Иафет в поисках отца

Глава IX

Мы последовали его совету и вскоре заснули. Наутро я пробудился, чувствуя руку, шарившую в моем кармане. Я схватил ее и не выпускал, держа крепко свою добычу.

– Пустите мою руку, – кричал какой-то плаксивый голос.

Не говоря ни слова, я сейчас же вскочил (тогда уже совсем почти рассвело) и стал осматривать особу, сунувшую руку. Это был худой, дурно сложенный молодой человек, которому, по-видимому, было не более двадцати лет, но казалось, что он вовсе не принадлежал к человеческому роду. У него было бледное длинное лицо с выкатившимися глазами, кости его щек совсем высунулись, а к голове, покрытой длинными крепкими волосами, как щетиною, были приклеены огромные уши. Такого существа я никогда не видывал. Я долго смотрел на него с удивлением. Он повторял прежние слова с тем же глупым выражением:

– Да выпустите ли вы мою руку!

– Чего же ты искал в моем кармане? – спросил я его с сердцем.

– Я искал мой носовой платок, потому что имею обыкновение держать его в этом кармане.

– Как, в кармане твоего соседа?

– Моего соседа? – сказал он, продолжая глядеть на меня пристально, как одураченный. – Виноват, я думал, что это мой.

Я высвободил его руку, которую он немедленно сунул в свой карман и вынул из него платок, если эта тряпка заслуживала название платка.

– Вот, я вам говорил, что кладу его всегда в этот карман.

– Скажите, пожалуйста, кто вы такой? – спросил я, смотря на его одежду, которая состояла из широких белых полотняных шаровар и старой жилетки.

– Я кто? Я – дурак!

– Я думаю, вы скорее плут, нежели дурак, – ответил я, удивленный его странной фигурой и платьем.

– Нет, вы ошибаетесь, – сказал мне вчерашний ночной голос. – Он глуп от природы – это правда, но зато служит мне приманкой публики. Ум может являться и среди пороков этого света, не быв замеченным, но глупость собирает всегда кучи слушателей.

Когда он говорил, я внимательно его рассматривал. Это был человек уже в летах, с седыми волосами, носил манжеты и жабо. Глаза его были еще очень живы, но остальные черты трудно было разобрать, потому что лицо ею от толчков нашего экипажа так измаралось, что на нем можно было видеть все цвета радуги. Возле него с одной стороны лежала треугольная шляпа, а с другой – закутанное в солому дитя. Тимофей смотрел на него, и когда глаза наши встретились, мы не могли удержаться от смеха.

– Вы, верно, смеетесь над моей наружностью? – спросил нас старик.

– Именно; никогда я не видал особы, вам подобной, да, думаю, и не увижу!

– Может быть; однако если вы меня в другой раз увидите, то, наверно, не узнаете.

– Из тысячи отличу вас, – сказал Тимофей с возрастающей веселостью.

– Увидим, – ответил шарлатан.

Читатели, без сомнения, догадываются, что шарлатанство было ремеслом нашего знакомца.

– Но телега остановилась, – продолжал он, – верно, извозчик хочет кормить лошадей. Если вам угодно позавтракать, то не упускайте этой минуты…

– Джумбо, пора вставать! Филотас, разбуди его и ступай за мной.

Именем Филотас мнимый доктор называл своего безумного, который, взяв несколько соломинок, свернул их и положил в рот ребенку.

– Джумбо подумает, что ему дают есть, – заметил безумный, делая гримасу. – Не сердись, Джумбо, – это моя манера будить тебя.

Приняв порцию пробудительного, Джумбо тотчас же проснулся, встал, и, не говоря ни слова, вылез из телеги и пошел за безумцем. Мы с Тимофеем от них не отставали и, дойдя до харчевни, встретили доктора, торгующего холодное мясо и хлеб, которые он раздели поровну между ребенком и Филотасом, а сам молча отправился далее, держа в зубах свою часть говядины.

Мы с Тимофеем посмеялись над ними, пошли умыться и потом за шиллинг прекрасно позавтракали. Через час извозчик готов был ехать, и мы сели в телегу, где нашли уже ребенка и Филотаса, но доктор наш еще не явился. Ожидая его очень долго и не отыскав нигде, мы отправились в путь без него. Извозчик всю дорогу бранил доктора и клялся, что заставит заплатить его товарищей и что впредь никогда не будет связываться с учеными.

