Сутта-Нипата. Сборник бесед и поучений. Буддийская каноническая книга

Предисловие к изданию 1915 года

По мнению ученого – переводчика подлинного текста, д-pа Фаусбелля, Сутта-Нипата принадлежит к наиболее ранним произведениям буддийской литературы. Ученый на основании серьезных лингвистических соображений полагает, что по крайней мере вся книга IV и значительная часть книги III нашего памятника принадлежат ближайшим ученикам Будды Гаутамы. Поэтому Сутта-Нипата, помимо общего интереса, как творение, прекрасно изъясняющее дух, правила и строй возвышенной нравственной жизни, имеет и специальный интерес при изучении буддийской философии, представляя учение Гаутамы в форме, наиболее близкой к первоначальной.[1]

В Сутта-Нипате очень мало легендарных элементов. За исключением отдельных, весьма немногих впрочем, преувеличений, таких, например, как встречающиеся иногда невозможные цифры учеников и последователей Гаутамы, некоторые чудесные явления (имеющие, надо полагать, символический характер – например, покрывание языком всей поверхности лица), Сутта-Нипата представляет собой возвышенное изложение столь же возвышенного и глубокого нравственно-философского учения, преподанного более двух тысяч лет тому назад одним из величайших мудрецов мира. Эта сила, огонь, эта особенная красота изречений Гаутамы, которыми так богат наш памятник – ценное украшение всемирной нравственно-философской литературы, могли быть свойственны только действительно вдохновенному человеку.

Нельзя сомневаться, что изучение восточной философии, в частности буддийской, вступит рано или поздно в фазу полного расцвета. Лингвистическая наука, со своей стороны, сделала немало для такого широкого изучения: многое осмыслила, описала, разъяснила, для многого наметила пути изучения, за что и покрыла себя, в лице своих бессмертных тружеников, неувядаемой славой. Однако полная философская оценка тех самых ценных «сокровищ Востока», которые заключены в его священных книгах, составляет еще предмет надежды в будущем; понимание наиболее важных положений восточной мудрости очень и очень часто пока еще только предположительно. При изучении творений восточной мудрости невольно ощущается отсутствие труда психологов и философов в разъяснении текстов. Думается, изыскания психологов и философов могли бы принести великую пользу делу выяснения истинного духа восточной мудрости. В связи с этим нельзя не поставить в серьезный упрек историкам философии очень малое внимание, уделенное ими философии азиатского Востока. Историки философии отводят слишком много места детальному изложению произведений различных «фабрикаторов систем», перекраивающих, а чаще калечащих идеи немногих светочей философии, – в то же время или совершенно опускают эту великую страницу в истории духа, или посвящают восточной философии краткие и безжизненные очерки, столь же далекие от действительного величия творений восточной мудрости, как далека фотография неба от его живой, бездонной шири и глуби.

Более глубокое влияние восточной философии на западную едва ли было бы бесплодным. Нашей философии недостает именно того, чем богата восточная, – недостает мощной личной мудрости как начала жизни в духе, благе и истине. Наша философия склоняется на путь рационального познания вечных начал; восточная же – скорее живое сознание бессмертного и бесконечного бытия, глубоко духовное личное соотношение с ним.

Кто был Будда Гаутама? Постепенное забвение действительного образа Гаутамы в буддийской литературе и превращение его в сказочное, почти уже неземное существо вполне понятно – и мы не бросим камень в тех, кто в наивной любви потрудился над внешним украшением истории жизни этого удивительного человека. Столь прекрасен, необычайно светел был тот образ, таким дивным видением прошел Гаутама по горам и лесам, по чертогам и хижинам далекой Индии, такой чистой, далекой от всего земного, даже в самом источнике своем, казалась мысль его, что удивленные ученики и последователи не могли да и не хотели верить, чтобы это был только человек, земной и смертный, – и сказания о нем, переходя от поколения к поколению, все более и более отнимали его у земли.

Европейские исследователи буддизма, не связанные с именем Гаутамы сердечными связями долгого теплого поклонения, естественно, легче различили черты его действительного образа сквозь ореол легендарных сказаний, которым, как чудным венцом в лучах правды и суеверия, мечты и мудрости, окружена теперь память о нем у чтящих его народов.

Однако, если современный исследователь видит в Гаутаме только мудреца, он тем самым не только не развенчивает его, но, напротив, возвышает. Ибо ясно тогда, что в человеческом духе созревали те возвышенные мысли, которые возвестил он людям; что среди земли, ее праха и зла выношено то сознание иного, лучшего, нездешнего – сознание по живости и яркости близкое к действительному созерцанию.

