Клинки Ойкумены

Дети маркиза получили прекрасное образование, большей частью – за орбитой Террафимы, в краях далеких и развращенных. Это, как шептались злые языки, и обернулось элегантной томностью дона Фернана, а также колючей беспардонностью доньи Энкарны. Всем известно, что Ойкумена – вместилище пороков, превращающих мужчину в женщину, а женщину – в дьявола.

– А-а-а!

И вдруг – как отрезало. Стихло. Смолкло. Забилось кляпом в глотку. Даже галерка, где между ценителями искусства, не сошедшимися во мнениях, нередко случалась поножовщина – о, буйная галерка, и та прикусила языки. Потому что маркиз де Кастельбро поднялся из кресла, шагнул к барьеру, обтянутому пурпурной тканью, и медленно сдвинул ладони – раз, другой, третий.

– Маэстро, – в мертвой тишине произнес маркиз.

Ждут по-разному.

Часы неподвижности, когда лежишь в засаде, и нельзя ни пошевелиться, ни кашлянуть, ни даже глубоко вздохнуть, чтобы не выдать себя. Ожидание приказа «В атаку!» – триста шагов до вражеского редута, над головой свистят шальные пули; высунешься из траншеи – любая из них может оказаться твоей. Скоро придется вставать в полный рост. Приказа все нет и нет, зато шевелись, сколько твоей душе угодно. Перекинься парой слов с товарищами по оружию, хрустни пальцами, разомни затекшие ноги; проведи бруском по лезвию бритвенно-острого кинжала, в десятый раз проверь заточку, распустив вдоль выдернутый из бороды волосок…

А еще бывает такое ожидание, как сейчас. В клоповнике с визгливым полом, со скрипучей кроватью, раздолбанной шлюхами и их похотливыми клиентами. Ты сидишь на койке, уставясь в стену, как полоумный; ты бродишь по комнате из угла в угол, словно зверь в клетке, ты замираешь от каждого шороха, бросаешься к окну, выходящему в переулок, словно там творятся чудеса Господни, от которых зависит спасение души…

Будь Диего Пераль не один, он взял бы себя в руки. Но сейчас, когда никто не мог его видеть, маэстро бесился хуже зеленого новобранца. Помнится, прапорщик Хуарес говаривал: «Злой, как собака? Скрипишь зубами? Руки чешутся кого-нибудь прикончить? Сходи, изруби чучело. Трижды польза: пар выпустишь, под трибунал не попадешь – и руку наконец поставишь, бестолочь!»

Где оно, то чучело? Где, любезное?! Оставалось лишь мечтать о нем, наматывая круг за кругом в исключительной тесноте. Между прочим, доски под сапогами маэстро уже давно замолчали, боясь даже пискнуть, и ножны рапиры больше не цепляли ни стол, ни табурет, ни спинку кровати. Диего Пераль освоился в новом пространстве. Мимоходом он отметил этот факт – и, будто цапля на болоте, застыл на левой ноге без движения.

Шаги на лестнице. Грузные, уверенные. Скрип ступенек. Тяжкое, утробное сопение. Пауза, и в замке соседней двери заскрежетал ключ. Диего встал на обе ноги, продолжая слушать. Пустое дело: снаружи быстро нарастал шум, поглощая все звуки из номера по соседству.

Крики.

Топот копыт.

Лязг стали. Выстрелы.

Он качнулся к окну. В дальнем конце переулка, у поворота на Лабиз, суетились люди. Эркер углового дома мешал обзору – трудно было понять, чем они там заняты. Кроме эркера, помехой взгляду служил край наспех собранной баррикады. Двое парней-близнецов – грязные холщовые рубахи, кожаные штаны до колен – с грохотом катили полупустую винную бочку. За парнями струился ярко-красный ручеек. Тощая кошка понюхала жижу, резко воняющую уксусом, фыркнула и взлетела на забор.

Из таверны вывалилась давешняя компания пьянчуг:

– Продали!

– …думает, всех купил?!

– Тут им не обломится!

