Всадники ниоткуда. Рай без памяти. Серебряный вариант (сборник)
– Первый обращенный ко мне разумный вопрос, – усмехнулся в усы Мак-Эду. – К сожалению, не смогу удовлетворить любопытство спрашивающего. Мы работали с адмиралом в одной экспедиции и в одном географическом пункте, но в разных областях. Он – администратор, я – астроном. Почти не сталкивались. Он не проявлял особого интереса к моим астрономическим наблюдениям, я – к его административным способностям. Полагаю, что он и сам не претендует на звание ученого, во всяком случае научные труды его мне неизвестны. Как человека же я его почти не знаю, хотя убежден, что он действует честно и не в интересах корысти или политики. Он не пристегнулся ни к антикоммунизму, ни к предвыборной президентской кампании. Все, что он проповедует, основано, по-моему, на ложном предубеждении и ошибочных выводах.
– Как же, по-вашему, должно поступить человечество?
– Рекомендации даст конгресс.
– Тогда у меня к вам вопрос как к астроному. Откуда, по-вашему, прибыли к нам эти чудовища?
Мак-Эду впервые засмеялся искренне и непроизвольно.
– Не нахожу в них ничего чудовищного. Они похожи то на всадника или стреловидное крыло самолета, то на очень большой и красивый цветок, то на розовый дирижабль. Эстетические каноны в нашем и их понимании, вероятно, различны. А откуда они прибыли, мы узнаем, когда они сами пожелают ответить нам на этот вопрос, если, конечно, мы сумеем его задать. Возможно, из соседней с нами звездной системы. Может быть, это туманность Андромеды, может быть, туманность в созвездии Треугольника. Гадать бессмысленно.
– Вы сказали: когда они сами ответят. Значит, контакт возможен?
– Пока ни одна из попыток сближения не дала результатов. Но контакт достижим, я убежден в этом, если они живые разумные существа, а не биосистемы с определенной программой.
– Вы имеете в виду роботов?
– Я не имею в виду роботов. Я говорю о программных системах вообще. Тогда контакт зависит от программы.
– А если это самопрограммирующиеся системы?
– Тогда все зависит от того, как меняется программа под влиянием внешних воздействий. Попытки контакта – это тоже одно из внешних воздействий.
– Вопрос к автору фильма Анохину. Вы наблюдали самый процесс моделирования?
– Его нельзя наблюдать, – сказал я, – человек находится в коматозном состоянии.
– Но ведь на ваших глазах возникла копия снегохода. Гигантская машина из пластмасс и металла. Откуда она возникла, из каких материалов?
– Из воздуха, – сказал я.
В зале засмеялись.
– Ничего нет смешного, – вмешался Зернов. – Именно из воздуха. Из неизвестно каких и каким образом внесенных в него элементов.
– Значит, чудо? – Вопрос прозвучал явной насмешкой.
Но Зернов не смутился.
– Чудесами считали когда-то все необъяснимое тогдашним уровнем знаний. Наш уровень тоже допускает необъяснимое, но он предполагает, что объяснения будут даны в ходе дальнейшего научного прогресса. А поступательное его движение уже сейчас допускает возможность предположить ориентировочно в середине или конце будущего века воспроизведение предметов с помощью волн и полей. Каких волн и каких полей – это, конечно, уровень знаний будущего. Но лично я, например, убежден, что в том уголке космоса, откуда прибыли к нам эти существа, наука и жизнь, вероятно, уже достигли такого уровня.
– Какая же это жизнь? – спросил женский голос, как показалось мне, с явно истерической ноткой, с нескрываемым уже страхом. – Как объясниться с ней, если это жидкость, и о каком контакте можно говорить, если это газ?
– Выпейте воды, – невозмутимо предложил Мак-Эду. – Я вас не вижу, но мне кажется, что вы слишком взволнованы.
– Я просто начинаю верить Томпсону.
– Поздравляю Томпсона еще с одной верующей. Что же касается мыслящей жидкой или коллоидальной структуры, то и мы, как известно, существуем в полужидком состоянии. И химия нашей жизни – это химия углерода и водных растворов.
– А химия их жизни?
– Какой растворитель? У нас вода, а у них?
– Может быть, это фторная жизнь?