Великое слово Истины не приемлется равнодушно. Оно встречается жаркой любовью теми, чьему смущенному духу в том слове засветилась радость разрешения; но люди, которых оно обличает, для чьей порочной и презренной жизни в том слове видится не свет успокоения, но пламя стыда и совести, – те на призывы к чистой и бессмертной радости отвечают только новым бушеванием злобы.

В немногих словах Истины, за много веков пронесшихся над землей, есть живая дивная сила. И этой силой, запечатленностью те слова так отличаются от слов обычного людского понимания и научения, родившихся среди забот земной жизни, ее раздоров, борьбы, в ее неприветливой атмосфере! Та сила слов Истины никогда не иссякнет. Переносясь через века и народы, говоря всем, но не всеми понятое, как бы минуя непонимающих, невнемлющих, слово Истины проникает в душу того, кто, окруженный злом и порочностью, провидит чистое, безгрешное бытие и среди неправды тоскует по бессмертию любви, правды и счастья. И эта близость к душе мудрого, притекшего света истины, дает его речи ту мощь, властность, которая так поражает людей, которой так радуются в чистой любви чистые сердцем и страшатся порочные и суеверные. Немного в истории человечества вещих мудрецов, и среди них яркой звездой, льющей свой безгрешный свет, не мерцающий, но успокоенный и замерший в чудной красе, светит мудрец великой Индии Гаутама, – и в этом неслучайная тайна покоряющего влияния его личности на современников, последователей и на всякого, кто не потерял способности воспринимать красоту духовной жизни и любить ее.

Внимательно вчитываясь в древнейшие из буддийских сказаний, мы заметим, что и современников своих Гаутама пленял не особенными делами (с внешней стороны его жизнь не была богата ни событиями, ни подвигами) – он пленял их только своей речью, в дивной любви и тихой правде несшей исцеление больной и смятенной душе притекшего…

Содержание Сутта-Нипаты, со стороны поучений, преподанных от имени Гаутамы, распадается на три раздела: 1) поучение мудрости как жизни в духе и истине; 2) изъяснение личного духовного делания, ведущего к совершенству, которое выражается: субъективно – как состояние неизменной тихой радости, объективно – как чистая безгрешная жизнь среди людей и других живых существ; 3) осуждение деятельности современных ему ученых-толкователей, схоластически настроенных брахманов. Гаутама – вовсе не основатель религии; буддизм как религия развился путем исторического процесса, во многом ниспав с той высоты, на которую поставил Гаутама провозглашенные им начала светлой и мудрой жизни, приняв многое из того, против чего, поучая человека одной лишь чистой духовности во всех его отношениях к здешним и иным сферам, всегда боролся и что глубоко осуждал Гаутама (ритуал, увлечение внешностью, схоластичность и т. д.).

Гаутама был мудрец в полном и чистом смысле этого слова. Есть мудрость и Мудрость. Одна в образе утонченной философии охватывает область умопостигаемого, отвечая интересам ума, но не запросам души; в другой – разрешение самых жизненных вопросов, тех вопросов, сомнение, неуверенность в поисках ответа на которые и, отсюда, еще сильнее растущая необоримость их в искренней и страстной душе рождают обычно безысходную, неисцелимую тоску, близкую к отчаянию, нередко зовущую к смерти… Подвижники этой второй Мудрости – вдохновенные борцы и водители; познание неотделимо для них от жизни, и великие идеи, провозглашенные ими, становятся живыми началами жизни. Сквозь слово, взгляд, мысль, всю жизнь тех мудрецов светится нечто прекрасное, необычное здесь, но понятное человеческой душе, принимаемое ею в любовь, радость и надежду своих сокровенных дум. Может быть, окружающим поступки тех людей кажутся странными и непонятными, может быть, их мысль стоит особняком, не согласуется ни с направлением той эпохи, ни с мировоззрением, принятым за норму сегодня, тем не менее в их думах, в их жизни даже самый холодный и враждебный им человек чувствует нечто светлое и новое, что, раз явившись, уже никакой силой не вычеркнется со страниц истории духа… Кроткие, терпеливые, с сомкнутыми в великом молчании устами, отверзающимися только для слов любви, правды и помощи, со взором, устремленным к небу, с душой, внемлющей торжественным шумам бесконечной жизни, они проходят по свету своим одиноким, непроторенным путем. Их слово говорит с душой слушателя не в настоящем только моменте ее понимания, ее интересов, забот, но как бы чудесной властью восстанавливая для нее все ее переживания, все ее прошлое в связи с настоящим и представляя необходимое будущее; тем мудрецам как бы действительно открыта тайна другой души, и часто то, что самому носителю кажется еще добрым и радостным, но что в будущем неминуемо принесет ему печаль и горе, уже и теперь воочию видится тем мудрым как связанное неизменными и тайными нитями с грядущим страданием. В их связи с людьми есть что-то иное, чем общие правила человеческих отношений, и какая-то высшая мера, властная и требующая, лежит в основе суждений мудрого о людях и жизни.