Продолжая путь, я стал разговаривать с Филотасом, которого нашел действительно глупым до такой степени, что даже жалко было на него глядеть. Я забыл сказать, что Джумбо, который опять заснул, был почти так же одет, как безумец, то есть в засаленной пестрой жилетке и белых шароварах. Помолчав немного, я начал говорить с Тимофеем о докторе, о том, что он исчез и что нам это не совсем нравится, потому что он обещал нас взять с собой. Но вдруг наш разговор был прерван громким криком:

– Эй, извозчик! Хочешь ли за шиллинг довезти меня до Ридинга?

– Взлезайте, – ответил, торопясь, извозчик.

Телега не успела еще остановиться, как уже в нашем обществе очутился новый летучий спутник. Он был одет в платье английского простолюдина, кожаные панталоны и толстые башмаки, имея притом в руке узелок и палку. Он, то есть новоприбывший, улыбнулся, взглянув на наше общество, и выказал свои прелестные белые зубы; на загорелом же лице его выделялись резко большие черные глаза.

– Мне кажется, что это фигляры, – сказал он, показывая на товарищей доктора. – А вы, господа, издалека ли едете? – спросил он у нас.

– Из Лондона, – был мой ответ.

– Что, каков там урожай на репу? Здесь она нынешний год вся почти пропала от засухи.

– Я не могу удовлетворить вашего любопытства на этот счет, потому что мы ночью проезжали окрестности.

– Это правда, я и забыл. Но по крайней мере, какова рожь? Да вы, может быть, не занимались земледелием?

Я ему признался в моем неведении по этой части промышленности, и таким образом у нас завязался разговор о другом предмете, который не умолкал часов около трех. Я ему рассказал о шарлатане-докторе и о том, каким странным образом он от нас исчез.

– Я пари держу, что это, наверно, тот самый чудак, который вылечил в наших местах столько народу, – ответил он, и мы начали говорить об его искусстве и образе жизни.

– Уверяю вас, что мы его опять встретим, но только узнаете ли вы его?

– Как не узнать, – ответил Тимофей.

– Ну, положим, что так; а вот различите ли вы деньги, которые я вам покажу?

– Различим, – сказали мы оба.

– Увидим, ошибаетесь ли вы, или нет.

И он вынул из кармана две монеты: гинею и фарсинг; положил одну из них мне в руку, а другую – Тимофею и велел их крепко сжать кулаками, зажмуриться на минуту и не открывать глаз, что бы ни случилось.

Едва мы исполнили все его приказания, как услышали голос, который сейчас же узнали.

– Эй, извозчик! Что это ты уехал без меня, когда я тебя сторговал за деньги? В мои лета, знаешь, не так-то легко ходить пешком. «Excipenda tamen quaedam stint urbium», то есть: «В старости ноги слабеют, и нельзя на них ходить без костылей».

– Вот и доктор! – воскликнул Тимофей с зажмуренными глазами.

– Теперь открывайте глаза, но не кулаки, и прежде скажите, что у вас в руках.

– Фарсинг, – ответил Тимофей.

– Гинея, – ответил я.

Мы разжали руки, но в них ничего не было.

– Что за черт, где же деньги? – воскликнул я, смотря на Тимофея.

– Где доктор? – спросил он с таким же удивлением.

– Деньги у доктора в кармане, – ответил наш спутник, улыбаясь.

– Где же карман доктора? – спросил его Тимофей.

– Здесь, – говорил он, хлопая по своим панталонам. – Вот вы также думали узнать и доктора, как эти деньги.

И, к нашему удивлению, он опять заговорил совершенно голосом доктора и с такими же отрывками из примеров латинской грамматики. Мы с Тимофеем все еще удивлялись, а он, приняв настоящий свой голос, продолжал:

– Если бы я не знал, что вы хотите получить какое-нибудь место, и если бы не имел в вас нужды, то не открылся бы перед вами. Итак, хотите ли поступить ко мне? Работой вы не будете обременены, а платой останетесь довольны.

– Но можем ли мы быть уверены, что наша должность не будет иметь ничего бесчестного? – спросил я.