Ответил сидевший с краю американец:
– Все, что скажу, – только гипотетично. Фторная жизнь? Не знаю. В таком случае растворителем может быть фтористый водород или окись фтора. Тогда это холодная планета. Для фторных существ температура минус сто – только приятный холодок для прогулки. В такой, мягко говоря, прохладной среде могла возникнуть и аммиачная жизнь. Она даже реальнее, потому что аммиак встречается в атмосфере многих крупных планет, а жидкий аммиак существует и при температуре минус тридцать пять градусов. Можно сказать: почти земные условия. А если подумать о приспособленности гостей к нашим земным условиям, аммиачная гипотеза покажется более вероятной. Но если предположить, что пришельцы сами создают для себя нужные им условия жизни, возможна и любая другая, самая невероятная гипотеза.
– Вопрос председателю как математику и астроному. Что имел в виду русский математик Колмогоров, когда говорил, что при встрече с неземной жизнью мы можем попросту ее не узнать? Не этот ли феномен?
Мак-Эду отпарировал без улыбки:
– Он несомненно учитывал и вопросы, какие задают иногда на пресс-конференциях.
Опять смех в зале, и опять репортеры, обходя Мак-Эду, начинают атаку с флангов. Очередная жертва – физик Виэра, только что угощавшийся у столика виски с фруктовой водой.
– Господин Виэра, вы специалист по физике элементарных частиц?
– Допустим.
– Если «облака» материальны, – вопрошатель орудовал микрофоном, как пистолетом, – значит, они состоят из хорошо известных науке элементарных частиц? Так?
– Не знаю. Может быть, и не так.
– Но ведь большая часть известного нам мира построена из нуклонов, электронов и квантов излучения.
– А если здесь меньшая часть известного нам мира или мира, нам вообще неизвестного? А вдруг это мир совсем новых для нас частиц, не имеющих аналогии в нашей физике?
Вопрошатель сдался, сраженный неожиданным предположением Виэры. Тут кто-то опять вспомнил обо мне.
– Не скажет ли нам кинооператор Анохин, как он относится к песенке, сопровождающей демонстрацию его фильма в Париже?
– Я не знаю этой песенки, – сказал я, – и еще не видел своего фильма в Париже.
– Но она уже облетела весь мир. В зале Плейо ее поет Ив Монтан. В Штатах – Пит Сигер. В Лондоне – биттлсы. Может быть, вы слышали ее в Москве.
Я растерянно развел руками.
– Но ее же написал русский. Ксавье только оркестровал ее для джаза. – И говоривший довольно музыкально пропел по-французски знакомые мне слова: «…всадники ниоткуда строем своим прошли».
– Знаю! – закричал я. – Автор – мой друг, тоже участник нашей антарктической экспедиции, Анатолий Дьячук.
– Дичук? – переспросили в зале.
– Не Дичук, а Дьячук, – поправил я. – Поэт и ученый. И композитор… – Я поймал иронический взгляд Зернова, но даже ухом не повел: плевал я на иронические взгляды, я мировую известность Тольке создавал, бросал его имя на газетные полосы Европы и Америки и, не заботясь о музыкальности, затянул по-русски: – «Всадники ниоткуда… Что это, сон ли, миф? И в ожидании чуда… замер безмолвно мир…»
Я не успел продолжить в одиночестве: зал подхватил песню, кто по-французски, кто по-английски, а кто и совсем без слов, одну только мелодию, и, когда все стихло, долговязый Мак-Эду деликатно позвонил своим игрушечным колокольчиком.
– Я полагаю, конференция закончена, господа, – сказал он.
18. Ночь превращений
После пресс-конференции мы разошлись по своим комнатам, условившись встретиться через час в том же ресторане за ужином. Я так устал на собрании, как не уставал даже в изнурительных антарктических походах. Только добрый сон мог бы прояснить мысль, вывести ее из состояния тупого безразличия к окружающему. Но он так и не пришел, этот спасительный сон, как ни приманивал я его, ворочаясь на кушетке с мягким шелковым валиком. В конце концов встал, сунул голову под кран с холодной водой и пошел в ресторан заканчивать этот перегруженный впечатлениями день. Но день не кончился, и впечатления еще стояли в очереди. Одно из них прошло мимолетно, не зацепив внимания, хотя в первый момент и показалось мне странным.
Я спускался по лестнице позади человека в коричневом костюме, сидевшем на нем как военный мундир. Квадратные плечи, седые усы стрелочками и короткая стрижка еще более подчеркивали в нем военную косточку. Прямой как линейка, он прошел, не глядя, мимо лысого француза-портье и вдруг, резко повернувшись, спросил:
– Этьен?
Мне показалось, что в чиновничьих холодных глазах портье мелькнул самый настоящий испуг.