– Виват, Эскалона!

– Не посрамим!

– За короля!

– За отечество!

Звуки боя надвинулись вплотную, затопив переулок; голоса гуляк потонули в них. «Имперские уланы, – вспомнил Диего слова Энкарны. – На Торговой площади…» А ведь это совсем рядом! Пьяницы словно подслушали его мысли: побросав кружки, они взялись за оружие. Двое – по виду, обнищавшие идальго – извлекли из ножен шпаги. Еще двое обнажили матросские тесаки. Пятый, краснолицый здоровяк в засаленном кафтане, разошедшемся на животе, ухватил прислоненную к стене оглоблю. С решимостью, подогретой вином, вояки двинулись в сторону баррикады, но подойти ближе им не дали.

На баррикаде суматошно захлопали выстрелы. Укрепление заволокло пороховым дымом. В грязно-белом облаке сверкнули охристые вспышки; следом в дыму замелькали тусклые молнии клинков. Там кричали и умирали, звенела сталь, что-то с грохотом трещало и рушилось.

Баррикада не продержалась и минуты. Диего хорошо знал, как атакуют уланы. Дым скрывал от него происходящее, но отставной мастер-сержант Пераль едва ли не воочию видел, как рослые кони на всем скаку перемахивают хилое заграждение, подкованными копытами вбивая защитников в брусчатку. А тех, кто чудом не попал под копыта, настигают сабли уланов – длинные, утяжеленные на концах клинков «чертовыми ладошками».

Из адского облака вывалился человек. Рот, распяленный в крике, обрубок правой руки воздет к небесам. Бедняга споткнулся, упал, попытался встать – и тут, разорвав сизую мглу, прямо над ним возникла оскаленная конская морда. Храпя, жеребец ронял с губ клочья пены. Копыто с хрустом впечаталось между лопатками раненого, превратив человека в раздавленного таракана, судорожно копошащегося на мостовой. Здоровяк с оглоблей взревел быком и, утратив остатки рассудка, кинулся навстречу улану. Сабля и оглобля ударили одновременно. Теряя шлем, улан кувырком полетел на тротуар, а здоровяк рухнул с разрубленной надвое головой, содрогаясь в агонии.

По переулку бежали люди. Всадники догоняли и без жалости секли горожан. Рубиновые обшлага рукавов, багровый подбой мундиров, красные брюки, заправленные в сапоги – вид уланов, словно обрызганных кровью, наводил ужас. Четверка гуляк в самоубийственном порыве заступила кавалеристам дорогу. Тощий, длинный как жердь идальго достал из-за пояса заряженный пистолет, без лишней спешки прицелился. Меткий выстрел вышиб передового улана из седла. Конь, потерявший всадника, взвился на дыбы – опуская копыта на мостовую, он размозжил череп улану, пострадавшему от оглобли. Эта заминка дала возможность паре беглецов – близнецам, прикатившим бочку – юркнуть в тесный боковой проулок.

Третий не успел – его зарубили в спину.

Как ни странно, пьяницы – батальон «Трех бочонков», криво ухмыльнулся Диего – еще сражались. Тощий идальго, отшвырнув разряженный пистолет, исхитрился всадить шпагу в грудь молоденькому офицеру. Очень удивленный таким оборотом дел, офицер лег на конскую холку – умирать. Матросский тесак с хрустом рассек чье-то колено. И почти сразу островок сопротивления затопила волна озверевшей кавалерии. Все кончилось в считаные секунды. Двое седоусых ветеранов, спешившись, в остервенении рубили безответных мертвецов, мстя за гибель товарищей.