– Будьте покойны, сомнения ваши на этот счет исчезнут совершенно. Я, как и все купцы, стараюсь как можно более выручить с капитала. Я пользуюсь человеческой глупостью, чем живут обыкновенно умные люди.

Тимофей толкал меня локтем и моргал, чтобы я согласился на предложение доктора. Подумав несколько секунд, я наконец подал ему руку, говоря, что согласен, но только на сказанных условиях.

– Вы не будете раскаиваться; я также возьму и вашего товарища и более для вас, нежели для себя. Мне нужен человек хорошей наружности, ловкий и с вашими познаниями. Но теперь мы не станем более говорить об этом. Кстати, хорошим ли латинским языком мы изъяснялись?

– Нет, – ответил я смеясь, – вы мне говорили слова, помещенные в грамматике, а я выбирал все из медицинских книг, так что одно другого стоило.

– Так лучше употреблять фразы из грамматики, нежели ваши, которых ученики не понимают. – И, помолчав немного, он продолжал: – Я думаю, что на следующем перекрестке мы должны остановиться. Впрочем, мы сейчас же узнаем это.

В это время подошел к телеге черный, как цыган, человек и стал говорить с нашим новым знакомым на неизвестном для нас языке, и, что-то сказав, исчез. Через четверть часа после этого доктор вышел из телеги и велел нам следовать за собой, шепнув несколько слов безумцу, которых я не расслышал. Филотас и ребенок остались в телеге.

Расплатившись с извозчиком, мы взяли наши узелки и последовали за таинственным незнакомцем, который через несколько минут, остановившись, сказал нам:

– Я пойду вперед и приготовлю своих друзей к вашему приему, вы же продолжайте идти все прямо, пока не встретите печи, где обжигают гипс, и там меня подождите.

Он перескочил через забор и вскоре исчез из виду.

– Право, Тимофей, не знаю, что и думать об этом, – сказал я. – Хорошо ли мы сделали, что доверились этому человеку? Мне кажется, это большой плут и притом цыган, с которым бы я не хотел жить.

– Что же мы могли сделать лучшего? – ответил Тимофей. – Надобно чем-нибудь в свете жить. Он шарлатан. Это правда, но я не нахожу тут много дурного; большая часть людей верит им более, нежели настоящей медицине, да, впрочем, и лекарства шарлатана вылечат не менее настоящих.

– Правда, что, действуя на воображение, скорее можно вылечить, нежели леча тело. Впрочем, ты думаешь, что он только этим и обманывает?

– Обманывает или нет, я не знаю, а думаю, что он больше ничего от нас не потребует.

– Я в этом не уверен, а впрочем, увидим. Если бы мы не были ему нужны, то он бы нас не взял к себе. Тайну эту мы скоро разгадаем.

Глава X

Когда мы пришли к печке, о которой он нам говорил, то сели на свои узелки и разговаривали около пяти минут, пока наш новый знакомец не явился, неся с собою что-то завязанное в платке.

– Снимите ваши платья и наденьте вот эти, в которых вы лучше будете приняты в моем кругу. Теперь собирается табор, где есть люди, на которых я не могу совершенно полагаться. Но вам нечего бояться; со мной и моей женой вы в совершенной безопасности, ее маленькие пальчики защитят вас от пятисот человек.

– Ваша жена? Да кто она? – спросил я, надевая новое платье.

– О, это важное лицо между цыганами. Она по происхождению начальница всего табора.

– А вы – тоже цыган?

– И да, и нет. По рождению я не принадлежу к ним, но по жизни и женитьбе – цыган. Но я не родился с ними в поле, могу вас уверить, хотя и провожу теперь большую часть ночей на открытом воздухе; не думайте также, чтобы я вас оставлял здесь надолго: через несколько же дней табор разойдется, и в продолжение многих месяцев никого из них не увидите, кроме моего семейства. Притом я вас звал не для того, чтобы проводить всю жизнь с цыганами, напротив, мы должны быть деятельны. Но вот мы сейчас придем к нашему месту, и вы не говорите ничего, пока не дойдете до моей палатки. Там можете расположиться и делать, что угодно.

