Механизм Времени

1. Allegro

И убийца не раз являлся ей в снах!

Огюст Шевалье достал свои пистолеты.

Тяжелый футляр из палисандра, бронзовые нашлепки по углам. Черная точка замочной скважины; чуть левее – авторский знак в круге. «Гастинн-Ренетт» – из лучших, надежнее изделий соотечественника Бутэ и англичанина Ментона. Открывать не стал – внутри все было в полном порядке. Почищено, смазано, проверено. Порох на месте, в медной пороховнице, и шомпола, и пули. На прошлой неделе выпал свободный вечер, и Огюст, сам не зная зачем, решил заняться личным оружием. Сходил в лавку за маслом, освободил стол от книг, надел старую рубаху, чтобы не жалеть о пятнах.

Словно чувствовал...

Пистолеты пристроились на вчерашней «Шаривари», поверх недочитанной статьи. Тогда, сутки назад, он успел пробежать глазами пару абзацев, и в дверь постучали. Хозяйский сын, просунув конопатый нос в щель, весело крикнул:

– К вам пришли, господин Шевалье!

Огюст с недовольством поморщился, отложил газету, прикинул, кто это мог быть, не из канцелярии ли Университета... О статье вспомнил лишь сегодня, когда палисандровый футляр лег на заголовок: «Сена кишит трупами!»

Какая гадость!

Статья рассказывала о сенсации – о ней не первую неделю шумел «светский Париж». «Нельская башня», великий, оглушающий спектакль театра Порт-Сен-Мартен. Маг сцены Бокаж и Мадемуазель Жорж, романтическая трагедия, леденящий ужас Средневековья. «...И убийца не раз являлся ей в снах!» Таинственные авторы: никому не ведомый «Ф. Гайарде» и три звездочки, долженствующие обозначать самого...

О-о-о!

Спектакль был отвратителен. Мадемуазель Жорж играла плохо. «Три звездочки», сиречь Александр Дюма (секрет Полишинеля! О-о-о!), оказался не в ударе. Но дело не только в таланте и старании. Огюст Шевалье ненавидел все «романтическое». Черный плащ, черное перо, черные зрачки, черные пятки... Отрыжка феодализма. Оправдание мерзости, какой славился Старый Режим.

Например, дуэлей.

...Шесть шагов, стрелять по жребию. В упор. Насмерть.

Дуэльные пистолеты, хитрое изделие Гастинн-Ренетта, способны убивать, но не смеяться. Однако чудилось, что оружие скалится в глубине короба – насмешливо и зло. Подмигивает, бесшумно двигая курками. У Шевалье, реалиста и противника дуэлей, пистолеты оказались под рукой. Романтик и слуга своей чести Эварист Галуа оружием не обзавелся. Стрелялся из чужого – если вообще стрелялся, если не застрелили.

С шести шагов.

Пистолеты достались Огюсту по наследству. Марсельский дядя, спустив все состояние на гвинейской торговле, отписал племяннику двести франков, чучело совы – и палисандровый футляр. Шевалье поначалу думал отказаться – и от денег, и от прочего. Дядю он видел два раза в жизни – их семьи не ладили. Но передумал и съездил в Марсель. Франки ушли на оплату мансарды возле Латинского квартала, сову он подарил университетскому музею, пистолеты же решил продать, если станет туго.

Этот час пришел. Но расстаться с оружием Шевалье не спешил. Напротив, взялся за футляр, приподнял крышку... Опустил. Сейчас нужно думать не о пистолетах. Письмо?

Письмо!

Оно лежало во внутреннем кармане. Копия. Лично переписал, буква к букве, слово в слово.

«Ко всем республиканцам, 29 мая 1832 года. Я прошу моих друзей-патриотов не упрекать меня за то, что я отдаю жизнь не на благо своей страны...»

Огюст закусил губу.

«Я умираю жертвой подлой кокетки. Мою жизнь гасит жалкая сплетня. О! Почему приходится умирать из-за пустяка, умирать ради того, что презираешь! Беру в свидетели небо, что я всеми способами пытался отклонить вызов и принял его лишь по принуждению. Я раскаиваюсь, что сказал роковую истину людям...»

Это было последним, что успел написать его друг Эварист Галуа. «Мою жизнь гасит жалкая сплетня...» Какая сплетня? Какая кокетка?! Какая, кровь Христова, дуэль – без секундантов, без врача?! Тяжелая пуля вошла в живот, Галуа бросили истекать кровью возле пруда Гласьер в Жантийи.