Пальцы Диего закостенели на эфесе рапиры. Ты – эскалонец, спросил он себя. И ответил: да, эскалонец. Где тебе следовало быть? Там, на скользкой от крови брусчатке. Вместе с героями; вместе с глупцами. Зачем? Глядишь, выстояли бы еще немного. Смерть? Да, честная, правильная смерть. Вместо нее ты выбрал жизнь – нечестную, неправильную. Что тебя ждет? Позор? Нет, тебя ждет Карни, Энкарна Олдонза Мария де Кастельбро. Ты обещал ей добраться до космопорта. Поклялся вместе с ней улететь с Террафимы. Слово и долг. Любовь и ненависть. Честь и честь. Черт возьми, маэстро, эти две лошади разрывают тебя на части. Принять смерть в бою было бы легче…

Живи.

Терпи.

Выбора нет и не будет.

Переулок опустел. Под мертвецами расползались темные, дымящиеся на солнце лужи. Над ними уже вились вездесущие мухи. В таверну уланы не заглянули.

Зуммер уникома пищал с механической монотонностью. В такт ему мигал индикатор вызова. Ибарра не отвечал. Минули обещанные Мигелем полчаса, минул час, пошел второй. Сбросив вызов, Диего набрал номер снова: с тем же результатом. Что-то случилось с Ибаррой? Со связью? Проклятье Господне на инопланетян с их подарками – они предают в самый ответственный момент!

Продолжать ждать? Но если Ибарра так и не придет? Искать Мигеля в городе бесполезно – даже цари на улицах Эскалоны полное спокойствие, это все равно, что пытаться найти иголку в стоге сена. Отправиться в космопорт, не дождавшись друга? Он обещал Энкарне… И что там делать без открытой секторальной визы? Восхищаться ногами гематрийского танка?! А главное – вдруг Ибарра все-таки явится в таверну и не застанет его здесь? Или того хуже – Диего уйдет, а Мигеля в «Трех бочонках» перехватят соглядатаи маркиза! В том, что свора рано или поздно выйдет на его след, Диего не сомневался. В одиночку Мигель пропадет ни за грош…

Ну почему, почему он не настоял на своем? Почему не узнал у контрабандиста место, где их будет ждать челнок?!

К собственной участи Диего относился с фатализмом солдата. До сих пор рука Провидения хранила Диего Пераля на поле боя и в жизненных перипетиях. Если Господь отвернется от него – значит, такова вышняя воля. Раб Божий Диего не заслуживает более Его благоволения и достоин превратиться в прах. Но Энкарна де Кастельбро со всей беззаветностью юности вручила маэстро свою судьбу – и это сводило Диего с ума.

В сотый раз он щелкнул крышкой хронометра. Взялся за уником. Писк зуммера отмерял секунды. Время таяло, уходило: из настоящего – в равнодушную бесконечность.

В безнадежность.

Диего выглянул в окно. Трупы никто не спешил убирать, зато в переулке объявилась шайка оборванцев. Озираясь, они принялись обыскивать убитых. Из-за поворота ударил гром копыт. Защелкали по булыжнику стальные подковы. «Двое,» – определил Диего за миг до того, как уланы вывернули из-за угла. Замешкавшиеся мародеры бросились прочь, но удрать сумел лишь один. Его менее удачливых товарищей, прижатых к баррикаде, уланы отправили в ад с деловитой сноровкой – так в конце рабочего дня рубит сучья усталый дровосек.

Опять на глазах Диего имперские уланы убивали эскалонцев. Впрочем, на сей раз маэстро кивнул с мрачным одобрением. С мародерами у солдат любой армии разговор был короткий. На месте имперцев Пераль поступил бы так же.

Стрелки хронометра сошлись на цифре «12».

Полдень.

Приняв решение, Диего быстро собрался. Оставив дверь открытой, он бегом спустился по лестнице на первый этаж. Жестом подозвал хозяина; спросил перо, чернильницу и лист бумаги.

– Я ухожу.

– Может, обед? На кухне жарится роскошный каплун…

– Не надо. Если меня спросит один сеньор…

– Какой именно сеньор?

– Высокий, черноволосый. На вид – лет сорока. Шрам на левой скуле.

– Что я должен ответить сеньору со шрамом?

– Передайте ему эту записку.

– Сеньор со шрамом представится? – хозяин принял у Диего записку, сложенную вчетверо, и горсть серебряных реалов.

