Триединство. Россия перед близким Востоком и недалеким Западом. Научно-литературный альманах. Выпуск 1
Читая регулярно появлявшиеся в печати сообщения то о происках коммунистов, то о диверсиях курдов-сепаратистов, то о грядущих из русской Сибири снегопадах, я часто вспоминал разговор с Назымом Хикметом. Он состоялся перед моим отъездом. «Имей в виду, – предупреждал он меня, – во всем плохом, что происходит в Турции, будут винить Москву, коммунистов и курдов».
При следующей нашей встрече Назым Хикмет закрепил свое прошлое напутствие автографом на подаренном мне романе в стихах «Человеческая симфония»: «Товарищу Медведко с любовью за то, что он как настоящий коммунист любит мой турецкий язык и мою Турцию. Назым». Эту книгу с дорогими для меня словами я продемонстрировал и перед камерой турецкого телевидения, зачитав одно из его стихотворений, посвященное Полю Робсону. В нем поэт, изъясняясь в любви к своему «чернокожему брату», признавался, что им обоим Россия стала второй родиной, ибо в родной стране «запрещают петь наши песни…». При прощании с ним перед отъездом в Турцию я не предполагал, что через несколько месяцев мне удастся в самой Турции повстречаться с людьми, которые делали ее новую историю.
Событие, которое через два месяца после моего прибытия в Анкару свело меня с Исмет-пашой, и в самом деле было историческим. Все утренние выпуски турецких газет 5 марта 1953 года вышли с броскими заголовками: «Сталин протянул ноги!», «Русский диктатор загнулся!», «Сталин ушел из жизни сам или ему помогли уйти?» Никто из работников посольства не хотел этому поверить, тем более что официального подтверждения из Москвы еще не поступило. Услышав по московскому радио эту весть, все мы поспешили на работу. Я жил по соседству с посольством, поэтому пришел одним из первых. И очень удивился, когда у закрытых дверей нашей миссии увидел уже довольно большую группу одетых в черное иностранных дипломатов и турецких официальных лиц. Как потом стало известно, первым появился здесь лидер ставшей недавно оппозиционной Народно-республиканской партии, а в прошлом президент Турции генерал Исмет-паша Иненю.
Для меня это была первая встреча на чужой земле с человеком, олицетворявшим живую историю своей страны и как бы связывающим разные ее этапы – Первую и Вторую мировые войны, кемалистскую революцию со становлением самой Турецкой Республики. В Сталине Иненю видел прежде всего лидера великого государства и государственного деятеля мирового масштаба. Он пришел первым к посольству, чтобы выразить свои чувства. К столь раннему приходу именитого гостя в посольстве не были готовы. Пока драпировали черной материей зеркала и искали место, куда положить книгу для записи соболезнований и поставить принесенные Исмет-пашой цветы, мне как переводчику посольства пришлось до появления посла принимать нежданных гостей. Дольше всех мне удалось поговорить с Исметом Иненю. Он был для меня живым воплощением новой и новейшей истории Турции. Раньше я проходил ее в институте только по учебникам. К тому же это был непосредственный участник всех этих исторических событий. Да и сам он потом стал живой историей.
– Со смертью Сталина, можно сказать, ушла целая эпоха, – произнес Иненю слова, которые он записал в официальной книге соболезнований. – Именем Сталина эта эпоха одинаково связана с вашей и нашей историей. Наши страны чаще воевали друг с другом, а в годы революций и сразу после них мы были вместе и помогали друг другу. Но для этого не обязательно делать революции. Наверное, лучше хранить наследие вождей наших революций. При них мы вместе строили мосты нашей общей истории, которые потом, к сожалению, сами разрушали. Дела Сталина, – заключил он после многозначительной паузы, – конечно же, войдут в историю века…
После этого, наверное, в подкрепление высказанного соболезнования Иненю крепко пожал мне руку. В тот момент мне, кажется, впервые раскрылся глубокий смысл восточной мудрости, не раз произносившейся нашим преподавателем: «Суфии говорят, что история измеряется не временем, а рукопожатием людей».