Ехать за смертью через весь город? Романтика, черный плащ, «Нельская башня».

Бред!

«Меня вызвали два патриота... Я не мог отказаться. Простите, что не дал знать никому из Вас. Противники взяли с меня честное слово, что я никого не предупрежу. Ваша задача очень проста: вам надо подтвердить, что я дрался против воли...»

Странное письмо адресовалось каким-то Н. Л. и В. Д. И, само собой, «всем республиканцам». В больнице Кошен, умирая, Галуа подтвердил: была дуэль. Огюст не слышал – опоздал. Ему сказал об этом Альфред, младший брат Эвариста. Предсмертные слова не убеждали. Галуа могли заставить – пригрозить, что расправятся с тем же Альфредом.

Мальчику еще семнадцати не исполнилось.

«...Я не способен лгать даже в таком пустяке, как тот, о котором шла речь. Не забывайте меня! Ведь судьба не дала мне прожить столько, чтобы мое имя узнала Родина».

Огюст Шевалье вытер слезы. Судьба не дала прожить... Нет, господа, не спрячетесь! У Судьбы есть имя и фамилия, Судьба состоит на службе, получает жалованье и наградные. Возможно, именно сейчас мадам Судьба докладывает патрону, что дело сделано: имя Галуа, двадцатилетнего гения, не узнает Родина-Франция. Получилось – не с первой попытки, не со второй, но все-таки удалось.

Эварист Галуа, математик и революционер, мертв.

Они подружились в Нормальной школе. Огюст был старше на год. Иногда казалось, что разница больше. Не только потому, что Шевалье успел закончить курс и получить диплом учителя, прежде чем ими всерьез занялась полиция. Диплом ничего не значил. В государстве, где правил Король-Гражданин, социалиста Шевалье, бакалавра гуманитарных и естественных наук, на службу брать не собирались.

Он не настаивал.

В свои двадцать два, несмотря на отсутствие службы и даже приличного фрака, Огюст чувствовал себя вполне уверенно. Учиться в Университете можно и без фрака. Кусок хлеба без особого надрыва зарабатывается разгрузкой барж на Сене – которая, по утверждению Дюма-Три-Звезды, кишит трупами.

Трупы и вправду попадались. Огюст видел одного – бродягу, утонувшего с перепою. Товарищи-грузчики рассказали, что подобные «гостинцы» Сена приносит каждую неделю. Особенно после праздников и в холода.

Настоящие трупы – не из пьесы – Огюста не пугали. Как и живые, если брать с собой на реку испанский нож. Драться и таскать тяжелые мешки он научился в родном Ниме. Порой становилось совестно: для борца за всеобщую справедливость он выглядел слишком благополучным.

Впору стыдиться – широких крестьянских плеч, румянца на щеках, отменного, истинно южного здоровья. Он – не герой в «романтическом» плаще. Таковой обязан быть бледным, кашляющим от чахотки. Гореть должны глаза, не щеки.

Вот Галуа выглядел истинным героем: бледен, худ, изможден. Черные кудрявые волосы, темные глаза... Романтик!

В четырнадцать оба увлекались филологией. В Университете вольнослушатель Шевалье начал изучать геологию. Потом – новую, еще не имевшую имени науку: исследование допотопной жизни.

Эварист ушел в математику – с макушкой, с ушами, торчащими из-под черных кудрей. Курса, увы, не закончил. Его исключили – после того, как первые работы девятнадцатилетнего парня опубликовал «Бюллетень барона Феррюсака».

– Галуа одержим! – воскликнул один из преподавателей, прочитав свежий номер. – Одержим бесом математики!

Поначалу Шевалье еще мог понять, чем «одержим» друг. Математику знал неплохо, по крайней мере в объеме учебника Лефебра де Фурси. Перелистал ради интереса «Элементы геометрии» Лежандра. Для Галуа толстый том Лежандра был настольной книгой. Вскоре он заявил, что «это» слишком просто. Когда же Огюст интересовался, куда занесло друга, тот честно пытался объяснить.

Его слова Огюст запомнил.

«Это же элементарно! Представь себе снежинку, вершины которой отстоят друг от друга на шестьдесят градусов. Представил? Если снежинку повернуть вокруг оси, проходящей через ее центр перпендикулярно к плоскости, на шестьдесят градусов, или на число градусов, кратное шестидесяти, то ее вид в целом останется неизменным, даже если какая-нибудь вершина и изменила свое положение. Ясно? Операция, которая оставляет общий вид фигуры неизменным в этом смысле, называется операцией симметрии...»