– Он может назваться Мигелем. Но если он не захочет назвать имя…

– Я понял, сеньор. Высокий, черноволосый, со шрамом. Не извольте беспокоиться.

– Благодарю.

На пороге Диего задержался. Окинул поле боя цепким, внимательным взглядом. И, надвинув шляпу поглубже, шагнул на воняющую смертью брусчатку.

Хозяин «Трех бочонков» следил из окна, как постоялец идет между трупами – не глядя под ноги, но при этом ни разу не замарав подошв кровью. Ага, нырнул в проулок. Исчез, сгинул во тьме. Выждав для верности еще пару минут, хозяин развернул полученную записку.

«Жду тебя там, куда мы договорились отправиться. Свяжись со мной. И поторопись.

Д.»

Тертый калач, хозяин по достоинству оценил лаконичность записки. Тот, кому она предназначена, все поймет. А другой честный, но предприимчивый человек вряд ли сумеет извлечь из этого текста хоть какую-нибудь прибыль.

Нет, подумал он. Людям с такими длинными рапирами доверять нельзя.

– Дон Луис!

– Ваше здоровье!

– Ваш талант!

Дюжина пробок ударила в потолок. Игристое вино хлынуло в бокалы, обдавая собравшихся пеной. Зазвенел хрусталь, откликнулись, укатившись под стол, три пустые бутылки.

– Виват!

Многие недоумевали, почему Луис Пераль пригласил избранных друзей в «Гуся и Орла» – заведение, скажем прямо, средней руки. Отметить спектакль, равно как шестидесятилетний юбилей драматурга, можно было и пореспектабельнее. Но спорить, а тем паче лезть с вопросами или советами, не рискнул никто. Хозяин таверны, папаша Лопес – сын папаши Лопеса, внук папаши Лопеса, один из вереницы тучных, краснощеких папаш, уходящих от жаровен и сковородок прямиком на кладбище Санта-Баррахо – лоснился от счастья. Польщен доверием несравненного «el Monstruo de Naturaleza», он расстарался на славу. Со второго этажа выгнали всех шлюх, строго-настрого запретив возвращаться до завтрашнего утра. Посуду одолжили в дружественной ресторации, оставив задаток «на бой». Вино привезли из личных погребов герцога Оливейры, с милостивого разрешения его высочества. Гусей наняли смазливых и расторопных, служанок жарили с утра; тьфу ты! – все наоборот.

В суете кто хочешь зарапортуется.

– Эпиграмма, – спросила какая-то женщина. – Дон Луис, почему в спектакле не прозвучала ваша знаменитая эпиграмма?

Вокруг зашептались. Вопрос был задан с такой провокационной невинностью, что он мог принадлежать только одному человеку во всей Эскалоне.

– Вы очень наблюдательны, донья Энкарна, – Пераль поклонился дочери маркиза де Кастельбро. – Я бы сказал, что вы наблюдательны так же, как прекрасны, а прекрасны вы безмерно.

Еще поклон: сложный, церемонный, достойный королевского двора. Присутствующие затаили дыхание. Взрослые люди по-детски испугались, что седая шевелюра «одуванчика» возьмет да и облетит на пол, под ноги гостям. Недаром Луису Пералю, откажись он от ремесла комедиографа, прочили актерскую карьеру.

– И все же, – настаивала юная донья. – Почему?

Драматург улыбнулся:

– Начнем с того, что не было дня, когда я бы не сожалел о проворстве своего злого языка. Увы, здравомыслящий дон Рассудок – жалкий тюфяк. Пока он натянет поводок, собака успевает укусить.

Ответная улыбка доньи Энкарны цвела майской розой:

– Это начало, дон Луис. Чем же мы продолжим?

Рядом с пожилым драматургом дочь маркиза выглядела еще моложе, чем на самом деле – считай, ребенком. Она целиком и полностью соответствовала замечанию многоопытной донны д'Армуа, высказанному в «Записках старухи»: «У эскалонок роскошные волосы цвета воронова крыла, смуглая кожа, большие огненные глаза, правильные черты лица, красивые руки и такие маленькие ножки, что на них пришлись бы впору башмачки шестилетнего ребенка.»