Мы свернули с дороги и, пройдя небольшое ущелье и лесок, очутились в довольно пространном месте, где было разбито около тридцати цыганских палаток. Везде раскладывали огни и готовили пищу. Мы прошли мимо десятка таких палаток, не говоря ни слова, по совету нашего спутника, который довел нас до самой большой из них и вошел в нее, оставив нас одних. Мы с Тимофеем стали осматриваться и увидели возле себя Филотаса, одетого так же, как и мы, и Джумбо, занятого раздуванием огня под горшком. Множество цыган проходило мимо нас, и некоторые из них глядели с каким-то странным выражением. Между тем мы очень были рады, когда наш спутник воротился из палатки. Он вел за собой женщину, с которой говорил по-цыгански. – Натте желает сама вас встретить, – сказал он, приближаясь к нам.

Никогда не изгладится из моей памяти наружность этой женщины и действие, какое она произвела на меня своим появлением. Она была очень высока и казалась бы еще выше, если бы сложение ее не соответствовало ее росту. Она имела овальное лицо оливкового цвета, огненные и черные, как смоль, глаза, прелестный прямой и греческий нос, маленький рот, тонкие губы с едва заметным выражением гордости, зубы белые, как жемчуг, и ноги такие же крошечные, как и руки. На пальцах у нее были какие-то древние кольца, а на лбу висело золотое украшение. Она взглянула на нас, опустила голову на руку и, сделав знак другой рукой, сказала приятным голосом: «Милости просим». Потом, обратись к мужу, сказала ему что-то на своем наречии и удалилась от нас на несколько шагов.

Вскоре она опять к нам подошла, но без мужа и повторила тем же приятным голосом, как и прежде, но с большей решимостью:

– Я вам сказала уже, что рада вас видеть; садитесь и делите с нами все, что мы имеем… Вам нечего бояться… Будьте верны моему мужу, пока намерены служить ему; если же захотите оставить нас, то сперва скажите об этом, и вы сейчас будете отпущены; но если уйдете без ведома, то мы сочтем вас за своих неприятелей, а потому и поступим с вами, как следует поступить с людьми такого рода. Вот ваше жилище, покуда мы здесь останемся, – сказала она, показывая на соседнюю палатку, – с вами будет только Джумбо, который может лежать у ваших ног… Флита, где ты?

Тонкий детский голосок ответил ей из палатки, откуда вскоре вышла девочка лет одиннадцати. Дитя это с первой минуты приковало меня к себе. В ее наружности было что-то очаровательное. Лицо белое, как первый снег, каштановые волосы, прелестные голубые глаза; коротенькая юбочка оставляла незакрытыми две маленькие ножки. Она подбежала к Натте и, сложив крестом руки, сказала: «Я здесь».

– Вот тебе еще друзья, Флита. Да вели лентяю Нуму (так называла она Филотаса) принести дров, а Джумбо скажи, чтобы посмотрел за огнем.

Натте улыбнулась и оставила нас одних. Я заметил, что она пошла туда, где сорок или шестьдесят человек цыган собрались и очень серьезно разговаривали. Она села между ними, и все с нею обходились с большим почтением. Между тем Нум принес дров, Джумбо раздул огонь, а мы с Тимофеем помогали Флите чистить овощи, которые она клала в котел. Кончив свою работу, Флита села возле нас, загладив назад свои длинные волосы, которые падали ей на лицо, и смотрела то на меня, то на Тимофея. – Кто дал тебе твое имя, Флита? – спросил я ее.

– Они, – ответила она.

– Кто они?

– Натте и Мельхиор, ее муж.

– Но ты не их дочь?

– Нет… то есть, я думаю, что не их.

Тут девочка остановилась, испугавшись, что слишком много сказала. Она потупила глаза и опять сложила руки накрест.

– Ее, верно, украли, – шепнул мне Тимофей.

– Тише, – ответил я ему.

Но Флита услышала, что он сказал; она взглянула на него, приложила палец ко рту и потом посмотрела на Нума и Джумбо, которые сидели от нас в нескольких шагах. Тут она мне еще более понравилась, и я начал всматриваться в ее прелестное личико, носившее на себе отпечаток меланхолии. Видно, что она находилась в какой-то неволе, хотя Натте и была с нею очень ласкова.