Снежинку Шевалье вполне себе представлял – большую, холодную, бледно-синего цвета. О снежинках писал великий Кеплер, чуть ли не стихами. Зачем ее поворачивать вокруг оси?

Одержимый...

Одержимого изгнали – с шумом, с позором, с публикацией коллективного письма. Шевалье в те дни изучал конструкцию тюремных решеток и мог лишь изумиться. Он, член нелегального Общества Друзей Народа, на иное обращение не рассчитывал. Но его друг не социалист, он – ученый! Лучший математик школы...

Лучшего осудили за лень и аморальное поведение. Огюст узнал это, сидя на скамье подсудимых и читая свежую «La gazette de L’Ecole». Прокурор, обиженный невниманием к своей громовой речи, с ехидством поинтересовался: в чем причина «крайнего цинизма» обвиняемого? Шевалье, сбитый с толку, не огрызнулся, а обстоятельно изложил суть дела. Тут уж заинтересовался судья, чей двоюродный брат, как выяснилось, был непременным секретарем Академии Наук.

Шевалье оправдали.

Кажется, знакомство с Галуа стало не последней тому причиной.

Они не виделись больше месяца, после того, как Галуа перевели в тюремную больницу Фолтрие. Не по вине Огюста – в его последний визит Эварист заявил, что не хочет отравлять друзей «ипохондрией». Огюст обиделся. Обиделся и сейчас – на мертвого. Написать каким-то «инициалам»...

Н. Л., В. Д. – кто это?

Ну конечно! Не быть ему сыщиком! Н. Л. – Николя Леон, их общий приятель, драматург и кандидат в новые Дюма! Точнее, соратник и графоман. Такому и «Нельской башни» не написать.

«...И убийца не раз являлся ей в снах!»

Шевалье зло ухмыльнулся. Не напишет – и не надо. Зато ответит! Если потребуется – несколько раз. Сначала ему, затем – в полицейском комиссариате. А еще лучше – в Директории Общества Друзей Народа.

Похороны в субботу, 2 июня 1832 года. Новое Южное кладбище – оно же кладбище Монпарнас.

Огюст Шевалье открыл футляр и вынул пистолеты.

2. Adagio

Кладбище Монпарнас

Жить в Париже трудно. Еще сложнее – умирать. Вроде бы все происходит само собой. Закрыл глаза, сложил руки на груди... Можно при нотариусе и враче. Можно на помосте гильотины. Можно у пруда Гласьер с пулей в животе. Древние знали: дорога туда широка, с пути не собьешься.

Древние не знали, как хлопотно мертвецу в Париже.

Шевалье понял это быстро. Умер его товарищ по Нормальной школе, Гастон Леруа – земляк, из Нима, круглый сирота, нищий, как пономарь-пропойца. Леруа сгубила чахотка – обычная смерть для южанина-провансальца на сыром севере. Огюст счел своим долгом позаботиться о похоронах.

Прочие земляки сделали вид, что их это не касается.

Деньги собрали. Скинулись учителя, даже директор Гиньо внес лепту. Шевалье отправился в ближайшую похоронную контору. Вот тут-то началась истинная «Нельская башня». В Париже не хоронили – здесь арендовали место для могилы. За эту цену в Ниме можно было купить дом. Только дом – надолго, а могила предлагалась на десять лет.

Престижные участки кладбищ резервировались семьями «старожилов». Бедняге Леруа светила в лучшем случае «боковушка» у ограды, где-нибудь на Дез Ар. Словно в скверной ночлежке: ночь провел – и скатертью дорога.

Огюст упорствовал. Он обошел весь город – на фиакре разоришься! – и добрался до окраины в районе Старых Ферм. Южное кладбище, недавно открытое и «немодное», согласилось приютить мертвеца. В общую могилу, зато навечно. Тогда и запомнил Шевалье это место: низкая, в грязной побелке, ограда, черная земля в редких пятнах травы, богатые надгробья у ворот, дальше – холмики «общаков».

Пусто, голо, мерзко.

Единственная достопримечательность – башня с крышей-колпаком. Как объяснили сторожа, бывшая мельница. Почему не снесли? – историческая память. Или просто руки не дошли. Мертвая мельница на мертвой земле смотрелась жутко.

«...И убийца не раз являлся ей в снах!»

Башня оказалась на месте. Ее недавно перекрыли ярко-красной черепицей. И стены подновили. Воистину, гроб вапленый, о котором говорят на проповедях – красив снаружи, отвратителен изнутри.

