оставил труд, обобщавший опыт борьбы Красной Армии с крестьянскими восстаниями (Тухачевский осуществлял военное руководство подавлением крестьянского восстания, получившего в литературе наименование «антоновщины»). На опыте подавления «контрреволюционного» крестьянского восстания в Тамбовской губернии Тухачевский моделировал схему «искоренения типичного бандитизма». Автор видел глубокую почвенность крестьянской борьбы, оценивая «тамбовский бандитизм» как крестьянское восстание, вызванное продовольственной политикой. В руководителе движения он увидел одаренного организатора и командира. По оценке автора, борьбу приходилось вести в основном не с бандитами, а со всем местным населением, и это были не бои и операции, а целая война. Тухачевский понимал, что справиться с народным движением, всемерно помогающим своим партизанским отрядам и недоброжелательно относящимся к Красной Армии, можно было не уничтожением «банд», а восстановлением доверия народа, новой советизацией деревни и изменением экономической политики. «Без фактического осуществления нами на месте новой экономической политики, без привлечения крестьянства на сторону советской власти нам никогда не удалось бы полностью ликвидировать восстания. Это является основой борьбы», – признавал Тухачевский. Крестьянское повстанческое движение «не может быть в корне ликвидировано, если рабочий класс не сумеет с крестьянством договориться, не сумеет крестьянство направить так, чтобы интересы крестьянства не нарушались социалистическим строительством государства»16.

Крупный советский военный специалист Н. Е. Какурин в феврале 1922 г. подчеркивал, что «бандитизм – следствие целого ряда причин, а борясь со следствием, не затрагивая причин, мы рискуем всю нашу борьбу вести впустую»17. Как кадровый офицер, ставший красным командиром, Какурин являлся очевидцем и участником событий периода Гражданской войны: был командармом, помощником командующего армиями Западного фронта М. Н. Тухачевского, а затем принимал участие в подавлении антоновщины в качестве начальника оперативного штаба советских войск под руководством Тухачевского. Двухтомник Какурина, изданный в 1925—1926 гг., долгие годы хранился в спецхране. Его книга, написанная точным и детальным языком военного человека, имеет важное значение для понимания таких социальных явлений, как махновщина и григорьевщина на Украине, антоновщина на Тамбовщине, движение «зеленых». Помимо этого, свидетельства и оценки Какурина дают объяснение причины отчуждения крестьянства от Белого движения. Для этого автору диссертации пригодилась осведомленность и кропотливость начштаба в анализе программных документов и результатов деятельности правительств Колчака, Деникина, Врангеля в отношении аграрной политики18.

Секретарь ЦК РКП (б) Е. М. Ярославский, а также руководитель полномочного представительства ВЧК по Сибири И. П. Павлуновский, имевшие отношение к ликвидации другого крупнейшего крестьянского восстания – в Западной Сибири в 1921 г., главную роль в организации восстания отводили деятельности Сибирского крестьянского союза, называвшегося ими детищем партии эсеров19.

Для 1920-х гг. характерно отсутствие общего методологического подхода в отношении протестных явлений в крестьянской среде, в оборот вводилось большое количество источников, зачастую без какого-либо критического анализа. В результате одновременно существовали различные точки зрения о характере крестьянских восстаний и крестьянского протеста против Советского государства. Так, относительно причин Западно-Сибирского восстания имелись серьезные разногласия в трактовке ключевых вопросов. Один из них – о роли Сибирского крестьянского союза. Еще в начале 1920-х гг. особую позицию по этому поводу сформулировал П. Е. Померанцев. Профессиональный историк и коммунист, работавший в годы Гражданской войны сначала сотрудником Реввоенсовета 5-й армии, а затем начальником историко-информационного отделения штаба помощника Главнокомандующего всеми вооруженными силами республики по Сибири, Померанцев имел доступ практически ко всей военно-оперативной информации, за исключением части чекистской, поэтому хорошо представлял предысторию и ход мятежа. На основании имевшихся в его распоряжении источников он пришел к заключению, что Сибирский крестьянский союз не оказал сколько-нибудь существенного воздействия на возникновение Западно-Сибирского восстания, поскольку сам находился в стадии становления. По мнению Померанцева, Союз не являлся массовой крестьянской организацией, так как крестьянство оставалось лишь «объектом его провокации»20. Данная точка зрения противоречила позиции Е. М. Ярославского и И. П. Павлуновского. Другой вопрос, вызвавший разногласия, – это истоки и природа недовольства сибирских крестьян накануне восстания. Померанцев считал восстания 1920 г. – начала 1921 г. в Сибири анархическим протестом всего крестьянства против политики военного коммунизма. Павлуновский видел в Западно-Сибирском восстании проявление нового – мелкобуржуазного типа контрреволюции, возникшего после разгрома главных вооруженных сил белогвардейцев. По вопросу о социальном составе участников Западно-Сибирского восстания существовал большой разброс мнений: от «чисто крестьянского» (Померанцев, Павлуновский) до «чисто белогвардейско-кулацкого»21, а между ними – различные комбинации из социально-политических сил.

