Иисус – крушение большого мифа
В ответ на это, согласитесь, совершенно нормальное известие и абсолютно естественную просьбу, Иисус реагирует, вдруг, не просто резко, а, по непонятным причинам, крайне негативно и даже агрессивно! Он не благоволит попросить народ чуть-чуть расступиться и пропустить к нему хотя бы его мать; он не пытается отложить на время свои беседы и сам выйти к ней навстречу, оказав ей сыновью любовь и почтение; он даже не пытается просто вежливо попросить своих родных подождать, пока он освободится…
Вместо всего этого, он не просто категорически отказывается выйти к ним, но и облекает свой отказ в форму практически публичного отречения от них!
Судите сами. Вот как все это описано у Матфея: «Когда же Он еще говорил к народу, Матерь и братья Его стояли вне дома, желая говорить с Ним. И некто сказал Ему: вот, Матерь твоя и братья Твои стоят вне, желая говорить с Тобой. Он же сказал в ответ говорившему: кто матерь Моя, и кто братья Мои? И указав рукою Своею на учеников Своих, сказал: вот матерь Моя, и братья Мои; ибо кто будет исполнять волю Отца Моего, тот Мне брат, и сестра, и матерь» (Мф. 12:46-50).
На этом описание эпизода обрывается, оставляя читателя в смутном, неприятном удивлении: зачем же так-то?..
Ведь только представить себе его мать, которая всего-то пришла увидеться и поговорить с сыном! Мать, стоящую и ждущую на улице, и вдруг получающую от каких-то людей ответ, что сыну не просто недосуг с нею пообщаться, но что вообще – она ему ничуть не дороже и не ближе всех тех посетителей, что окружают его в данный момент, и потому она вполне может отправляться себе восвояси. Что она, по всей видимости, и сделала, побредши по дорожной пыли, в окружении других своих детей, туда, откуда пришла…
Даже сегодня, когда почтение к родителям отнюдь не занимает столь высокого места в системе нравственных ценностей, как это было раньше, такого рода поступок воспринимается, как крайне грубый и предосудительный. А уж в то время, когда в иудейской среде заповеди Моисеевы были непреложным законом жизни и за их нарушение сурово карали вплоть до смертной казни – в то время такой поступок, явно нарушающий пятую заповедь Десятисловия Моисеева, был чем-то совершенно из ряда вон выходящим!
Этот поступок тем более странен для Иисуса, что он сам не раз ссылался на непреложную необходимость выполнения этой заповеди в своих спорах с фарисеями, когда обвинял их в том, что некоторыми своими правилами они косвенно нарушают закон о почитании родителей (Мф.15:1-6; Мр. 7:1-13). И как же так могло получиться, что обвиняя кого-то даже в косвенном, фактически – непредумышленном, нарушении заповеди, Иисус вдруг сам нарушает эту же заповедь, но уже прямо и сознательно? Увы, на этот вопрос ни в Евангелии от Матфея, ни в Евангелии от Луки не дается никакого ответа…
Поскольку же речь идет о тех двух Евангелиях, которые начинаются с историй Рождества, то недоумение возрастает и от еще одного вопроса: как умудрились авторы, после описаний Рождества, поместить в свои тексты такую вот историю, причем сделать это без всяких объяснений и пояснений?
Но факт остается фактом: ни того, ни другого не сделано, и самым престранным образом этот эпизод просто соседствует в одном тексте с рождественскими историями. И никаких объяснений к нему, так же, как и никаких попыток согласования его странного смысла с историями Рождества, не имеется ни у Матфея, ни у Луки…
И тут очень кстати оказывается то, что этот же самый эпизод с неудачным визитом Марии имеется так же и в Евангелии от Марка! Причем в этом Евангелии он дается, к счастью, с предваряющим его объяснением, почему Мария поступила именно так, как она поступила. А из этого, в свою очередь, становится понятной и реакция Иисуса.
В результате весь эпизод оказывается мотивационно объяснимым, но при этом, если можно так выразиться, шокирующе-выбивающим из всех традиционных представлений о взаимоотношениях Иисуса и его матери, и полностью опровергающим возможность каких-либо Рождественских историй!