Изменилась не только Мельница. Исчезла пустота черного поля. Могилы тянулись ряд за рядом – теснясь, упираясь гранитными боками. Отряд мраморных ангелов зорко следил за самым святым, что есть у парижанина, – Собственностью.

Смерть по-хозяйски осваивала новую обитель.

Похоронную процессию он встретил у ворот – катафалк прибыл по расписанию. Беднягу Галуа хоронили не утром, не днем – вечером. Июньский день долог, солнце лишь начало клониться к крышам близких домов. Но позднее погребение казалось зловещим.

Удивила и толпа – огромная, густая. Покойник был родом из Бур-ля-Рена. Не дальний свет, час верхами от столицы. Однако не каждый сосед станет запрягать экипаж ради парижских похорон. А в столице Галуа не жаловали. Кто придет? – соученики по школе? Единомышленники из Общества Друзей Народа? Новые приятели из тюрьмы Сен-Пелажи?

В тюрьме Эварист не ладил с соседями. Сен-Пелажи была набита политическими, и борцы за демократию топили бессильный гнев в дешевом вине, благо кабачок находился прямо в тюремном дворе. Галуа не мог работать, сердился, начал пить сам.

Однажды полоснул бритвой по венам...

– Наконец-то! Ты где пропадал, пропадал, Огюст?

Зверь бежал на ловца. Вот он, Николя Леон – пухлый, румяный, довольный собой. И, как обычно, слова без нужды повторяет. Не иначе, чтобы его лучше поняли, поняли. Ради грустного дня с лица исчезла вечная улыбка. Уголки губ то и дело пытались дернуться, но Н. Л. честно соблюдал траур. Темный сюртук, черная повязка...

– Я тебя тоже искал.

«Кто из нас лжет?» – подумал Шевалье. В эти дни он не искал Леона. Но в штаб Общества забегал регулярно. Заходил и в Латинский квартал, к университетским знакомым Галуа. Николя там не было. Его никто не видел, не встречал.

Где же ты искал меня, пухлый Леон?

– Смотри, сколько наших пришло, пришло! Смотри, смотри! – короткопалая ладонь тыкала в толпу. – Мы им еще покажем, покажем! Мы!.. Мы!..

Хотелось уточнить, кто это – «наши», а заодно и «они», кому следовало «показать». Пистолет Шевалье пристроил за поясом, по-разбойничьи, накинув на плечи старомодный редингот, одолженный у соседа. Не слишком удобно, но терпимо. Если не станут обыскивать, не заметят.

У ворот вышла заминка. Катафалк отвели в сторону, компания крепких, одинаково одетых парней подошла к гробу. Взяли, понесли...

– Галуа! – громким шепотом отозвалась толпа.

И перешла на крик:

– Галуа! Республика! Га-лу-а!!!

Огюст Шевалье молчал. Слишком похожи были те, что несли гроб. Слишком слаженно орали незнакомцы. Взгляд зацепился за человечка в куцем фраке, с раскрытой тетрадью в руке. Репортер?

– Галуа! Республика и генерал Лафайет!!!

Человечек во фраке крутил головой, привставал на цыпочки. Свинцовый карандаш тыкался в бумагу. Огюст заметил еще одного, с тетрадкой. Темные окуляры, цилиндр надвинут до бровей. Ну, с этим все ясно.

Пистолет тянул вниз, к земле. С запоздалым сожалением Шевалье сообразил, что не взял шомпол. Оружие заряжать не стал, боясь остаться без ноги. Изделие Гастинн-Ренетта – не драгунский короткоствол, такое за поясом носить опасно. Пули взял, сунул в карман пороховницу.

Шомпол!.. эх!..

– Галуа! Смерть тиранам!

– Кто они? – не выдержал Огюст. – Николя, ты их знаешь?

Спросил – и пожалел.

– В каком смысле? – удивился Николя Леон. – Вот что, Огюст, Огюст... Давай отойдем.

У ворот началась давка. Гроб неспешно плыл поверх голов.

– Республика или смерть!

Двигаясь за сутулой спиной Леона, Шевалье подумал, что графоман ни разу не дал почитать ни одной своей пьесы. Пересказывал, декламировал куцый отрывочек про графиню, страдающую возле чаши с ядом... Этак каждый – Дюма! Кто ты, Н. Л.?

Откуда?

Возле каменной стены, отделявшей мир живых от царства мертвых, Леон остановился. Резко повернувшись, шагнул вперед, на Огюста.