Грустное же выражение ее лица, может быть, было врожденное, и я долго после нашего знакомства не видал на лице ее улыбки. Вскоре после нашего разговора Натте возвратилась, приближаясь к нам со всей важностью коронованной особы. Супруг ее, или Мельхиор, как я теперь буду называть его, вскоре также пришел к нам, и мы все вместе сели обедать. Обед был чудесный и состоял из множества разных вкусных блюд, так что я не знал, за что и взяться; на моей тарелке попеременно являлись то цыпленок, то рябчик, то кусок баранины и множество других лакомств, о которых я не имел понятия. И все это было приправлено всевозможными овощами, между коими картофель занимал первое место. Вечером я долго разговаривал с Мельхиором, но, чтобы не наскучить читателям подробностями, я расскажу здесь все, что теперь и после узнал про табор народа, к которому попал.

Мельхиор же не хотел мне сказать, кто он и каким образом попал к цыганам; но несколько раз давал заметить, что провел свою молодость не в низком сословии, а что или из любви к Натте, или по какой-нибудь другой причине он пристал к цыганам. Несколько уже лет он жил с этим народом, который его хотя и не так высоко ценил, как жену его, но через нее и по собственным достоинствам он был почти так же уважаем, как и Натте. Мельхиор и Натте почитались богаче всех цыган, зато они были и самые щедрые. Мельхиор выручал деньги тремя способами: шарлатанством в докторском искусстве, фиглярством и предсказанием будущего.

Натте, как я прежде сказал, занимала самое важное место в таборе.

Но в первое время своего замужества с Мельхиором она много потеряла своей власти, потому что женитьбу почитали унижением для нее. Воображаю, какой необыкновенной красоты она была тогда! Ловкость Мельхиора и ум этой женщины вскоре поставили ее на то же величие и еще более заставили уважать ее, нежели прежде, чем она и увеличила свою власть.

У Мельхиора не было детей и, судя по словам Натте, они даже и не хотели иметь их, потому что табор почитал бы их происшедшими не от чистой цыганской крови. Часть народа, находившегося всегда при Натте, состояла из сорока человек – мужчин, женщин и детей, которыми она управляла в отсутствие Мельхиора. Где бы ни находился ее муж, Натте раскидывала свои палатки всегда вблизи от него, чтобы иметь беспрерывное с ним общение. Раз я спросил Мельхиора о происхождении Флиты, и он мне сказал, что она солдатская дочь, что мать её умерла на дороге, идя к своему мужу, и что Натте, проходя по тому месту со своими служителями, похоронила ее, а девочку взяла с собою, не зная, где найти отца ее.

Между тем Флита подружилась со мною и была почти во всем откровенна. Расспрашивая ее о родителях, я рассказал ей все, что мне об этом говорил Мельхиор; но она обиделась и говорила, что не хотела бы никому поверить эту тайну. Бедный ребенок был уже опытен и в эти лета. После, когда мы сошлись еще ближе, она сказала мне, что Мельхиор говорил неправду. Флита помнила, что жила в большом доме, хорошо убранном, но все это явилось к ней как будто во сне. В ее воображении мелькали какие-то лошади… Потом дама, которую звали ее матерью… Вишневое дерево, под которым она запачкала свое платье. Иногда она вспоминала и другие предметы, но рассказать о них точно не могла.

Из этого можно было заключить, что Флита была украдена и происходила от богатых родителей. Если ее красота была ручательством знатного рода, то она должна была принадлежать к высшему кругу.

Всегдашняя жизнь с цыганами и природный ум сделали ее чрезвычайно осторожной, но зато воспитание ее ограничивалось только тем, чему выучил ее Мельхиор, с которым находилась она во всех фиглярских его представлениях: танцевала на натянутой корде, бросая вверх апельсины, и прочее. Когда же Мельхиор выручал деньги другим способом, тогда она оставалась, обыкновенно, при Натте.

О Нуме, или Филотасе, как Мельхиор его называл, я уже говорил. Он был найден Мельхиором в одном его путешествии, и все, что он мне о нем рассказывал, я увидел действительно на опыте. Когда Филотас являлся на сцене и отвечал на вопросы глупости, то народ аплодировал ему, смеялся и думал, что надо иметь много ума, чтобы говорить такую бессмыслицу.