В работе Н. В. Гурьева, посвященной «чапанной войне» в Поволжье, были использованы документы, созданные в крестьянской среде и характеризующие лозунги и программу крестьян-повстанцев – участников «чапанки»22. Некоторые авторы говорили о крестьянских восстаниях в Советской России как о новом витке гражданской войны между бывшими союзниками – пролетариатом и крестьянством23. Одновременно многие исследователи делали вывод о «бандитском» характере повстанческого движения. Термину «бандитизм», несущего в себе однозначно негативную оценку всех сил, участвовавших в «малой» гражданской войне, как правило, отдавали предпочтение в ряду с терминами «повстанчество», «бело-зеленое движение», «кулацкие восстания», «контрреволюционные мятежи», «мелкобуржуазная контрреволюция». Лингвистическое окончание -щина в период создания различных мифологем было призвано сформировать негативно—обличительное содержание явления в общественном мнении. Так появились махновщина, мироновщина, сапожковщина, серовщина и др. В подобном контексте причастные к указанным явлениям становились бандитами, народные восстания – кулацкими и белогвардейскими.

Некоторые аспекты истории крестьянского протеста против Советского государства получили в указанный период довольно подробное освещение24. Большое количество работ, многие из которых написаны участниками рассматриваемых событий, было посвящено военным действиям против повстанцев. В этот период появились оценочные суждения о социальном составе, уровне организованности и массовости выступлений. Формы крестьянского протеста нередко рассматривались в контексте более общих проблем. В работах содержалось множество фактического материала, с помощью которого нетрудно было разрушить миф об эсеро-бандитском характере крестьянских восстаний. Впоследствии многие из трактовок и выводов, которые появились в это время, были отвергнуты советской исторической наукой.

В 1920-е гг. появилось множество публикаций о махновщине, формировавших в общественном сознании устойчивый негативный образ крестьянского движения и его руководителя Нестора Махно. В литературе он изображался вожаком «анархо-кулацких банд», занимавшихся грабежами и насилием над мирным населением, олицетворялся проявлением политического и уголовного бандитизма. Махновское движение клеймилось как контрреволюционное и антисоветское наряду с антоновщиной и другими протестными крестьянскими явлениями на территории Советской России25. Однако в общем идеологизированном ряду были исключения. Так, В. А. Антонов-Овсеенко, большевик, активный участник Октябрьской революции (именно он командовал штурмом Зимнего дворца, арестовал членов Временного правительства) командующий Украинским фронтом, в своих мемуарах счел необходимым отметить неординарность личности и военного таланта Махно26. Монография М. И. Кубанина «Махновщина», вышедшая в годы нэпа, содержала богатый и достоверный материал о причинах и масштабах махновского движения на Украине. Автор показал, что в основе повстанчества позднего периода было недовольство украинских крестьян «военно-коммунистической политикой» большевиков, а само махновское движение не было «кулацким», поскольку затронуло широкие массы крестьянства. По оценке автора, крестьянство стало объектом реквизиционной политики менявшихся властей, в том числе большевистских. Крестьянское сопротивление возникло как ответная мера, активистами в котором оказались «беднейшие слои», что придавало движению пролетарский характер. В этой борьбе участвовали разные слои крестьянства, а ударной силой было среднее крестьянство, то есть крестьянское большинство. Характерной чертой махновщины, подмеченной М. Кубаниным, были тесная связь махновского района с Россией и русскими, а также отсутствие в данном районе антисемитизма27.

В своих публикациях, изданных в эмиграции, Н. Махно опровергал обвинения большевиков в контрреволюционности, национализме и антисемитизме. Он утверждал тезис о служении революции, осуществлении идеи самоуправления народа, защите крестьянских интересов28. Защитником махновского движения выступал его активный участник П. А. Аршинов (Марин), опубликовавший в эмиграции ряд публикаций. Однако бывший идейный наставник Махно явно идеализировал махновское движение и преувеличивал влияние на него со стороны анархизма29.

Со второй половины 1920-х гг. в советской историографии наметилась тенденция идеологического контроля и цензуры за трактовкой периода Гражданской войны в удобном для большевистской власти русле.