Много хвалебных наименований получил Гаутама от своих учеников и толкователей, но, думается, самое верное и точное имя его Пробужденный. Он как бы пробудился здесь среди дремлющих людей, то рождающих радужные нестройные грезы о мире и жизни, то истомленных болезненными, кошмарными сновидениями… Правда, земная жизнь – сон, то томительный, то ласкающий; люди все грезят, как во сне, чего-то ищут, к чему-то стремятся, и, как во сне, они не могут отдать себе ясного отчета, для чего это постоянное волнение, эта жажда, борьба, замыслы?.. Гаутама стряхнул с себя сон со всеми его мечтаниями и сквозь убегающие его призраки увидел свет незакатного дня – он понял, что истинное и должное, обычно видимое в земном, здешнем, в действительности лежит не здесь и дышит не случайным земным дыханием. И вот он, в борьбе с набегающими со всех сторон шумными волнами жизни и ее мечтаний, зрит действительное бытие, светлеющее сквозь разорванные туманы здешней действительности. И чем светлее открывающиеся пред ним глуби бесконечности, тем тусклее земная жизнь, тем настойчивее сознание ничтожества всего ее важного и значительного.

Но для того, чтобы пробудиться таким образом, в душу человека должно войти нечто новое, что осветило бы неподкупным светом все ее содержание и представило бы окружающий мир в реальном виде, а не в фантастических образах то милых, то злых сновидений. Если увлеченные этой жизнью только переживают смутно и пассивно колеблющиеся впечатления, то мудрый, взирающий на мир под иным, бесконечно верным углом зрения, ясно видит реальную жизнь и судит ее. В духе своем он стоит выше мира, он не наращивает собой бесцельные звенья бесконечной цепи существующего – нет, он сознательно соотносится с миром, и это его соотношение – велико, духовно и свободно. Он то любит земной мир благословляющей любовью, то негодует за те порывы злобы, смятения, которые темной позорной волной пробегают по его сферам, то плачет о людском падении, то рвется вдохнуть в отношения между людьми новую силу, силу правды и красоты, и он знает – о, как верно он знает это! – что есть благая сила, всегда близкая, всегда готовая преобразить и возвысить эту жизнь, смутную и стесненную, нерадостную…

Мысль человека определяется своим источником: есть мысли, выношенные любовью, есть мысли, выношенные злобой, раздором; хитрость, лукавство, честолюбие так же создают свои мысли, как и правда, совесть, чистое влечение к истине. Красота и святость духа человеческого – его думы о вечном вырастают в той безгрешной глубине души, где уже не отражается ничто земное и тленное, где только чистые впечатления духовного бытия встречаются с чистой душевной любовью.

Одно мы постигаем мыслью, иное – чувством, иное – ощущением, иное – связью тех или иных из этих элементов душевной жизни. Но помимо того есть целостно-душевное постижение, в коем душа наша соотносится с тем высшим бытием, которое представляется ей только как сущее, но не охватывается мыслью. Если в исследовании души наблюдатель ограничивается лишь созерцанием происходящего, так сказать, на ее поверхности – в сфере сознавания, то все живое соотношение души с бесконечной, не огражденной материей сферой бытия остается незамеченным, невоспринятым. Чем ближе к поверхности, тем в сфере сознания больше земного, преходящего, минутного; чем дальше в глубь души, к источникам ее непомутневшей духовной жизни, чудно сохранившей впечатление святого, вечного, тем отдаленнее и темнее земная жизнь и ближе живые лазури бесконечности…

Самые возвышенные идеи – всегда и самые глубокие, трудно сохраняемые в живом, негаснущем изъяснении пред душой; они являются скорее как венец понимания, чем как его начало и всегда близкие моменты разумения.