– В последнее время ты задаешь слишком много вопросов! Обо мне спрашиваешь кого попало, попало. Зря, Огюст!

В спину ударил очередной крик: «Лафайе-е-ет!» Покойник Галуа не выносил Лафайета, считал его предателем и трусом, из-за которого Республика не родилась в 1830-м. Именно Лафайет поддержал Короля-Гражданина, вместо того чтобы отправить наглеца к ближайшей стенке. Но Эварист уже не возразит – о молчании позаботились.

– Были причины, Николя.

– Ну конечно, – кивнул Леон. – Галуа написал не тебе, а мне. Мне! А ты заметил, что все наши не хотели тебе отвечать, отвечать? Смотри внимательно, повторять не буду.

Он протянул широкие ладони, словно за милостыней. Миг – и пальцы сложились странной, похожей на птицу фигурой.

– Понял?

– Да.

Тайный знак – пароль, показанный Шевалье в день приема в Общество. Знак его тезки Огюста Бланки, Командора. Зеленого новичка, взятого исключительно благодаря протекции старшего брата, Мишеля Шевалье, строго предупредили: запомни, и если увидишь...

– Время года – осень. Месяц?

– Вандемьер, – выдохнул Шевалье. – Месяц вандемьер, сбор винограда...

Про «осень» знал только Командор.

– Я отвечаю за безопасность Общества. Заменяю Командора, пока он в крепости. Галуа хотел написать письмо Бланки. Я дал совет не упоминать вождя. Вождя! В. Д. – это Виктор Делоне, он мне помогает.

Огюст отвел взгляд. Все ясно – Эварист Галуа соблюдал дисциплину. Мог бы, конечно, и другу написать...

– Что вы раскопали? Это была дуэль?

– Дуэль, – Леон поморщился, глянул в яркое летнее небо. – Один пистолет на двоих, шесть шагов, по жребию. Убийство в рамках дуэльного кодекса. Эвариста вызвали Александр Дюшатле и его приятель, национальный гвардеец. Да, гвардеец. Все?

– Дюшатле... Он дружил с Галуа! Из-за него Эварист попал в тюрьму...

Галуа судили за сущую глупость – незаконное ношение формы Национальной Гвардии. Надел он ее на демонстрацию в защиту арестованных товарищей, в том числе и Дюшатле. Форма была предлогом упрятать парня за решетку. Перед этим Галуа пытались судить за то, что он на банкете помянул королевское имя, держа нож в руке.

Не получилось – слишком глупо.

– С Дюшатле говорили?

– Не можем найти. Найдем, не волнуйся. Нам пора, начинают.

Шевалье оглянулся. Процессия втягивалась в ворота.

– Из-за кого случилась дуэль? В письме говорится, что из-за «кокетки»...

– Какая теперь разница, разница? Стефания дю Мотель, дочь врача лечебницы Фолтрие. Дюшатле – военный, усы до ушей. Что еще девице требуется? Галуа – парень горячий, не сдержался. Наговорил всякого... Пока мы не разобрались, Дюшатле поминать не будем. Пустим байку для газет, намекнем на аристократа, записного бретера... Такое съедят с удовольствием. Видел крепких ребят – у гроба? Из военной школы, сами вызвались. Растем! Пусть полиция знает. Иногда полезно качнуть мускулом.

– Я хочу вам помочь, Николя!

– Мы к тебе обратимся, обратимся. После...

Все похороны похожи – в пригороде Нима, в Парижском Пантеоне, на Новом Южном. Огюст Шевалье имел печальный опыт: ребенком стоял у гроба бабушки, подростком хоронил отца. Две недели назад провожал своего несостоявшегося учителя – великого Жоржа Кювье. Первооткрыватель допотопной жизни обещал зачислить Огюста, представленного академику, в штат лаборатории. Бодр, весел, никто и предположить не мог...

Кювье умер в шестьдесят три, проболев два дня. Не возраст для ученого. Однако шестьдесят три – не двадцать. Вон, отец и мать бедняги Эвариста – с серыми лицами. Окаменел от горя Альфред, младший брат. Ему-то каково! Родители не успели к смертному одру, успел он. Рассказал обо всем друзьям, полиции – та даже не заинтересовалась случившимся. Был человек, нет человека... А ведь Галуа официально считался заключенным, числился в тюремных списках.

Из Сен-Пелажи никто не пришел констатировать смерть.