До этого обмениваться рукопожатиями с творцами истории и вождями мне не случалось. Сталина я несколько раз видел издалека, на Красной площади из тесно сомкнутого строя таких же, как я, курсантов – участников военных парадов. Однажды представился случай увидеть его и вблизи, почти рядом, во время похорон в 1947 году старой большевички Р.С. Землячки. Тогда у ее гроба в Колонном зале Дома Союзов наша смена в почетном карауле на пять минут совпала с приходом Сталина и его ближайших соратников по Политбюро.
С его преемником H.С. Хрущевым повезло больше. Первый раз увидел его, когда он выступал перед комсомольским активом и лекторами Московской области. Во второй – в Египте, на открытии Асуанской плотины. Тогда на торжественной церемонии Хрущев пожимал руки многим встречавшим его. Но под руку «дорогого Никиты Сергеевича» советские журналисты, к счастью, не попали. Зато многие из нас были удостоены рукопожатия вождя египетской революции Гамаля Абдель Насера и иракского «халифа на час», генерала Арефа.
В 1956 г. в самый разгар холодной войны, сопровождавшейся сразу тремя «горячими» кризисами – суэцким, венгерским и кипрским (они следовали буквально один за другим), меня прикомандировали к аппарату военно-морского атташе. Находился он в Стамбуле. Там меня подключили к переговорам и самой процедуре передачи полученных от США в годы войны по ленд-лизу старых торпедных и вспомогательных военных судов. Правда, так и не ясно было, кому мы их передавали, прежним хозяевам или Турции – новому союзнику по НАТО. Кроме участия в этих переговорах, я по просьбе нашего торгпредства был направлен в качестве переводчика на ежегодно устраиваемую в Измире торгово-промышленную ярмарку. Меня это вполне устраивало. Там я имел возможность получить хорошую языковую практику. Там же мне посчастливилось близко познакомиться с одним из многих посетителей советского павильона доктором Хикметом Кывылджимлы. Он был соратником и близким другом Назыма Хикмета. Вместе они просидели в тюрьме, в одной камере более десятка лет за «коммунистическую пропаганду». Он тоже писал стихи. Кроме того, перевел на турецкий язык ряд трудов классиков марксизма-ленинизма. Выйдя на волю, он возглавил рабочее-крестьянскую партию «Ватан» («Родина»). Узнав, что в Москве я встречался с Назымом и занимаюсь переводами его поэзии, доктор приглашал меня потом несколько раз к себе, в небольшой домик на азиатском берегу Босфора. Дома он мне признался, что теперь переключился с марксистской классики на политическую поэзию. С одним из своих новых творений он тут же познакомил: дал почитать свой «отчетный доклад» в стихах. Подготовлен он был специально для участников съезда партии, названного «Конгрессом хлеба и лука», ибо именно этим вынуждены были чаще всего питаться трудовые люди, будь то турки или курды, турецкие армяне или греки.
Незадолго до того в Стамбуле разыгрались бурные события под националистическим девизом «Кипр – турецкий». Они сопровождались не только греческими, но и новыми армянскими погромами. Неспокойно было и в восточных вилайетах, где проживали в основном курды. Официальные власти называли их «горными турками». Когда по возвращении в Москву я рассказал Назыму Хикмету о своей жизни в Турции и встречах с доктором Кывылджимлы, он, не скрывая волнения, стал мне читать отрывки из поэмы в стихах «Человеческая симфония», рассказывать о своих друзьях разных национальностей, с которыми познакомился на воле и в тюрьме. Услышав о планах своего друга создать новую рабоче-крестьянскую партию на интернациональной основе, Назым, назвав его неисправимым идеалистом, добавил: «Турецкий национализм и интернационализм – несовместимы… Наверное, даже турецким коммунистам так же трудно избавиться от национализма, как советским коммунистам от бюрократизма».
Прожив в СССР после эмиграции из Турции несколько лет, Назым остро переживал «обуржуазивание» советской номенклатуры и все другие издержки нашей модели извращенного «реального социализма». Причину последовавших за революцией бед он усматривал не столько в сталинском тоталитаризме, сколько в советском бюрократизме и его нетерпимости к любому инакомыслию.