Но что же такого «шокирующее-выбивающего» содержится в обнаруженном нами объяснении поступка Марии и реакции на него Иисуса? А вот что. В 20 и 21 стихах 3 главы Евангелия от Марка, в тексте, предваряющем описание непосредственно самого эпизода с приходом Марии с детьми к Иисусу, говорится:
«Иисус возвращается домой. Снова собирается такая толпа, что они не успевают даже кусок хлеба съесть. Когда его близкие услышали об этом, они пришли, чтобы силой увести его, решив, что он сошел с ума» (Мк. 3:20-21, современный русский перевод, РБО, Москва, 2011).
Вот так, прямым текстом, в лоб и без обиняков, говорится о том, что Мария, мать Иисуса, оказывается, считала, что стремительно набиравшая популярность проповедническая деятельность ее сына, а так же его слава, как целителя, есть следствие ничего другого, как… его сумасшествия!
Причем тут надо учесть, что в те времена считать кого-то сумасшедшим означало признание человека вовсе не больным – такого человека признавали одержимым бесами. То есть из текста Марка мы узнаем, что в своем отношении к Иисусу, Мария солидаризовалась с его прямыми врагами – книжниками и фарисеями, как раз и утверждавшими, «что Он имеет в себе веельзевула, и что изгоняет бесов силою бесовского князя» (Мр. 3:22)! И как вам такой «поворот сюжета»?..
А тут еще надо сказать, что Иисус к таким обвинениям в свой адрес относился настолько категорически нетерпимо, что в ответ на них даже провозгласил постулат о так называемом «непрощаемом грехе»: «Кто будет хулить Духа Святого, тому не будет прощения вовек, но подлежит он вечному осуждению. Сие сказал Он, потому что говорили: в Нем нечистый дух» (Мр. 3:29-30).
И кто же были те люди, что «говорили: в нем нечистый дух», тем самым «хуля Духа Святого» и подпадая под «непрощаемый грех»? Кто бы там они ни были, но вот, выясняется вдруг, что в их число, согласно Евангелию от Марка, входила и… Мария, мать Иисуса, так же убежденная, «что Он вышел из себя» (Мр. 3:21, синодальный перевод) и готовая применить силу для того, чтобы остановить своего сына в его «безумии»!
Я понимаю, что это действительно шокирующий вывод для всех, кто хоть как-то знаком с христианством, и уж тем более для тех, кто приобщен к нему. Я понимаю, что принять вывод о том, что отношения Иисуса и его матери, были на самом деле весьма далеки от взаимопонимания и близости, и близки, увы, к прямой враждебности, – принять такой вывод и тяжело, и совсем не хочется. Я все это понимаю, но, как говорится, помочь ничем не могу: именно такой печальный вывод прямо и недвусмысленно вытекает из рассмотренного нами текста Евангелия…
И именно этим, именно таким вот поражающим воображение отношением Марии к Иисусу, как бесноватому(!), и объясняется у Марка то, что Иисус в резкой форме отказался общаться со своей матерью, братьями и сестрами. В контексте описания Марка ситуация эпизода проясняется, и реакция Иисуса перестает казаться необъяснимой и ничем не мотивированной.
Оказывается, Иисус (неоднократно, кстати, жаловавшийся на плохие взаимоотношения с семьей: «…Не бывает пророк без чести, разве только в отечестве своем, у сродников своих и в доме своем» – Мр. 6:4; Мф. 13:57), не без оснований воспринял приход своей матери, как враждебный акт и отреагировал на него соответственно.
«Тем временем пришли его мать и братья и, стоя снаружи, послали вызвать его. Вокруг него сидела толпа. И тут ему говорят: Там на улице твоя мать, братья и сестры, спрашивают тебя. – Кто для меня мать и братья? – сказал им в ответ Иисус. И оглядев тех, кто сидел вокруг него, сказал: Вот мои мать и братья. Кто исполняет то, что велит Бог, тот мне и брат, и сестра, и мать».