Возвышаясь над земной жизнью, как бы теряя соприкосновение с ней, душа мудреца своей жаркой любовью, своей ждущей мыслью прикасается к иным, чудным сферам. Бездонные шири и глуби вселенной становятся прозрачнее, и ее просторы, без конца и начала, ничем не стесненные, насквозь проникнуты ощутимой радостью, светом, бесконечно льющейся благодатью… Встревоженная, еще не верящая, но побежденная очевидностью, восхищенная душа мудрого, светясь вечным светом истин, излучает новую жизнь и любовь, никогда не загоравшуюся в ней и, казалось бы, даже невозможную прежде. Близко, близко чувствуется явная суть и истина, новая, нежданная, поразительная… Что не предполагалось даже в высших ожиданиях, что едва предчувствовалось в самых чистых и светлых думах – вот оно, безмерное, незримое, близкое душе, уже не в мечте, не в отвлечении, не в отдаленном представлении, но жизненно неотразимо, блаженно ясно. И вся душа замирает в дивном внимании…

В те минуты мудрец переживает столь благостные, невыразимо истинные впечатления, что даже и самый слабый след, оставленный ими в его душе, говорит ему несравненно более о вечных истинах и святынях бытия, нежели все выкладки разума, все его отвлеченные построения. В великих переживаниях души – источник тех бессмертных знаний человека, для которых так мало опоры в его мыслях, опыте и рассуждениях, но которые такой мощной вечной уверенностью в чудных глаголах несутся от века к веку…

Возвращаясь от чудных видений к земной жизни, мудрец еще глубже сознает всю печаль ее обычного образа и тот позор, которым окружены люди, избравшие тленное, земное и грешное, когда чистое, небесное, непорочное всегда так близко душе. Мудрец не остается равнодушен к происходящему, он зовет людей к высшей жизни, трогает их сердца, заставляя встрепенуться в стыде и надежде, осознать настоящий позор, возлюбить благое. Нужно, чтобы стыдно стало влачиться в грязи, когда вечно непорочное, вечно чистое зовет к себе человека. Нужно, чтобы грешный сам осознал, в жаркой мольбе и слезах, стыдясь прежнего, проклиная себя, – осознал, какой он грязный, злой, развращенный, чему он радовался, что любил!..

Только та нравственность незыблема, которая, может быть, и не богата точно сформулированными правилами, но зато неизгладимо начертана в самой душе как живой, негаснущий источник непорочной жизни. Оттого-то и нравственные веления мудрецов направлены к самой душе человека: «Прежде всего, в твоей душе будь благ, праведен, прекрасен». В ком это веление живет не как поучение, но как живое начало души, тому не нужны правила, как поступать в том или ином случае, к чему идти, чего избегать, ибо, ясно осознавая вечно праведное, он уже не ошибется в выборе должного и нужного во временных, преходящих событиях. В чьей душе жизненно ясно теплится память о вечном и светлом бытии, вся жизнь того человека – и явная для других, и ото всех сокрытая – во всех своих переливах будет только благостна, прекрасна, возвышенно нравственна. Ибо бесконечность красы и правды, приникшая к его душе, отразится неизбежно и в его жизни светлостью дум, чистотой чувств, безгрешностью желаний…

Зло и неправда зарождаются в душе, отдалившейся от света жизни. Мутной становится глубь души, что-то недолжное, нечистое входит в нее, возмущает ее прежде светлые струи. Холодная враждебная сила сковывает мысль, заставляет забыть обо всем, кроме земного, ближайшего. Доступность, всегда близкая сладость телесных ощущений; возможность угнетать ближнего, извлекать себе посредством него личные наслаждения; возможность насилия, лжи, блуда, праздности; обилие путей, проторенных и испытанных людьми, опытными в деле изыскания легкой, приятной жизни, тех путей, где хотя бы понемногу в каждом частном случае, но в общем весьма обильно накоплено мелкой лжи и душевной низости; житейская опытность, живые примеры «завидной жизни», вконец разбивающие «мечты» неопытных идеалистов, – все это в конце концов подчиняет себе человека, шедшего к жизни, может быть, с лучшими намерениями, но с душой, не готовой к борьбе и охранению своих святынь, и вводит его на тот путь, где уже навсегда и безнадежно гибнет всякая задушевность, сердечность. Не мудрено, что чаще встречается вера во зло, чем вера в добро, – ведь, к ужасу, эта вера легко оправдывается: жизнь венчает лаврами не того, кто борется с ней во имя высшего, но кто подчиняется ей, льстит, как ее послушный раб; зло чаще всего ведет с собой наслаждения; насилие, ложь, лицемерие, бесчестность, увы, слишком часто, чтобы это было только исключение, только случайность, возводятся в разряд избранных… Все более и более ласкаясь ко злу, уже от него только ожидая себе счастья, человек, естественно, в злой своей жизни видит не ложное, но необходимое и должное. Сознанию человека ясна только отдалившаяся ложь жизни, но не ложь, поработившая его душу: будучи во зле, никогда нельзя различить, что это состояние нашей души, ласкающее нас, приятное, доставляющее нам немало наслаждения в тех или иных видах, в действительности есть зло. Нужно, чтобы в сферу нашей душевной жизни прорезался луч правды, ибо только в нем рельефно выделится для нас же, в нашем сознании, пагубная порочность, которой мы подчинились так позорно…