«Ваш бюрократизм превзошел даже наш турецкий. Вы успешно можете экспортировать его не только в социалистические, но и капиталистические страны», – мрачно подшучивал Назым Хикмет. На Измирской международной торговой ярмарке летом 1956 года мне представился случай познакомиться с директором израильского павильона, бывшим советским гражданином, который назвался Симоном. По профессии он был музыкантом-скрипачом. Одно время даже дирижировал симфоническим оркестром в Тель-Авиве. Несмотря на свои атеистические убеждения, Симон очень сокрушался по поводу того, что после Палестинской войны 1948 года главные еврейские святыни остались в Восточном Иерусалиме, как он выразился, под контролем «иорданского короля-марионетки и ставленника английских колонизаторов». Переубеждать его ссылками на принятую ООН резолюцию о международном статусе Иерусалима было бесполезно. Мне он рассказывал, как его верующие родители, отмечая очередной еврейский Новый год, всякий раз повторяли одно и то же: «Следующий год – в Иерусалиме». Он был убежден, что вековая мечта евреев непременно сбудется.
«Незавершенная война за независимость рано или поздно должна завершиться победой. Впрочем, ждать придется недолго, – сказал мой новый знакомый перед нашим расставанием, когда мы на пароходе возвращались в Стамбул. – Я удивляюсь, что советские руководители с их коммунистическими убеждениями стали помогать арабским феодалам и бывшим поклонникам Гитлера. Помяните мои слова: уже этой осенью мы их разобьем в пух и прах. Не они нас сбросят в море, а мы их отгоним от Суэца. Нам даже не потребуется сбрасывать их в море. И произойдет это не в следующем году. Уже в этом, 1956 году мы выйдем к Суэцкому каналу. Мы обязательно будем в Иерусалиме. Не забывайте, что в Израиле у вас гораздо больше сторонников и друзей, чем в Египте. Лучше было бы нам вместе завершить нашу незавершенную войну…»
Последняя его фраза заставила меня задуматься. По возвращении в Стамбул я решил доложить полученную информацию нашему генконсулу Александру Абрамову. Он приехал в Стамбул недавно, можно сказать, прямо из Тель-Авива. После непродолжительного разрыва дипломатических отношений с Израилем из-за учиненного кем-то в 1951 году взрыва на территории советского посольства он занимал пост посланника СССР в Израиле. Вспоминая проведенные там годы, Абрамов часто любил, смеясь, рассказывать, как в Тель-Авиве многие израильские посетители посольства и даже высокопоставленные чины прежде, чем начать с ним какой-то разговор, почему-то пристально всматривались в его глаза и, переходя на шепот, обычно спрашивали: «Скажите честно, товарищ Абрамов, вы – наш?» На все его уверения, что он чистокровный русский, его собеседники все равно оставались при своем мнении: «Признайтесь, вы все-таки Абрамов? Значит, наш!» Поэтому работники нашего консульства за его спиной подшучивали: «Их человек в Тель-Авиве стал нашим консулом в Стамбуле».
Ему-то как человеку, наиболее осведомленному в израильской политике, к тому же недавно приехавшему из Москвы, я и решил, прежде всего, рассказать то, что Скрипач из Тель-Авива поручил мне «сообщить» в Москву. Абрамов отнесся к моей информации серьезно. Но, будучи тонким дипломатом, он посоветовал «ввести в курс дела более опытного в таких делах» вице-консула Михаила Ивановича Иванова. Тот, выслушав меня, спросил, смогу ли я еще раз встретиться со своим Скрипачом. Узнав, что на следующий день Симон с вокзала Хайдар-паша уезжает в Анкару, Иванов впервые не стал меня отговаривать от поездки на азиатский берег в Ускюдар. Похоже, ему и до моей информации уже кое-что было известно о готовившейся против Египта военной операции. Михаил Иванович попросил меня при очередной встрече с израильским Скрипачом попытаться выяснить то, что в разведке называется «источником полученной информации». Оказалось, «источник» был довольно серьезный. Симон слышал об этом от своего родственника, офицера Генштаба. После такой перепроверки Михаил Иванович, посоветовавшись с генконсулом, уговорил военно-морского атташе доложить эту информацию по своим каналам в Москву. Трудно сказать, дали ли ей там дальнейший ход или еще раз стали перепроверять. Но после того как мы услышали по радио о начале суэцкой войны, Иванов в сердцах произнес: «Наверное, вашему Симону не поверили в Москве так же, как не поверили в 41-м году информации из Токио от Зорге о готовившемся нападении немцев на Советский Союз. Скорее всего, Израиль к Суэцкому каналу будет прорываться не один. Запад наверняка поможет ему…»
Так оно и произошло. Позднее свидетели и участники тех событий, бывшие соратники Насера – X. Мохи эд-Дин, А. Хамруш, М. Хейкал, с которыми мне потом приходилось встречаться в Каире и Москве, делясь своими воспоминаниями, рассказывали о ходе войны.