Что ж, как уже было сказано, благодаря предваряющему тексту Марка, сам по себе этот эпизод взаимоотношений Иисуса и его матери стал нам понятен. Но так и осталось совершенно не понятным, как же может этот эпизод находиться в составе одного и того же повествования, вместе с рождественскими идиллическими картинками?!
Ведь, согласитесь, совершенно невозможно, чтобы после всех тех грандиозных Божественных явлений и откровений, которые описаны в рождественских историях, у Марии могли бы остаться хоть малейшие неясности, и зародиться хоть малейшие сомнения относительно того, кем является ее сын Иисус, и относительно его особой миссии на земле.
И вот – вдруг счесть его безумным (читай – бесноватым!) тогда, когда он начал проявлять свои Божественные способности и приступил к исполнению своей миссии Божьего Сына? Пытаться его миссии противодействовать, попытаться его остановить… Это совершенно не укладывается ни в какие рамки!
Причем, ладно уж, с огромной натяжкой и чисто гипотетически, можно еще как-то допустить, что со временем Мария могла засомневаться и в видениях ангелов, и в свидетельствах людей… Но уж то, каким именно «нетривиальным» образом, согласно историям Рождества, она забеременела, – этого Мария (как и никакая другая женщина!), будучи в здравом уме и трезвой памяти, уж точно никогда и никак забыть не смогла бы!
Поэтому, хотим мы этого или не хотим, но этот рассказ о попытке Марии «спасти бесноватого сына», ставит нас перед выбором: либо принять правдивость историй Рождества, но тогда трактовать историю о «сумасшествии/бесноватости» Иисуса в глазах Марии, как диагноз ее собственного глубокого помешательства, либо, не приписывая Марии психических заболеваний, признать недостоверными истории Рождества.
Правдой может быть только что-то одно: либо рождественские чудеса, либо эта история, однозначно свидетельствующая о том, что Мария, мать Иисуса, никаких чудесных историй, связанных с рождением Иисуса никогда не переживала!
Впрочем, при ближайшем взгляде на сочетаемость историй Рождества с историей «визита Марии», становится ясно, что вариант выбора здесь, на самом деле, практически безальтернативен. Ведь вариант с допущением образа «странной Марии», неизбежно приводит и к образу «странного Бога», поскольку это ведь именно он сам, согласно историям Рождества, избрал именно эту женщину.
Зачем же, при всем многообразии потенциальных кандидаток, надо было избирать именно ту, о которой всеведущий Бог не мог не знать, что она в будущем попросту, извиняюсь за выражение, свихнется? Как можно было выбрать человека именно с такого рода «потенциалом»? Поистине странный, мягко говоря, выбор и, соответственно, насколько же сам должен быть странен тот, кто сделал именно такой выбор…
Так что всем, кто готов во имя защиты достоверности историй Рождества допустить, что Мария могла сначала пережить все то, что в них описано, а потом все это напрочь забыть и счесть своего сына не иначе, как бесноватым, – всем таковым апологетам Рождества стоит крепко задуматься о логических последствиях своих допущений. Образ «сумасшедшей Марии», влекущий за собой образ «странного Бога» – не слишком ли большая цена за апологетику Рождества?
Таким образом, подводя итоги рассмотрения двух возможных вариантов объяснения поступка Марии, пришедшей со своими детьми «спасать безумного/бесноватого Иисуса», мы логически приходим к выводу, что вариант ее собственного безумия, выразившегося в полном стирании из памяти всех якобы пережитых ею событий Рождества, должен быть исключен.
А это значит, что остается лишь один вариант объяснения ее поступка: не было в жизни Марии никакого сверхъестественного Рождества, и зачала, родила и растила она своего сына Иисуса самым обычным образом.
И потому-то она и испугалась не на шутку, когда ее сын стал выражать какие-то не-обычные мысли и проявлять не-обычные способности, что трактовалось «знающими и авторитетными людьми» как проявление бесноватости. А за такой «диагноз» в те времена можно было подвергнуться не только соседским пересудам, но и полному общественному остракизму и изгнанию, а то и смертной казни!