В 1920-е гг. история крестьянского движения освещалась в эмигрантской литературе. Работы эмигрантских исследователей характеризовались видением событий Гражданской войны, отличным от советских трактовок, иной методологической основой и набором используемых исторических источников. Исследователи в эмиграции были ограничены в возможностях использования документального материала: в основном на основе воспоминаний и того, что было вывезено из страны, материалов из советской литературы. Многие работы подготовлены непосредственными очевидцами событий Гражданской войны – эмигрантами первой волны. Авторы трактовали события в Советской России с антикоммунистических, антисоветских позиций30. Эмигрантские исследователи находились в менее жестких идеологических рамках. Большинство из них, однако, не могли взглянуть на события периода Гражданской войны беспристрастно.

Среди эмигрантской литературы особняком выделялись публикации русского историка Г. П. Федотова. Его взгляд из Парижа на состояние крестьянства в Советской России отличался непредвзятостью и проницательностью исследователя. Григорий Петрович Федотов был сам непосредственным свидетелем и очевидцем социальных изменений в новой России: воспитанник историко-филологического факультета Петербургского университета, преподаватель кафедры средневековой истории, издатель, после заболевания сыпным тифом в 1920 г. уехал в Саратов, где работал на кафедре средних веков Саратовского университета до конца 1922 г. Он на собственном опыте познал жизнь в условиях политики военного коммунизма и начала нэпа в ключевых центрах страны – Петрограде и Поволжье, пережил голод 1921—1922 гг. В 1922 г. Федотов вернулся в Петроград, а в 1925 г. уехал за границу, волею судьбы избежав трагической участи своих товарищей по христианскому кружку. Публицистические работы русского историка, профессора Богословского института в Париже в эмигрантских журналах стали заметным явлением в среде Русского Зарубежья: он получил славу «первого публициста в эмиграции», «нового Герцена». В эмиграции Федотов был убежденным антибольшевиком, но его взгляды не совпадали ни с одной эмигрантской группировкой, отличаясь неким «советским» отпечатком, проявившимся в подходе к социально-политическим проблемам в большевистской России. Характерной является его статья «Новая Россия», опубликованная в эмигрантском журнале «Современные записки» в 1930 г., которая вошла в книгу Г. П. Федотова под примечательным названием «И есть, и будет (Размышления о России и революции). Париж, YMCA-PRESS, 1932». Федотов не идеализировал послереволюционное крестьянство: он подчеркивал, что «выкурив помещика, вооруженное винтовками и пулеметами, крестьянство одно время воображало, что оно с такой же легкостью может уничтожить и город, и государство. Прекратив уплату податей, уклоняясь от мобилизаций, оно с злорадством смотрело на толпы нищих мешочников, которые посылал к нему голодающий город… мужик вернулся к натуральному хозяйству, обеспечивающему его независимость от города… Это благополучие оказалось непрочным. Вооруженные отряды, отбиравшие „излишки“, декреты, приводившие к сокращению посевной площади, голод и людоедство в Поволжье и в Крыму – все это слишком памятно»31.

По оценке Федотова, крестьянство в Советском государстве по-прежнему осталось в основании социальной пирамиды: производящим, кормящим, поддерживающим атлантом. Но это уже не прежнее дореволюционное, не униженное сословие. Политическое бесправие и даже экономическая эксплуатация деревни городом не в силах парализовать социальный подъем в крестьянской среде. Подъем этот, по Федотову, заключался в невесомом, но огромной важности факте: в социальном самосознании. В деревне, освобожденной от помещика, проснулся небывалый голод к труду. Крестьянин словно впервые почувствовал себя хозяином на своей земле: он жадно слушал агронома, бросался на технические новинки, которые еще недавно его пугали. Он рассчитывал, строил планы – и убеждался, что в условиях фискальной государственной системы самое умное – скосить свой хлеб на сено. Но при малейшей передышке он показывал свою силу. Среди старшего поколения три миллиона побывавших в немецком плену вернулись энтузиастами технического прогресса. Остальные – посидевшие в окопах или, по крайней мере, в казармах, исходившие Россию из конца в конец, целые годы питавшиеся газетой и опиумом митинговых речей, – они уже никак не походили на патриархальный тип русского Микулы. Многие брились и носили городской пиджак. Большинство, разуверившееся в новых фетишах, не вернулось и к старым святыням. Мужик стал рационалистом. Он понимал русский литературный язык и правильно употреблял множество иностранных слов. Конечно, это был скудный язык газеты, но вместе с ним в крестьянскую голову входили газетные идеи. Обычный здравый смысл крестьянина предостерегает его еще от прямолинейного решения текущих вопросов жизни. Он стал превосходно разбираться в экономических вопросах, столь запутанных в Советской России. Крестьянин заглянул и в «лабораторию власти», которая утратила для него священное обаяние32.