– Фактами, госпожа моя, – Пераль сделал глоток вина. – Образы надо перекладывать фактами, как пресные лепешки перекладывают влажными салфетками. Так они долго не черствеют.

– Какой же факт вы припасли для меня?

– Этот ужасный, этот отвратительный пасквиль, который вы по недоразумению именуете эпиграммой, – бархатный голос драматурга струился, обволакивал, превращал острую ситуацию в дружескую беседу. – Он ни разу не звучал в постановках «Колесниц судьбы». Надеюсь, вы понимаете, почему?

Донья Энкарна развела руками:

– Нет, не понимаю. Вы видели знаменитую постановку Монтелье?

– К сожалению, нет. У меня аллергия на плесень куим-сё. А иного способа посмотреть арт-транс-фильм не изобрели. Вы же, как я понимаю, видели этот шедевр?

– Да. У меня нет аллергии. Я видела арт-транс, а потом – обычный фильм. Вы не знали, что Монтелье согласился переложить образы арт-транса в вариант для визора?

– Знал, разумеется. И неплохо заработал на переложении.

– На визор у вас тоже аллергия, дон Луис?

– О да! Еще больше, чем на плесень!

Вокруг расхохотались. Смех послужил сигналом – гости разошлись по залу, большинство начало садиться за столы, накладывать себе в тарелки, наполнять бокалы. Завязались разговоры, стало шумно. Рядом с драматургом и его упрямой собеседницей остались двое: дон Фернан и мужчина лет тридцати пяти, одетый скромней, чем полагалось бы на юбилее. Брат доньи Энкарны со скучающим видом разглядывал свои ногти. Спутник дона Луиса хмурился, словно хотел уйти, да не имел права. Так сдвигают брови, когда твой друг нарывается на дуэль, грозя втянуть в схватку и секундантов.

Рапира на поясе мужчины усиливала гнетущее впечатление. Здесь многие были при шпагах, включая дона Фернана. Но изящество легких клинков, скорее украшений, чем оружия, резко контрастировало с тяжелой рапирой, суровой и неприветливой, как ее хозяин. Чашку эфеса покрывала сеть царапин; ранние морщины такой же сетью лежали на лице владельца рапиры.

– Тогда поверьте мне на слово, – тоненькие пальцы доньи Энкарны тронули рукав драматурга. На золотом шитье они смотрелись лепестками розы, осиянными утренним солнцем. Критики дружно пеняли Луису Пералю за вычурность описаний, но лепестки под солнцем кочевали из одной пьесы маэстро в другую, вызывая неизменный восторг публики. – У Монтелье звучит ваша эпиграмма, посвященная моему благородному родителю. «У любвеобильного маркиза…» Не напомните, как дальше?

– Отец! – предупреждающе воскликнул мужчина с рапирой.

Драматург повернулся к сыну:

– Что, Диего?

– Я…

– Ты не рожден оратором, мальчик мой. Но я слышу каждое непроизнесенное тобой слово. Ты хочешь сказать, что разговор зашел слишком далеко. Что мне следовало бы вернуться к гостям. Что донья Энкарна – бриллиант Эскалоны, равного которому не найти. Я прав?

Диего Пераль собрался возразить, а может, согласиться, но его опередил дон Фернан. Продолжая изучать овалы собственных ногтей, вытянув руку далеко вперед, наследник рода Кастельбро шагнул к сестре:

– …что ни ночь, то новенькая киса, – приятным тенором произнес дон Фернан. – Что ни утро, старая беда – ночь прошла впустую, господа! Дон Луис, я гожусь в актеры?