Испугалась всего этого Мария, собрала вокруг себя своих детей, и пошла силой спасать сына и отводить удар от семьи, не имея ни малейшего представления о том, насколько ее поступок не укладывается в рамки неведомых ей Рождественских историй…
Этот текстологический факт Нового Завета является очередным доводом, не позволяющим принимать истории Рождества, как достоверные. Он же является и завершающим звеном в цепи аргументов, основанных на анализе новозаветных текстов, и обнаруженных в них несуразностях официальной церковной версии прошлого Иисуса.
Аргументы эти, вкратце, таковы:
ПРОТИВ достоверности сказаний о Рождестве говорит тот факт, что две имеющиеся в Новом Завете истории Рождества практически ни в чем не совпадают друг с другом в описании событий.
ПРОТИВ достоверности сказаний о Рождестве говорит тот факт, что об историях Рождества мы можем узнать только из самих историй Рождества, а вне этих историй, во всех остальных текстах всего Нового Завета (включая и сами те Евангелия, где они размещены), о Рождестве не помянуто ни единым словом.
ПРОТИВ достоверности сказаний о Рождестве говорит очевидный логический вывод из этого «большого молчания о Рождестве»: среди учеников Иисуса о рождественских историях никто ничего не знал. Поскольку знай хоть один – знали бы все, а знай все – вряд ли хоть кто-нибудь из тех, чьи писания сохранились в Новом Завете, смог бы удержаться от тех или упоминаний о событиях Рождества или отсылок к ним. Знать о ТАКИХ историях про того, кого считали Мессией, Господом и Спасителем, и ничего никому о них не рассказать в своих Евангелиях и Посланиях – это из сферы совершенно невозможного!
И наконец – ПРОТИВ достоверности сказаний о Рождестве говорит факт наличия в Евангелиях Марка, Матфея и Луки свидетельства об отношении Марии к Иисусу, как к умалишенному/бесноватому, совершенно невозможного в контексте историй Рождества, и потому полностью исключающего возможность того, что Мария когда-нибудь переживала хоть что-либо подобное тому, что там описывается.
Таким образом, непредвзятый и неангажированный анализ текстов христианского Нового Завета приводит к однозначному выводу: Рождественские сказания являются вымыслом, причем вымыслом, неизвестным ни Апостолам, ни кругу их учеников, из чего следует, что эти сказания являются позднейшими вставками в аутентичные тексты Нового Завета.
И тут настает пора обратиться к ранее оставленному нами «в режиме ожидания» вопросу о том, каким же образом могли появиться в Евангелиях от Матфея и от Луки истории Рождества?
Глава 3. Три столетия без историй о Рождестве.
В поисках ответа на сие закономерное вопрошание, обратимся к одному малоизвестному, но чрезвычайно важному для нашего исследования, факту из истории христианской церкви. Малоизвестен сей исторический факт потому, что церковь не только старается его никоим образом не афишировать, но напротив – всячески стремится его прикрыть и затушевать. Чрезвычайно же важен он для нашего исследования потому, что состоит этот факт в том, что, оказывается, празднование Рождества вошло в обиход христианской церкви… не ранее 4 века нашей эры!
То есть, как минимум первые три столетия (!) своей истории христианство такого праздника не знало вовсе. Но разве такое могло быть возможным, если бы истории Рождества, как утверждается, изначально находились в текстах Евангелий от Матфея и от Луки?! Столетиями читать в своих Священных Писаниях о таких невероятных, одновременно не только трогательных и грандиозных, но – совершенно очевидно! – и смыслообразующих событиях и полностью их при этом игнорировать – этого просто невозможно себе представить!
Особенно в сопоставлении с другим, опять же историческим, фактом из жизни христианской церкви. Ведь все те же самые первые три столетия, христиане в качестве своего главного праздника отмечали событие, описание которого в Евангелиях от Матфея и Луки идет… сразу после(!) Рождественских историй.
Этот главный праздник носил название Епифании или – Богоявления, и праздновалось в нем событие принятия Иисусом Христом обряда сакрального омовения, названного в русском переводе «крещением», от Иоанна, соответственно, Крестителя. Обряд состоял в символическом погружении в воды реки Иордан, после которого, согласно евангельским описаниям, на Иисуса сошел Дух Святой в образе голубя, а так же «был глас с небес глаголющий: Сей есть Сын Мой возлюбленный…».