Программно позиционируя себя в качестве выразителя и созидателя особого «пореволюционного сознания», Г. П. Федотов распространил свой взгляд на крестьянство Советской России. Отношение крестьянина к Советскому государству, по его мнению, весьма непростое. Мужик уже не склонен ломать шапки перед начальством. Как ни бьют деревню, она не забита. Мужик боится вооруженной силы, пока сам безоружен. Власть может расстрелять десяток-другой из деревенских «кулаков», может спалить все село в случае восстания. Но когда она является в деревню без военного сопровождения, ее может встретить враждебное настроение. Проезжего комиссара всегда могут «обложить» в совете, да и в уездном городе мужик не очень стесняется с начальником: свой брат. Реально оценивая ситуацию в советской деревне, Федотов отмечал: «Нельзя безнаказанно чуть не каждую неделю собирать людей, обращаться к ним как к свободным и властным хозяевам земли, представлять им фиктивные отчеты по всем статьям внутренней и внешней политики. Крестьянин уже поверил в то, что серп и молот должны править Россией, что он хозяин русской земли по праву. А если в жизни он по-прежнему обижен, он знает, что наследники Ленина его обманывают, как прежде царские министры. Ненавидя коммунистов, он не унижается перед ними. Впрочем, и ненависть его к коммунистам лишена классового характера. Она смягчается сознанием, что в новом правящем слое все свои люди. Правда, в деревне процент коммунистов совершенно ничтожен. Но трудно представить современную крестьянскую семью, у которой не было бы родственника в городе на видном посту: командира Красной Армии или судьи, агента ГПУ, или по крайней мере студента. Поругивая молодежь, делающую карьеру, старики все же гордятся ею. Да, наконец, и сами партийцы ругают власть. Деревня знает, как много в партии „редисок“: иные и в коммунисты пошли, чтобы лучше тянуть семью или служить своей деревне в сельсовете. И деревенский террор вовсе не целит в коммунистов как таковых: зачастую он направляется рукою коммуниста. Деревня сейчас, вопреки разговорам о „кулаках“, представляет небывалое единство в экономическом отношении. Но всегда находится один или несколько паразитов, желающих устроиться на чужой счет: будут ли они называться кулаками, бедняками или колхозниками, председателями или селькорами, это не важно. На них-то и сосредоточивается ненависть деревни. Несмотря на просачивающиеся кое-где требования легализации крестьянской партии, едва ли деревня имеет определенный политический идеал. Бесспорно, выросла ее политическая независимость, но трудно сказать, насколько выросло ее государственное сознание со времени анархического угара 1917—1919 годов»33.

На втором этапе развития советской историографии изучаемой темы, который охватывает 1930-е – первую половину 1950-х гг., происходила унификация оценок как в отношении Гражданской войны в целом, так и в отношении взаимоотношений государства и крестьянства. Следование установкам канонического Краткого курса «Истории ВКП (б)», изданного в 1938 г., предопределило в дальнейшем изначальную предопределенность стандарта для работы исследователей34: крестьянские восстания в Сибири, на Украине, в Тамбовской губернии (антоновщина) квалифицировались как кулацкие мятежи, организованные белогвардейцами и эсерами35. Тема народного сопротивления политике власти после революции 1917 г., в том числе протестных явлений в крестьянской среде, оказалась закрытой.

Крестьянство рассматривалось как объект политики партии в деревне. Именно в 1930-е гг. в литературе прочно установилось обозначение крестьянских выступлений как «кулацких восстаний». Их возникновение связывалось с деятельностью контрреволюционных организаций, партий эсеров и меньшевиков, империалистических разведок и деятелей церкви. Крестьянские восстания на территории, контролировавшейся Советской властью, назывались кулацкими, а на территории «белых» – собственно крестьянскими восстаниями и партизанским движением. Многие работы этого периода были идеологизированы, исследовательские подходы страдали односторонностью и тенденциозностью. Изучение проблем диктовались политическими установками, исходившими от высших партийных и государственных структур. Сама Гражданская война представлялась тогда как средство для создания морального престижа достижений большевиков и советского строя, искоренения буржуазной идеологии в сознании людей, создания легенды в глазах будущих потомков и мирового общественного мнения. Для достижения этой цели допускались грубые искажения и откровенная фальсификация фактов.