Корень зла лежит в самой душе человека, в ее решении. Есть три источника зла.

Природа, будто враждующая с человеком, противоборствующая ему, но и легко подчиняющаяся его силе и его разуму, открывает неисчислимые вещественные блага, близкие, доступные, всем понятные, соблазнительные. Обольстившись, приняв природу за исключительный источник верного счастья, человек в благой природе обретает источник зла.

Так странно и смутно складываются человеческие отношения, что кажется, будто сама жизнь стремится к тому, чтобы один человек не увидел в другом родного и близкого себе, чтобы стал сознавать в нем не того, с кем ему должно жить и братски радоваться в великом мире, но через кого он может найти себе личные, не разделенные с ближним радости жизни. И вот, замкнувшись в себе, избравши такое отношение к другим, человек в этом решении обретает второй источник зла.

Много вражды и горя видит в мире человек, и будто – все безучастно к горю и помогает вражде. Смутившись видом неправды, мнит человек, что уж и нет нигде благодатного теплого луча, нет ни любви, ни правды, и весь этот мир – только мертвое место, и все в нем – только тоска, неправда и смерть… Здесь третий источник величайшего зла, ибо эта мысль приводит к безысходному отчаянию людей с благородной душой, а в низких укрепляет веру в насилие, в безнаказанность зла, в безучастие к путям жизни.

Чем побеждается зло? Каким путем может человек не только заглушить временные приливы зла к своему сердцу, но навсегда устранить саму возможность возникновения в себе тех чувств, мыслей и желаний, которые несут печать зла и позора?

Как выбор зла лежит во внутреннем решении человека, так и действительная победа над ним опирается на свободный выбор. Только сознанием бесконечного бытия, только глубоким ведением того, что не все бытие исчерпано землей, человеком, его падением, грехом и злом, что есть высшая, благая жизнь, неиссякающая в любви и правде, исцеляющая всякую скорбь, – человек укрепляется неодолимой силой в борьбе со злом. Надежда, любовь и уверенность, радостным светом окружившие в душе человека его дивную думу о вечном, – источник той благостной силы, которая сокрушает зло. Кто поймет сущность всех источников зла и в великом решении пренебрежет всем, чем обольщает зло, презрит все это и не усомнится во благе, правде и славе высшего бытия, не усомнится в нем, окруженный неправдой и горем жизни, пред тем бессильно, ничтожно, мертво зло…

«Некогда вышел из Капиляватту великий Рулевой мира, отрасль царского рода, сын Шакья, несущий свет; он – совершенный Озаренный; он достиг силы всех знаний; все открыто очам его; он разрушил все звенья жизни и радуется, свободный, в Ниббане; он – Будда, он – Блаженный на свете, проникший в суть всех вещей, поучает Истине» (ст. 990–992).

Каково же было учение мудреца Гаутамы? Насколько оно выясняется в нашем памятнике, это есть учение о достижении личного нравственного совершенства, выражающегося внутренне в ощущении непорочного счастья, а внешне – безупречно-нравственной жизнью. Неведенье, бессилие души, победа плотского элемента над духовным, болезни, скорби, тленные утехи, купленные ценою обид, зла, горя, обмана и насилия, смерть не разрушающая, но ведущая к новым мучительным блужданиям – вот обычный невеселый вид земной жизни, по учению Гаутамы. Сознание бесконечного, мудрость, победа над плотью, счастье, не купленное никакою ценою, но благостно воссиявшее в духе под лучами Вечной Истины, – вот новая жизнь исцеленного духа, которую возвещал Гаутама как Ниббану, духовное блаженство, состояние покоя.