В том, что в этом событии христианские богословы разглядели проявление Бога, как Троицы (Бог Отец проявил себя в «гласе с небес», Дух Святой – в образе голубя, а Бог Сын, понятно, – в образе Иисуса), нет ничего удивительного. Однако поистине чрезвычайно удивительно и странно, что те же богословы почему-то совершенно не разглядели того же Богоявления в событиях Рождества, где эта самая Епифания представлена, безусловно, куда более прямо, ярко и живо!
Как же так: триста лет читали в самом начале своих евангельских повествований про Деву Марию, зачавшую от Святого Духа, про рожденного в Вифлеемском хлеву Божьего Сына, про явления Ангелов, про волхвов с Востока, панику Ирода и пр., пр., пр. – и все это, я извиняюсь, «побоку», все мимо?.. Все это их ни разу не впечатлило, не приковало к себе внимание и не навело на мысли, что такие события, которыми открываются тексты двух Евангелий, пожалуй, достойны того, чтобы хоть как-то их отмечать в кругу христианских праздников?..
Но нет, триста лет это все никого из христиан никоим образом не «цепляло»! Триста лет они ничего особенного, достойного их внимания и почитания, в историях Рождества не замечали и, при чтении Евангелий, спокойно через них перескакивали, чтобы тут же, сразу после них, с колоссальным вниманием и интересом сосредоточиться на эпизоде крещения Иисуса! Почему-то именно в этом обрядовом омовении виделся им избыток смысла и значения, достаточный для того, чтобы именно его отмечать в качестве главного праздника, как вдруг…
Как вдруг, спустя три столетия, наступает просто таки «революционное прозрение»! Рождество не просто замечают – оно оказывается в самом центре внимания церкви, его начинают широко праздновать, и очень быстро теперь уже именно оно становится главным христианским праздником, совершенно затмив на весь последующий исторический период праздник Богоявления. Кто сегодня не слышал о Рождестве?! А кто слышал что-нибудь о празднике Епифании?..
Причем, надо заметить, этот «переворот в сознании» совершился во второй половине 4 века как-то поразительно тихо и без каких-либо видимых причин… Ничего не известно ни о каких церковных обсуждениях темы, какое событие следует считать более важным и достойным празднования в первую очередь – Рождество или Крещение Иисуса, и какое из них более достойно смысла Епифании?
Ни один христианский богослов тех лет не написал ни одного труда на тему: «Братья и сестры, как же мы могли три сотни лет не замечать, что Рождество является событим гораздо более масштабным, значимым и к тому же – более наполненным смыслом той самой Епифании, которую мы столь торжественно празднуем в крещении Иисуса?!».
Не обсуждался вопрос о сравнительном значении Рождества и Крещения/Епифании ни на одном церковном соборе, и не было издано никаких обще-церковных постановлений об учреждении празднования Рождества и придании именно ему первостепенного значения, вместо празднования Епифании. Ничего из вышеперечисленного, как совершенно необходимой подготовки к принятию такого, существенно важного для церкви, решения, как смена главного(!) своего праздника, не было…
А ведь если тексты о Рождестве и Крещении действительно изначально(!) соседствовали бы друг с другом в Евангелиях от Матфея и от Луки (как считается, начиная с IV века н.э.), без обсуждения их сравнительного смысла и значения, перед тем, как принять решение о радикальной смене их приоритетности, церкви было бы просто не обойтись! Но, повторюсь, ни малейших следов таких обсуждений не имеется, что однозначно свидетельствует о том, что начало празднования Рождества в христианской церкви никоим образом не стало результатом какого-либо сравнительного переосмысления каких-либо текстов.
Но тогда, результатом чего же это могло стать? Почему Рождество Христово начало повсеместно праздноваться христианами только лишь в середине-конце IV века нашей эры, при этом моментально затмив праздник Епифании, 300 лет считавшийся до этого главным(!) христианским праздником, и почему это произошло без каких-либо церковных обсуждений, дискуссий и принятия официальных решений?