Кюре отсутствовал. Не было и депутатов Палаты. Зато политики-лилипуты суетились, строясь в очередь. Записные болтуны, сами не знают, чего хотят: Республику или порцию бланманже. Один протолкался к гробу, снял шляпу, сурово нахмурил брови.

– Сограждане! Французы! Сегодня мы провожаем...

Шевалье вздохнул – этот надолго. Жаль, не смог прийти Командор. Говорят, просил начальника тюрьмы, чтобы отпустил под конвоем. Отказали. Странное дело! – Галуа судили одновременно с вождем, даже срок одинаковый дали – год. Вождь в крепости, к нему не попасть, но Командор жив. Его сторожат, кормят, лечат – и не убивают.

– ...жестокие удары судьбы. Рок нанес внезапный удар!..

Не иначе, вчера оратор смотрел «Нельскую башню». Удар не был внезапным. Сперва в камере – загадочный стрелок из мансарды дома напротив промахнулся, убив соседа Галуа. Затем странная попытка самоубийства. Эварист ничего не помнил. Выпил в тюремном кабачке, заснул – и проснулся весь в крови. Бритва полоснула по венам.

Он клялся, что умирать не собирался, – ему не верили.

– ...Во имя будущего!..

Оратора-толстяка сменил у гроба человек-спица, живое воплощение чахотки. Впрочем, чахотка оказалась не только живой, но и говорливой.

– Граждане-е-е-е! Трудовой Пари-и-иж!

Толпа шевельнулась, потянулась к гробу. Шевалье закрыл глаза – и увидел друга, веселого, юного, в форме ученика Нормальной школы. Шляпа, как у бурбонского камергера, блестящие пуговицы в два ряда.

Прощай, Эварист!

Расходились не спеша.

Случайных зевак унесло первыми. Одинаковые крепыши выждали минуту возле разверстой могилы – и были таковы. Политики задержались, спеша пожать как можно больше рук. Но и они ушли, не дождавшись, пока гроб покроют землей. Парижский обычай – дослушать священника, пособолезновать и прочь.

Наблюдатели с раскрытыми тетрадками убрели к воротам. Брали интервью или фиксировали уходящих. Родители и кучка членов Общества стояли, наблюдая, как темный провал жадно поглощает желтую глину – лопату за лопатой. Наконец могила пресытилась, вспучилась горбом. Служители подровняли холм, на глину легли венки.

Кто-то предложил спеть «Марсельезу», но отклика не нашел.

Расставались за оградой. Все это время Шевалье озирался, пытаясь увидеть Леона. Тот исчез внезапно, словно провалился в желтую глину. Его не было у ворот, не было за воротами. Огюст распрощался со знакомыми и в последний раз глянул на обитель мертвых.

Николя Леон стоял у могилы. Желтая глина отпустила его.

Тяжелый пистолет норовил скользнуть набок. Шевалье поправил оружие. С минуту о чем-то думал, хмурясь. И шагнул обратно, ко входу на кладбище Монпарнас.

За калиткой – в ворота он входить не стал, помня примету – его встретил сумрак. Стемнело резко, будто на дворе не лето, а осень, «личный» месяц вандемьер. Но времени на раздумья не осталось. Следовало не упустить Леона...

Вот он!

Николя Леон был уже возле первого ряда надгробий, рядом с равнодушным белым ангелом. Поднял руку, ожидая, пока Огюст его заметит. Указал влево, в глубь боковой аллеи.

Кладбище опустело. Лишь у свежей могилы возились служители. Страха Шевалье не чувствовал. Пухлому Леону с ним не совладать. И пистолет...

Шомпол!..

Он не бежал – шел, как по бульвару. В душе проснулся азарт. Леон крутит, недоговаривает. Все расскажет, все! Пусть не думает, что хитрее других. Прощаясь, Огюст на всякий случай предупредил: сгину, спрашивайте у Николя. Заодно и дуэль помянул – кокеток не люблю, вызова не получал.

На аллее – узкой, вдвоем не пройдешь – не было ни души. Шевалье замедлил шаг. Вскоре из-за дальнего ангела показалась знакомая фигура. Леон махнул рукой. Кажется, там поворот и еще одна аллея.

Исчез...

День выдался теплый. Огюст упарился в рединготе. Однако сейчас, на мрачной и пустой аллее, он почувствовал внезапный холод. Небо над головой наливалось теменью. Лето! И ветра нет, и туч... На ходу, в спешке, он застегнулся на все пуговицы. Левый локоть больно ударился о камень.