– Что угодно, мсье? – с заученной готовностью спросил он.
Я задержал шаги.
– Узнал? – спросил, чуть-чуть улыбнувшись, усач.
– Узнал, мсье, – едва слышно повторил француз.
– То-то, – сказал усач. – Приятно, когда о тебе помнят.
И прошел в ресторан. Я, намеренно громыхая по скрипучим ступенькам, сошел с лестницы и с невинным видом спросил у портье:
– Вы не знаете этого господина, который только что прошел в ресторан?
– Нет, мсье, – ответил француз, скользнув по мне прежним равнодушным взором чиновника. – Турист из Западной Германии. Если хотите, могу справиться в регистрационной книге.
– Не надо, – сказал я и прошел дальше, тут же забыв о случившемся.
– Юри! – окликнул меня знакомый голос.
Я обернулся. Навстречу мне подымался Дональд Мартин в нелепой замшевой куртке и пестрой ковбойке с открытым воротом.
Он сидел один за длинным и пустым столом и тянул прямо из бутылки темно-коричневую бурду, а обняв меня, задышал мне в лицо винным перегаром. Но пьян он не был: все тот же большой, шумный и решительный Мартин, встреча с которым как бы приблизила меня к вместе пережитому в ледяной пустыне, к загадке все еще не разоблаченных розовых «облаков» и тайной надежде, подогретой словами Зернова: «Мы с вами, как и Мартин, меченые. Они еще нам покажут что-то новенькое. Боюсь, что покажут». Я лично не боялся. Я ждал.
Мы недолго обменивались воспоминаниями – стол уже начали накрывать к ужину. Подошли Зернов с Ириной; наш край сразу оживился и зашумел. Может быть, потому молодая дама с девочкой в очках села на противоположном краю, подальше от нас. Девочка положила рядом с прибором толстую книгу в радужном переплете с замысловатым рисунком. Напротив устроился добродушного вида провинциальный кюре – парижские не живут в отелях. Он посмотрел на девочку и сказал:
– Такая крошка и уже в очках, ай-ай-ай!
– Очень много читает, – пожаловалась ее мать.
– А что ты читаешь? – спросил кюре.
– Сказки, – сказала девочка.
– И какая же тебе больше всего понравилась?
– О гаммельнском крысолове.
– Как можно давать такую сказку ребенку? – возмутился кюре. – А если у девочки развитое воображение? Если она увидит этот кошмар во сне?
– Пустяки, – равнодушно сказала дама, – прочтет – забудет.
От кюре с девочкой отвлекла мое внимание Ирина.
– Поменяемся местами, – предложила она, – пусть этот тип смотрит мне в затылок.
Я оглянулся и увидел человека с усами-стрелочками, знакомство с которым, и, должно быть, не очень приятное знакомство, скрыл от меня портье. Усач как-то уж очень пристально смотрел на Ирину.
– Тебе везет, – усмехнулся я. – Тоже старый знакомый?
– Такой же, как и лорд за конторкой. В первый раз вижу.
Тут к нам подсел журналист из Брюсселя – я видел его на пресс-конференции. Он уже неделю жил в отеле и со всеми раскланивался.
– Кто этот тип? – спросил я его, указывая на усача.
– Ланге, – поморщился бельгиец, – Герман Ланге из Западной Германии. Кажется, у него адвокатская контора в Дюссельдорфе. Малоприятная личность. А рядом, не за табльдотом, а за соседним столиком, обратите внимание на человека с дергающимся лицом и руками. Европейская знаменитость, итальянец Каррези, модный кинорежиссер и муж Виолетты Чекки. Ее здесь нет, она сейчас заканчивает съемки в Палермо. Говорят, он готовит для нее сенсационнейший боевик по собственному сценарию. Вариации на исторические темы: плащ и шпага. Кстати, его визави с черной повязкой на глазу тоже знаменитость, и в этом же духе: Гастон Монжюссо, первая шпага Франции…
Он еще долго перечислял нам присутствующих в зале, называя по именам и сообщая подробности, о которых мы тотчас же забывали. Только принесенный официантами ужин заставил его умолкнуть. Впрочем, неизвестно почему вдруг замолчали все. Странная тишина наступила в зале, слышалось только позвякивание ножей и посуды. Я взглянул на Ирину. Она ела тоже молча и как-то лениво, неохотно, полузакрыв глаза.
– Что с тобой? – спросил я.