Рассмотрим главнейшие моменты его учения о духовном совершенстве, как это учение изложено в настоящих текстах.

Естественно, человек, лишенный живого судящего сознания о добре и зле, о должном и недолжном, во всем, происходящем на свете, не увидит ничего, кроме мрачною полосою залегшего в сиянии незакатного дня бытия; он не различит те волны зла и греха, которые захватывают человека и влачат его, бессильного в борьбе с ними, будто обреченного на жертву, не заметит и тех «стрел отравления», которые носятся по свету, пущенные в душевной ночи враждой и злобой. Те стрелы носятся повсюду, не разбирая ни правых, ни виноватых, готовые вонзиться в первое попавшееся на их пути людское сердце. Пока «стрела страданий» не коснется сердца человека, он никогда не задумается ни о печалях этого мира, ни о благости той судьбы, которая лежит в основе человеческой жизни. Только человечно-отзывчивому мудрецу свойственна постоянная нравственная оценка происходящего, и Гаутама был одним из таких мудрецов, искренне жаждущих красоты и благости в земном человеческом образе.

Смотря на мир как бы «с иного берега», окруженный в своей душе одними лишь чистыми и светлыми образами, присматриваясь к общему выражению земной жизни и к тем ее чертам, которые неподкупно выдают правду о сокровенно происходящем в ней, Гаутама был поражен видом скорби, фатально тяготеющей над смертными. «Непонятна, неизведанна жизнь смертных в этом мире, сумрачная и краткая, проникнутая страданием» (ст. 574). Люди и боятся этой жизни, и инстинктивно влекутся к ней; обольщенные ее многосулящими и малодающими призраками счастья, они как будто стремятся расширить обычные пустые радости жизни, чтобы закрыть те страшные виды болезней, несчастий, смерти, которые всегда так недалеко и которые, как зловещие темные привидения в «Фаусте» Гете, носятся по земле, намечая все новые и новые жертвы. «Вижу я в этом мире боязливую породу, порабощенную жаждою жизни, – это несчастные люди, тоскующие в пасти смерти, поглощенные потоком возрождения» (ст. 775).

Человек возвышенной души не останется равнодушным к виду этого рокового страдания; он не мирится с видимой участью людей, зная, что есть и должно быть несравнимо лучшее и чистое, чему бы суждено украсить образ освободившегося человека. «И когда я увидел, как встревожены здесь все существа, я огорчился глубоко; тогда я увидел в мире стрелу, никем не зримую, вонзенную в сердце» (ст. 937). Заветной мыслью Гаутамы было освобождение людей от неиссякающего великого страдания. Постигнув действительный вид этого мира, разгадав причины кажущейся необратимости его соблазнов, он ясно увидел и возможность полной победы над недоброй силою, которую развивает эта сторона бытия, называемая теперь вещественным миром. Кто побежден этой силою, кто безвольно влачится в жизни, захваченный непрерывной цепью «возрождения и разрушения», кто, увлекшись зовущими улыбками коварной жизни, сам стремится как можно крепче связать себя со звеньями существующего – тот радостями жизни кует себе оковы скорби, недугов; сам страдает и грешит, сам мучится и мучит других. Сознанием высшего, доступного людскому духу, знанием «Несравненной Чистоты» человек победит эту недобрую силу, сокрушит все соблазны внешнего и вырвет из своего сердца уже ставшие частью человеческой природы жажду земных радостей, стремление к обладанию, похоть и влечение; тогда, исцелившись от земных болезненных желаний, он воссоединится духом с той светлой непорочной жизнью, которую он возлюбил и избрал в великом и свободном решении… «Вид, звуки и вкус, запах и прикосновение опьяняют людей» (ст. 386). «Кого водят здесь страсти и похоти, кого научают желания радостей – трудно освободиться тому, прилепленному к бывшему и будущему, мечтающему о новых радостях, сладко вспоминающему прошедшее…» (ст. 772). «Какое бы ни возникло страдание в этом мире, всегда причина его – начала существования; кто в неведении творит их, тот подпадает страданию; итак, будучи мудры, не сотворяйте звеньев существующего, ведая, что есть рождение и где – семя страдания» (ст. 727). «Погубленные прикосновением, несомые потоком жизни, идущие путем зла никогда не освободятся от уз; понявшие опасность прикосновения, избравшие радости угашения выходят из этой обители прикосновения свободные от желаний, в совершенстве счастливые» (ст. 735–736).