– О да! – вместо драматурга, смеясь, ответила донья Энкарна. Взгляд девушки уперся в Диего Пераля, как если бы и впрямь мог оттолкнуть Пераля-младшего к стене. – Так вот, маэстро… Я всегда хотела спросить у вас насчет этой эпиграммы. Вот перед вами я, дочь своего отца. Вот Фернан, мой элегантный брат. Вы не находите, что само наше существование противоречит смыслу ваших стихов? Нет, форма, как обычно, восхищает. Но содержание? Ваше мнение, дон Луис?

– Разумеется, – кивнул Луис Пераль. – Я был молод и глуп. Ради удачного стихотворного оборота я пренебрег здравым смыслом. Умоляю простить меня, госпожа моя.

Он склонил голову – в первую очередь, чтобы скрыть бесенят, пляшущих в глазах «el Monstruo de Naturaleza». Чувствовалось, что на языке Луиса Пераля вертится другой ответ – тот, за который бьют не палками, но сталью. В Эскалоне шептались, что вторая жена маркиза де Кастельбро, мать Фернана и Энкарны, в отличие от первой, умершей бездетной, была женщиной разумной и без предрассудков.

Но тс-с-с, даже у стен бывают уши!

– Вы ошиблись, – согласилась девушка. – Но не в том, в чем каетесь. Вы ошиблись, убрав эпиграмму из текста пьесы. Оставь вы ее, и злоба выветрилась бы, а адресность укола исчезла без следа. Осталась бы язвительность, направленная на любого, кто подвернулся бы под удар. Это примерно как ваша рапира, дон Диего – при всей ее грозности она неоскорбительна. Она – следствие, а не причина.

– Зовите меня сеньором Пералем, – мрачно откликнулся сын драматурга.

– Отчего же? Ведь его величество пожаловал вашего гениального отца дворянством. Если не ошибаюсь, потомственным. Вас смущает обращение «дон»?

Диего пожал плечами:

– Обращайтесь ко мне, как вам будет угодно. Мне все равно.

– Вторая ошибка, – донья Энкарна отвернулась от сына к отцу, – это финал. У Монтелье главный герой «Колесниц судьбы» накладывает на себя руки. Решение благородное и трагическое, оно вынуждает зрителей проливать слезы. В эскалонских постановках герой остается жив. В последнюю минуту объявляется король – и, как полагается монарху, разрубает все узлы. Герой вознагражден, враги героя частью наказаны, частью примиряются со вчерашним оскорбителем. Народ ликует и славит владыку. Вы считаете такой финал более выигрышным?

Пераль развел руками:

– Я считаю его традиционным.

– То есть?

– Если в конфликте пьесы участвуют высокопоставленные особы – скажем, гранды – традиция эскалонского театра велит разрешать конфликт вердиктом его величества. Не я это придумал, не мне отменять.

– Но Монтелье…

– Монтелье родился не на Террафиме. Он космополит, гражданин Ойкумены в полном смысле этого слова. И он адресовал свой шедевр совсем иному зрителю.

– А если, – не сдавалась юная донья, – в конфликте пьесы участвуют высочайшие особы? Короли и королевы? Кто тогда имеет право разрешить конфликт?

– Бог, – внезапно сказал Диего Пераль. – Господь – опора наша среди бури.

– Вы так думаете?

– Я в этом убежден.

Проулок, где нашли спасение беглецы-близнецы, напоминал собачий лаз. Здесь нужно было протискиваться боком, придерживая рапиру и пистолет, чтобы не цеплялись за стены, сложенные из щербатого, пачкающего одежду кирпича. К счастью, окон сюда не выходило, а значит, под ногами не хлюпали дурно пахнущие помои. Добравшись до конца этой нелепой – этой благословенной! – щели между домами, Диего выглянул с осторожностью человека, очень дорожащего собственной шкурой. Улица Рассветная, получившая название благодаря тому, что ее проложили точнехонько с запада на восток, походила на пустыню. Тут бойни не случилось. Трупы и кровь на мостовой отсутствовали, зато в избытке имелись следы паники и слепого бегства. Брошенный впопыхах саквояж, распотрошенный воришкой. Драная шляпа с пером – когда-то белым, сейчас грязным и сломанным. Дешевые часы раздавлены каблуком. Пара оторванных пуговиц; клетчатый платок – ветер лениво гонял тряпицу от стены к стене…