– Спать хочется, – сказала она, подавляя зевок, – и голова болит. Я не буду ждать сладкого.
Она поднялась и ушла. За ней встали и другие. Зернов помолчал и сказал, что он, пожалуй, тоже пойдет: надо прочитать материалы к докладу. Ушел и бельгиец. Вскоре ресторан совсем опустел, только официанты бродили кругом как сонные мухи.
– Почему такое повальное бегство? – спросил я одного из них.
– Непонятная сонливость, мсье. А вы разве ничего не чувствуете? Говорят, атмосферное давление резко переменилось. Будет гроза, наверно.
И он прошел, сонно передвигая ноги.
– Ты не боишься грозы? – спросил я Мартина.
– На земле нет, – засмеялся он.
– Поглядим, что такое ночной Париж?
– А что со светом? – вдруг спросил он.
Свет действительно словно померк или, вернее, приобрел какой-то мутный красноватый оттенок.
– Непонятно.
– Красный туман в Сэнд-Сити. Читал письмо?
– Думаешь, опять они? Чушь.
– А вдруг спикировали?
– Обязательно на Париж и обязательно на этот заштатный отель?
– Кто знает? – вздохнул Мартин.
– Пошли на улицу, – предложил я.
Когда мы проходили мимо конторки портье, я вдруг заметил, что она выглядела раньше как-то иначе. И все кругом словно переменилось: другие портьеры, абажур вместо люстры, зеркало, которого прежде не было. Я сказал об этом Мартину; он равнодушно отмахнулся:
– Не помню. Не выдумывай.
Я взглянул на портье и еще более удивился: то был другой человек. Похожий, даже очень похожий, но не тот. Гораздо моложе, без проплешин на голове и в полосатом фартуке, которого раньше на нем я не видел. Может быть, прежнего портье сменил на дежурстве его сын?
– Идем, идем, – торопил Мартин.
– Куда вы, мсье? – остановил нас портье. В голосе его, как мне показалось, прозвучала тревога.
– А не все ли вам равно, портье? – ответил я по-английски: пусть проникается уважением.
Но он не проникся, сказал встревоженно:
– Комендантский час, мсье. Нельзя. Вы рискуете.
– Что он, с ума сошел? – толкнул я Мартина.
– Плюнь, – сказал тот. – Пошли.
И мы вышли на улицу.
Вышли и остановились, словно споткнувшись на месте. Мы даже схватили друг друга за руки, чтобы не упасть. Тьма окружала нас без теней и просветов, ровная и густая, как тушь.
– Что это? – хрипло спросил Мартин. – Париж без света?
– Не понимаю.
– Дома, как скалы, ночью. Ни огонька.
– Должно быть, вся сеть парализована.
– Даже свечей не видно. Нигде не мелькнет.
– Может, вернемся?
– Нет, – заупрямился Мартин, – я так быстро не сдаюсь. Поглядим.
– На что?
Не отвечая, он шагнул вперед; я за ним, держась за его карман. И остановились опять. Высоко-высоко в черноте неба, как в глубоком колодце, сверкнула звездочка. Рядом что-то блеснуло. Я попробовал поймать блеск и тронул стекло. Мы стояли у магазинной витрины. Не отрываясь от Мартина и таща его за собой, я ощупал всю ее целиком.
– Не было ее раньше, – сказал я, останавливаясь.
– Чего? – спросит Мартин.
– Этой витрины. И вообще магазина не было. Мы с Ириной шли здесь мимо чугунной ограды. А ее нет.
– Погоди. – Мартин почему-то насторожился. Не ограда и не витрина были у него на уме. Он прислушивался.
Впереди что-то громыхнуло несколько раз.
– Похоже на гром, – сказал я.
– Скорее на автоматную очередь, – не согласился Мартин.
– Ты серьезно?
– Что я, автомата от грозы не отличу?
– Может, все-таки вернемся?
– Пройдем немножко. Вдруг встретим кого-нибудь. Куда весь народ в Париже исчез?
– И стреляют. Кто? В кого?
Словно в подтверждение моих слов, автомат впереди затарахтел еще раз. Его перебил шум приближавшегося автомобиля. Два пучка света, пронзив темноту, лизнули брусчатку на мостовой. Я вздрогнул: почему брусчатку? Обе улицы, огибавшие наш отель, еще несколько часов назад были залиты асфальтом.
Мартин вдруг толкнул меня в темноту позади и прижал к стене. Грузовик с людьми на платформе промчался мимо.