Что ж, лично я не вижу другого адекватного ответа на этот вопрос, кроме принятия в качестве факта, что истории о Рождестве в двух Евангелиях появились не ранее этого же времени, то есть – в середине-конце IV века нашей эры, будучи приписаны к исходным текстам!
Когда после Никейского собора 325 года, в христианских общинах стали официально распространяться сборники под названием «Новый Завет», тексты которого были утверждены собором в качестве «истинных», и уже содержали в себе истории Рождества, эти истории и стали – самым естественным образом! – праздноваться христианами, как главный церковный праздник.
Все же прочие, ранее написанные тексты Евангелий от Матфея и от Луки, в которых историй Рождества еще не было, активно изымались и уничтожались церковными властями, причем – вместе с теми христианами, которые пытались сопротивляться нововведениям. В результате, спустя несколько десятилетий, к концу IV, началу V века, абсолютному большинству христиан уже казалось, что именно так всегда всё и было, и Евангелия от Матфея и от Луки изначально были написаны в том виде, в каком они читали их в своих канонических Новых Заветах…
Понятно, что такое объяснение странному историко-церковному факту о времени начала празднования христианами Рождества, категорически не устраивает христианскую церковь, поскольку оно полностью компрометирует и сами истории Рождества, как выдумку, приписанную к евангельским текстам спустя три столетия, и саму церковь, как автора и исполнителя этого манипулятивного обмана. Поэтому, разумеется, церковь предпринимает попытки дать какие-то свои объяснения. Что же это за объяснения?
Во-первых, церковь пытается утверждать, что христиане Рождество все ж таки отмечали и в первые три столетия своей истории, только вот делали они это, почему-то, весьма скромно и незаметно, «празднуя» его лишь в качестве составной части большого празднования Крещения Иисуса, в котором они видели Епифанию – Богоявление.
Что ж, утверждение, конечно, интересное, однако лично мне как-то совершенно непонятна именно такая расстановка приоритетов: почему именно Рождество включили в качестве составной части в праздник Епифании, а не наоборот? Выше уже говорилось о том, что смысл Епифании, то есть – Богоявления, в описаниях Рождества можно увидеть и проще, и ярче, чем в описаниях крещения Иисуса! Масштабность происходящего в описаниях Рождества, да и сам текстовый объем этих описаний – гораздо больший, нежели в описаниях крещения, коему посвящены лишь несколько предложений, в то время, как Рождеству посвящены по две главы в двух Евангелиях. Да и главы эти идут на первом месте в евангельских текстах, перед описанием крещения, что естественным образом должно привлекать – и привлекает! – именно к ним приоритетное внимание.
Так каким же образом, с учетом вышесказанного, могло бы получиться, что Епифанию христиане стали праздновать в связи именно с крещением Иисуса, а не в связи с его куда более масштабным и значимым Рождеством, которое-де было лишь «включено», как второстепенный элемент, в состав этого празднования?
Ответом на это законное недоумение, являются весьма, надо сказать, странные ссылки на то, что первые христиане были-де из иудеев, а у иудеев в те времена было не принято праздновать дни рождения.
По поводу этих ссылок на древние иудейские обычаи, можно сказать, что они не только странны, но и что они обладают совершенно нулевой убедительностью! Во-первых, потому, что уже в первом столетии (не говоря о последующих) подавляющее большинство христиан были «из язычников» и не имели, соответственно, практически никакого отношения ни к иудеям, ни к их традициям. А в греко-римской культуре, к представителям которой относилось абсолютное большинство христиан, празднование дней рождения было такой же нормой, как и для нас сегодня.
Во-вторых же, хочется обратить внимание на то, что события Рождества – это далеко не только «день рождения»! Описания Рождественских историй содержат в себе картины явлений Ангелов и Архангелов, их возвещений о Божьей воле, о зачатии от Святого Духа, о том, что зачатый таким образом младенец будет никем иным, как Сыном Всевышнего, и много еще чего, выходящего далеко за рамки значения «просто день рождения»… Так что, какие бы иудейские традиции ни уважали и даже ни чтили первые христиане, не разглядеть в событиях Рождества их просто таки эпического смысла и значения, выходящего пределы любых традиций, они бы просто не смогли!