Даже в харчевнях и трактирах, где мы останавливались, все его считали за редкого человека. Невозможно себе представить физиономии плачевнее несчастного Филотаса, которую, как многие думали, он употреблял для того, чтобы казаться смешным; но она была в нем натуральна; он строил гримасы безо всякой цели, но это было причиной его успехов в народе. Джумбо был также найден на дороге, и Мельхиор говорил, что если кто его потребует, то сейчас получит удовлетворение; он так же, как и Нум, кувыркался на сцене и для забавы зрителей ел пудинг. Последнее исполнял в точности, потому что он довел эту часть мимики до совершенства, упражняясь весь день в еде и спанье.

Изобразив всех моих новых товарищей, я должен передать вам разговор, который я имел на следующий день моего прибытия к цыганам. Он заключался в том, что Мельхиор мне коротко описал все отрасли своей промышленности, говоря, что я буду ему полезен в его фиглярских выходках, для чего и хотел меня выучить всем изворотам плутовства.

Как сведущий в докторском искусстве, я мог хорошо составлять микстуры, делать пилюли и так далее, чем поддерживал бы его влияние на публику, и в этом отношении, желая иметь меня участником в своих предсказаниях, он хотел передать мне все тайны их и растолковать их, как должно. Словом сказать, ему был нужен человек хорошей наружности, получивший порядочное воспитание, и на которого он мог бы положиться вполне. Тимофей также мог быть употребляем во многих случаях, но преимущественно Мельхиор хотел его выучить разным кувырканьям и играть дураков в пьесах, требующих хитрых ответов, чтобы иногда заменять Нума.

Мы с Тимофеем согласились на все условия, которые нам предъявляли, и таким образом взаимные дела наши были скоро решены, причем Мельхиор заметил, что хотя и не было положенной платы за наши труды, но мы не останемся без выгод.

Глава XI

Мы не успели еще провести и трех дней между цыганами, как табор их разделился на несколько частей, из коих каждая отправилась в свою сторону. Какие были причины этого события, я узнал только после. Они определяли места, где каждая часть должна проводить следующий год, как для того, чтобы не вредить одна другой близким расположением, так и для того, чтобы иметь постоянное сообщение в случае общей нужды. Кроме этого, они рассуждали еще о многом, скрывая от меня остальное как от чужого. Мельхиор, казалось, на все мои вопросы отвечал с откровенностью, но обман был ему так сроден, что невозможно было заключить, говорил ли он правду, или нет.

Наша часть отправилась так же, как и другие, и расположилась на опушке дубового леса в двух милях от прежней позиции. Пища наша состояла большей частью из дичи и рыбы, потому что у нас было много охотников, стрелявших без позволения на чужих дачах; рыбу же ловили, бросая в воду какой-то порошок, от которого она всплывала наверх в большом количестве. Сверх этого в нашем котле варилось еще множество других снадобий, которые лучше есть, нежели распознавать.

Палатки наши мы разбивали обыкновенно подле воды, в которую при обысках прятали провизию, где она и лежала до тех пор, пока не попадала в котел, в котором находилась уже в безопасности. Но мы с Тимофеем не принимали никакого участия в фуражировках и ели, не спрашивая, каким образом что доставали.

Большую часть времени я проводил с Мельхиором, который учил меня всем таинствам своего ремесла, то есть подтасовывать карты, передвигать их и тому подобным вещам. Занимаясь этим по нескольку часов, я сделал большие успехи, и к концу месяца Мельхиор считал уже меня достаточно образованным в этом искусстве. Между тем Тимофей имел также свой курс гимнастики; весь день он прыгал и кувыркался до тех пор, пока не мог встать на ноги. Так как он был ловок и развязен, то вскоре и сделался самым искусным фигляром – выучился прыгать вперед и назад, ходить на руках, есть огонь, вытаскивать изо рта ленту и еще полусотне тому подобных штук. Джумбо также должен был трудиться; Мельхиор томил его до тех пор, пока он не удовлетворял требованиям; даже сама Флита беспрестанно училась, и это приготовление происходило потому, что мы скоро имели намерение предпринять важную экспедицию. Мельхиор, желая явиться свету во всем блеске, отправился на три дня за покупкой нового платья, которым снабдил не только нас, но и все наше общество. Вскоре, простившись с Натте и с другими цыганами, мы все, то есть Мельхиор, я, Тимофей, Флита, Нум и Джумбо, отправились в путь. Поздно вечером мы пришли в городок и остановились в трактире, с хозяином которого Мельхиор уже условился.