– Солдаты, – сказал Мартин, – в шинелях и касках. С автоматами.
– Как ты разглядел? – удивился я. – Я ничего не заметил.
– Глаз натренированный.
– Знаешь что? – подумал я вслух. – По-моему, мы не в Париже. И отель не тот, и улица не та.
– Я же тебе говорил.
– Что?
– Красный туман. Помнишь? Не иначе как они спикировали.
В этот момент над нами кто-то открыл окно. Послышался скрип рамы и дребезжание плохо закрепленного стекла. Света не было. Но из темноты над головой раздался хриплый скрипучий голос – типичный грассирующий голос француза-радиодиктора: вероятно, радиоприемник стоял на подоконнике.
«Внимание! Внимание! Слушайте сообщение комендатуры города. До сих пор два английских летчика, спустившиеся на парашютах со сбитого утром самолета, все еще находятся в пределах Сен-Дизье. Через четверть часа начинается обыск. Будут прочесаны квартал за кварталом, дом за домом. Все мужское население дома, где будут обнаружены вражеские парашютисты, будет расстреляно. Только своевременная выдача скрывающихся врагов приостановит начатую акцию».
Что-то щелкнуло в приемнике, и голос умолк.
– Ты понял? – спросил я Мартина.
– Чуть-чуть. Ищут каких-то летчиков.
– Английских.
– В Париже?
– Нет. В каком-то Сен-Дизье.
– Кого-то расстреливать собираются?
– Всех мужчин в доме, где будут обнаружены летчики.
– За что? Разве Франция уже воюет с Англией?
– Бред. Может, мы под гипнозом? Или спим. Ущипни-ка меня посильнее.
Мартин дал такого щипка, что я вскрикнул.
– Тише! Еще примут нас за английских летчиков.
– А что ты думаешь? – сказал я. – Ты почти англичанин. И летчик к тому же. Пошли-ка назад, пока близко.
Я шагнул в темноту и очутился в ярко освещенной комнате. Вернее, была освещена только часть ее, как выхваченный из темноты уголок съемочного интерьера: занавешенное окно, стол, покрытый цветной клеенкой, огромный пестрый попугай на жердочке в высокой проволочной клетке и старуха, протирающая куском ваты ее грязное днище.
– Ты понимаешь что-нибудь? – услышал я позади шепот Мартина.
– А ты?
19. Безумный, безумный, безумный мир
Старуха подняла голову и посмотрела на нас. В ее желтом пергаментном лице, седых буклях и строгой кастильской шали было что-то искусственное, почти неправдоподобное. Тем не менее она была человеком, и ее глаза-буравчики как бы ввинчивались в нас холодно и недобро. Живым был и попугай, тотчас же повернувшийся к нам своим раздувшимся клювом-крючком.
– Простите, мадам, – заговорил я на своем школьном французском, – мы попали к вам совершенно случайно. Дверь у вас, должно быть, открыта.
– Там нет двери, – сказала старуха.
Голос у нее был скрипучий, деревянный, как лестницы в нашем отеле.
– Как же мы вошли?
– Вы не француз, – проскрипела она, не ответив.
Я тоже не ответил, отступил в темноту и наткнулся на стену.
– Двери действительно нет, – сказал Мартин.
Старуха хихикнула:
– Вы говорите по-английски, как и Пегги.
– Ду ю спик инглиш?! Ду ю спик инглиш?! – закричал с жердочки попугай.
Мне стало не по себе. Страх не страх, но какая-то спазма перехватила горло. Кто же сошел с ума? Мы или город?
– У вас странно освещена комната, – опять заговорил я. – Не видно двери. Где она? Мы сейчас же уйдем, не бойтесь.
Старуха опять захихикала:
– Это вы боитесь, господа. Почему вы не хотите поговорить с Пегги? Поговорите с ним по-английски. Они боятся, Этьен, они боятся, что ты их выдашь.
Я оглянулся: комната стала как будто светлее и шире. Виднелся уже и другой край стола, за которым сидел наш парижский портье из отеля, не лысый лорд с измятым лицом, а его помолодевшая копия, встретившая нас с Мартином в странно изменившемся холле.
– Почему я их выдам, мама? – спросил он, даже не взглянув на нас.
– Тебе же нужно найти английских летчиков. Ты же хочешь их выдать. Хочешь и не можешь.
Помолодевший Этьен громко вздохнул:
– Не могу.
– Почему?
– Не знаю, где они спрятаны.
– Узнай.
– Мне уже не доверяют, мама.