Операция «Мушкетер» против Египта, как иронизировал Хейкал, была подготовлена и осуществлена в компании на троих. Речь шла о тройственной агрессии Великобритании, Франции и Израиля против Египта. Израиль в ней выполнял подчиненную роль. Именно тогда Египет при поддержке Советского Союза сумел отстоять свою независимость. Ну а что касается Израиля, то, может, он в 1948 году приобрел свою независимость, но, развязав суэцкую войну по заказу Запада, говорил мне Хейкал, начал ее утрачивать. Египет же сумел отстоять свою честь и независимость.
Несостоявшийся брак в Багдаде
После потери Англией Суэца оплотом западной политики на всем Ближнем и Среднем Востоке стал Багдад. Там размещались все постоянно действующие органы Багдадского пакта, в том числе его военный комитет. В Ираке во время маневров и в случае «резкого обострения обстановки» стали приземляться и базироваться эскадрильи американских бомбардировщиков. В Ливане тем временем укреплялись позиции сторонников Насера. В этом Запад усматривал «коммунистическую угрозу» как в Ливане, так и в соседней Сирии, взявшей курс на объединение с Египтом. Интервенция против Ливана была предрешена, оставалось лишь назначить дату, а точнее, ее санкционировать. Начальник Генштаба иракской армии уже заранее получил приказ направить две бригады в Иорданию для подготовки их переброски в Ливан. Такова была схема сценария, который и начал постепенно осуществляться.
Летом 1957 года в Стамбуле мне довелось стать свидетелем пышных приготовлений к помолвке молодого иракского монарха Фейсала с турецкой принцессой Фазиле. На следующее лето было намечено два важных события: открытие сессии Багдадского пакта и женитьба молодого короля. Принцесса вела свою родословную, как утверждали стамбульские газеты, от османских султанов. Белоснежная королевская яхта, бросившая якорь в бухте Флорья в Босфоре, вечерами сияла разноцветными огнями. Оттуда доносилась музыка, а вокруг сновали катера и лодки. Они доставляли гостей и все необходимое для уже готовящегося бала. Турецкая печать предрекала, что предстоящее бракосочетание будет символизировать прочность военно-политического союза, окрещенного по месту его рождения Багдадским пактом. Как таинственно заранее намекали некоторые журналисты, предстояло выдержать серьезное испытание. Прогнозы турецкой печати отчасти оказались пророческими. Но это «серьезное испытание» Багдадский пакт не сумел выдержать. Намечавшийся брак не состоялся. Принцесса Фазиле и турецкие государственные деятели, выехавшие утром 14 июля 1958 года на аэродром Ешилькей для встречи иракского монарха и его премьер-министра Нури Саида, так и не дождались высокопоставленных гостей.
Лишь к полудню стало известно, что короля Фейсала, его дяди-регента Абдул Иляха и премьер-министра Нури Саида нет в живых. Иракское Хашимитское королевство перестало существовать. Багдадский пакт остался без Багдада.
Намеченная на 14-15 июля в Стамбуле сессия Багдадского пакта была отменена. Между тем именно ей надлежало установить точную дату вооруженного вторжения в Ливан, план которого уже детально обсуждал Нури Саид в Вашингтоне и Лондоне. На Западе не сомневались, что его утвердят без проволочек. У Вашингтона для этого имелись довольно действенные рычаги: ведь к тому времени США являлись членами трех основных комитетов Багдадского пакта – экономического, по борьбе с подрывной деятельностью и военного. Вступив в военный комитет, США, по существу, стали одним из главных участников пакта, хотя официально они не входили в его руководящий орган – Постоянный совет, но все равно играли в нем ведущую роль. Кроме того, Вашингтон оказывал непосредственное влияние на каждого участника пакта, используя двусторонние соглашения в рамках «доктрины Эйзенхауэра».