Пересекая улицу, Диего затылком ощущал настороженные взгляды из-за занавесок. Казалось, взвод мушкетеров взял его на прицел, решая: спустить ли курок? Со стороны площади Ал-Гаррез неслась беспорядочная пальба. Дважды, бабой под изголодавшимся гренадером, ахнула хриплая пушчонка. Время от времени звуки выстрелов перекрывал вопль толпы. Вздымался могучим крещендо – и откатывался, опадал, чтобы позже вскипеть новым шквалом боли и бессильной ярости.

Повернувшись спиной к шуму схватки, Диего ускорил шаг.

Проезд Шорников, куда вскоре выбрался маэстро, являл собой полный контраст безлюдью Рассветной улицы. Прилив здесь столкнулся с отливом: дело, невозможное для океана, но вполне реальное для людей, волей судьбы и сильных мира сего вовлеченных в мятеж. Навстречу друг другу спешили десятки, если не сотни эскалонцев. Одни торопились убраться подальше от кровавого водоворота, захлестнувшего центр города, другие же, вооруженные кто мясницким ножом, кто ржавой дедовской аркебузой, с самоубийственной решимостью стремились в самое пекло.

Вот ведь, подумал Диего. Мне не по пути ни с первыми, ни со вторыми.

Он углубился в лабиринт кривых улочек и проходных дворов, насквозь провонявших мочой и конским навозом. Следовало выйти к западной окраине, откуда укатанная дорога вела к космопорту. Пешком – часа два, не меньше. Но за пределами бунтующего сердца Эскалоны – Господь, оглянись! – появится возможность нанять экипаж. Возницы – народ отчаянный, за грош удавятся – даже если небо начнет валиться на землю.

«Отобрать у кого-нибудь лошадь? У кого? Да хоть у случайного улана или гусара, если проедет в одиночку…»

Скверная идея – пробираться через кипящий город, каждую минуту рискуя нарваться на отряд солдат, банду обнаглевших от безнаказанности грабителей или стаю трущобных крыс, повылезавших изо всех щелей. О наемниках маркиза де Кастельбро тоже забывать нельзя. Но как усидеть в четырех стенах, ощущая себя мышью, забившейся в нору? Сказано в Писании: есть дни рассудка, а есть дни сердца, и ближе они Создателю. Если Мигель поспеет вовремя, Диего с Энкарной сегодня покинут Террафиму. Если же нет… Кто знает, вдруг им представится другой шанс улететь с планеты! И где этот шанс станет их поджидать, если не в космопорте? Уж всяко не в «Трех бочонках»!

Диего прекрасно понимал, сколь смехотворно выглядят все эти резоны. Самообман, припарки для мертвеца. Тем не менее, он продолжал двигаться в выбранном направлении. Цель поставлена: достичь Сан-Федрате. Все остальное потеряло значение. Придем на место, тогда и решим, что делать дальше.

Отсчитав очередную сотню шагов, он быстро оглядывался на ходу. Дважды позади мелькал подозрительный незнакомец. Тот словно сошел со сцены, героем одной из многочисленных пьес отца – сутулая фигура, закутанная в плащ, широкополая шляпа надвинута на самый нос. Оглянувшись в третий раз, Пераль никого не обнаружил.

Добравшись до знакомого с детства «сквозняка», Диего нырнул туда, словно мальчишка – в летнюю реку. Миг, и маэстро покинул «сквозняк» так же стремительно, как и объявился в нем. Лишь качнулась облезлая циновка, скрывая темную щель бокового, мало кому известного коридора. Этой уловке научил его Альваро Рохас, охотник на тигров. Сам Диего никогда не охотился на огромных полосатых кошек, но склонен был верить дону Альваро: почуяв преследователя, тигр уходит в отрыв и кружным путем возвращается на собственный след, чтобы подобраться к ловцу со спины.