– Важно, чтоб доверял Ланге. Предъяви товар. Эти тоже говорят по-английски.
– Они из другого времени. И не англичане. Они приехали на конгресс.
– В Сен-Дизье не бывает конгрессов.
– Они в Париже, мама. В отеле «Омон». Много лет спустя. Я уже состарился.
– Сейчас тебе тридцать, и они здесь.
– Знаю.
– Так выдай их Ланге, пока не началась акция.
Не то чтобы я уже понимал все происходившее, но какая-то смутная догадка возникала в сознании. Только обдумать ее не хватало времени. Я уже знал, что события и люди, окружавшие нас, отнюдь не призрачные и что опасность, заключавшаяся в их словах и действиях, была самой реальной опасностью.
– О чем они говорят? – спросил Мартин.
Я объяснил.
– Какое-то повальное сумасшествие. Кому они хотят нас выдать?
– Я полагаю, гестапо.
– Ты тоже с ума сошел.
– Нет, – сказал я как можно спокойнее. – Пойми: мы сейчас в другом времени, в другом городе, в другой жизни. Как и зачем она смоделирована, не знаю. Но как мы отсюда выберемся, тоже не знаю.
Пока мы говорили, Этьен и старуха молчали, как выключенные.
– Оборотни! – взорвался Мартин. – Выберемся. У меня уже есть опыт.
Он обошел сидящего у стола Этьена, схватил его за лацканы пиджака и встряхнул:
– Слушай, дьявольское отродье! Где выход? Не дам тебе измываться над живыми людьми!
– Где выход? – повторил попугай вслед за Мартином. – Где летчики?
Я вздрогнул. Мартин с яростью швырнул Этьена, как тряпичную куклу. Тот отлетел и пропал в стене. Там уже виднелось что-то вроде дверного проема, затянутого багровой дымкой.
Мартин ринулся сквозь нее, я за ним. Обстановка сменилась, как кинокадр: в затемнение из затемнения. Мы находились в гостиничном холле, из которого вместе с Мартином вышли на улицу. Этьен, с которым так не по-джентльменски обошелся Мартин, что-то писал за конторкой, не видя или умышленно не замечая нас.
– Чудеса, – вздохнул Мартин.
– Сколько их еще будет, – прибавил я.
– Это не наш отель.
– Я уже говорил это, когда мы выходили на улицу.
– Махнем опять.
– Попробуй.
Мартин рванулся к двери и остановился: дорогу преградили немецкие автоматчики – точь-в-точь такие же, каких я видел в фильмах на темы минувшей войны.
– Нам нужно выйти на улицу. На улицу, – повторил Мартин, показывая в темноту.
– Ферботен! – рявкнул немец. – Цурюк! – И ткнул Мартина в грудь автоматом.
Мартин отступил, вытирая вспотевший лоб. Ярость его еще не остыла.
– Сядем, – сказал я, – и поговорим. Благо в нас пока еще не стреляют. Бежать все равно некуда.
Мы сели за круглый стол, покрытый пыльной плюшевой скатертью. Это была старая-престарая гостиница, должно быть, еще старше нашего парижского «Омона». И она уже ничем не гордилась – ни древностью рода, ни преемственностью традиций. Пыль, хлам, старье да, пожалуй, страх, притаившийся в каждой вещи.
– Что же происходит все-таки? – устало спросил Мартин.
– Я тебе говорил. Другое время, другая жизнь.
– Не верю.
– В подлинность этой жизни? В реальность их автоматов? Да они в одно мгновение сделают из тебя решето.
– Другая жизнь, – повторил с накипающей злобой Мартин. – Любая их модель скопирована с оригинала. А эта откуда?
– Не знаю.
Из темноты, срезавшей часть освещенного холла, вышел Зернов. Я в первый момент подумал: не двойник ли? Но какая-то внутренняя убежденность подсказала мне, что это не так. Держался он спокойно, словно ничто не изменилось кругом, даже при виде нас не выразил удивления и тревоги. А ведь волновался, наверное, – не мог не волноваться, – просто владел собой. Такой уж был человек.
– Кажется, Мартин, – сказал он, подойдя к нам и оглядываясь, – вы опять в городе оборотней. Да и мы с вами.
– А вы знаете, в каком городе? – спросил я.
– Полагаю, в Париже, а не в Москве.
– Не тут и не там. В Сен-Дизье, к юго-востоку от Парижа, поскольку я помню карту. Провинциальный городок. На оккупированной территории.