После провала интервенции в Египте в 1956 году США усилили свое проникновение в Ирак. После заключения в 1955 году соглашения о предоставлении Ираку военной помощи Вашингтон сумел значительно укрепить там свои военные и политические позиции. Группа американских военных советников в Ираке, находясь в непосредственном подчинении главнокомандующему американскими вооруженными силами в Европе, к 1958 году насчитывала более восьмидесяти человек. С принятием Ираком «доктрины Эйзенхауэра» возросла роль американской дипломатии в определении внутренней и внешней политики страны.
С началом Суэцкого кризиса в ответ на репрессии Нури Саида иракцы подняли восстание. Почти через две недели оно было подавлено войсками и полицией. Но оно не прошло бесследно: в феврале 1957 года был образован Фронт национального единства. Не прошло и года, как королевский режим оказался в полной изоляции. На самом видном месте в городе появились портреты египетского президента Насера. Он превратился в подлинного кумира Ирака. Армия чувствовала себя морально подавленной. Опираясь на нее, генерал Касем и совершил революцию. События ускорили назревание процесса, который и завершился 14 июля 1958 года антимонархической революцией. Она сделала Багдад «вторым Суэцем». Иракские войска вместо того, чтобы, выполняя приказ, двинуться в Иорданию, а затем в Ливан, направились в Багдад и свергли монархию. Выступление армии встретило массовую поддержку в народе.
Багдадский пакт лишился самого важного звена. В результате оказалась разорванной вся цепь военных союзов на Ближнем и Среднем Востоке. Созданная незадолго до этого иракско-иорданская федерация рухнула. Иракская революция оказалась для Запада особенно ощутимым ударом и в политическом, и в экономическом, и в военном отношениях. После того как Багдадский пакт остался без Багдада, «доктрина Эйзенхауэра» стала терять и других своих потенциальных клиентов и союзников.
Маршал Жуков «у врат Царьграда»
В первые два года после Суэца Запад не спешил сдавать свои позиции. Механизм Багдадского пакта в 1957 году только начинал набирать обороты. В него всеми правдами и неправдами пытались втянуть Сирию. С этой целью было организовано несколько антиправительственных заговоров. В октябре 1958 года была задержана группа заговорщиков, переброшенных в Сирию из Турции. Турецкие войска подтягивались к сирийской границе (о чем и стало тогда известно нашей военной резидентуре в Стамбуле), одновременно готовилось антиправительственное выступление группы сирийских офицеров и некоторых воинских частей.
В турецких газетах все чаще появлялись, очевидно, инспирируемые извне статьи, напоминавшие о «законных притязаниях» Турции на часть территории Сирии. Подкреплялись они приграничными инцидентами на ее границах. В турецкие порты едва ли не ежедневно стали заходить американские корабли и суда с военными грузами. Приехавший с официальным визитом в Анкару заместитель госсекретаря США Гендерсон посетил также Стамбул для продолжения консультаций. Вслед за этим в некоторых газетах появились заметки с кричащими заголовками через всю полосу: у Гендерсона якобы пропал портфель, и, скорее всего, это дело рук «русских шпионов». Все это было приурочено к началу проведения в Восточном Средиземноморье и на территории Турции совместных учений НАТО. Москва тоже не оставалась безучастной к происходившему. У границ Турции проводились широкомасштабные учения Кавказского военного округа. Наш вице-консул Иванов не скрывал своего удовлетворения. У него были на то свои основания. Поступившие тогда от нас сигналы, как он догадывался, тоже, наверное, сработали.
В это же время наш военно-морской атташе адмирал Тимченко получил из Москвы указание организовать прохождение группы наших военных кораблей через Черноморские проливы. Позднее мы узнали, что на крейсере под флагом министра обороны СССР находился сам маршал Жуков. Он направлялся с официальным визитом в Албанию. Но он стал для него, как потом выяснилось, последним. Все офицеры во главе с адмиралом Тимченко, начистив ботинки до блеска и надраив пуговицы своих бушлатов, ранним утром направились на приписанном к нашему генконсульству военном катере в устье Босфора для встречи маршала.
Мне и другому самому молодому сотруднику военно-морского атташата было поручено ответственное задание – крепко держать Тимченко за ноги, когда он, вытянувшись во фрунт, встанет на носу катера, качающегося на волнах. Именно так, по всем морским правилам, он и приветствовал флаг министра обороны и лично маршала Жукова, показавшегося с биноклем в руках на капитанском мостике. Рядом с нами туда-сюда сновал катер под американским флагом. На нем мы сразу признали своих коллег из военно-морского атташата США. Они беспрерывно щелкали фотоаппаратами, наводя объективы поочередно на все антенны нашего флагманского корабля. Это не осталось там незамеченным. Мы издали увидели, как из-за стекла капитанского мостика выглянули сразу нескольких биноклей. Среди флотских головных уборов нельзя было не заметить выделявшуюся своим красным околышем и позолотой высокую маршальскую фуражку. Как ни старался я удерживать за ноги своего адмирала, он, приметив маршала Жукова, так подался вперед, отдавая честь, что едва не потерял равновесие. Жуков навел, однако, свой бинокль не на наш катер, а на американский. Заметив, как там дружно все работают фотоаппаратами, он, подняв руку, то ли пальцем, то ли кулаком пригрозил уж слишком наглым «фоторепортерам» . На утро одна из газет дала сообщение о проходе корабля с маршалом под заголовком «Жуков появился у стен Стамбула». Все вчерашнее действо происходило в самом узком месте Босфора, в створе между стенами двух некогда грозных крепостей на европейском и азиатском берегах пролива – Румели-хисар и Анадалу-хисар. Через некоторое время наши корабли проследовали в обратном направлении, но уже без маршала Жукова.
Когда мы на машине возвращались в Анкару, по московскому радио передали сообщение, что Жуков, прервав свой визит, возвратился в СССР. Эта весть стала полной неожиданностью не только для нас, но и для недавно прибывшего нового посла Н.С. Рыжова (бывшего министра текстильной, а затем легкой промышленности). Он был причастен к строительству текстильного комбината в Кайсери. Надо полагать, Хрущев направил его в Турцию для наведения порушенных Сталиным «мостов дружбы» между нашими странами. Рыжов по-прежнему считался человеком близким к верхам. Об этом можно было судить по портрету Хрущева в его кабинете, на котором красовался многозначительный автограф: «Никите от Никиты. Хрущев». Услышанную по радио сенсационную весть мы расценили совершенно по-разному. Судя по сухости, с какой было передано сообщение, мы заподозрили что-то неладное. Но посол, снисходительно пожурив нас за политическую близорукость, попытался рассеять наши сомнения: «Вот увидите, после Пленума ЦК ваш Жуков, скорее всего, станет премьер-министром».
Оправдалось все же наше тревожное предчувствие. Более того, как вскоре узнал я от своих военных начальников, вслед за Жуковым серьезные перестановки произошли в Генеральном штабе и Главном разведывательном управлении. Пользовавшийся в военных кругах большим авторитетом прежний начальник Генштаба – генерал С.М. Штеменко, который считался человеком Жукова, тоже оказался в опале. Его направили в Северо-Кавказский военный округ, войска которого в то время проводили демонстративные учения у границы с Турцией. (Тогда это расценивалось как своеобразное предупреждение для НАТО и Багдадского пакта в ответ на продолжающийся нажим на Сирию.) Так до нас доходили отголоски бурных перемен на родине.
О них мы узнавали от приезжавших из Москвы новых работников и от первых советских туристов (как правило, высокопоставленных или именитых). Одни, как, например, писатель Лев Никулин, азербайджанский поэт Расул Рза, которых мне приходилось встречать и сопровождать, приезжали в творческие командировки. Другие – Константин Паустовский, украинский писатель Любомир Дмитерко, кое-кто из родственников высокого начальства – были в Стамбуле транзитом как туристы первых средиземноморских круизов. Помнится, нам было поручено под благовидным предлогом прервать тогда круиз дочери Молотова, которой якобы из-за болезни отца было предложено самолетом срочно вернуться в Москву. Только позднее мы узнали об «историческом Пленуме ЦК», отправившем вслед за Жуковым в отставку не только всех членов «антипартийной группы» Молотова – Кагановича – Маленкова, но и самого популярного в то время на Арабском Востоке советского министра иностранных дел с самой длинной фамилией – «и-примкнувшего-к-ним-Шепилова».