Ожидание коз. Рассказы

Редактор Любовь Молчанова

Художник Виктор Подгорный

Фотограф Никита Щекин

© Галина Щекина, 2019

© Людмила Ивастова, 2019

© Никита Щекин, фотографии, 2019

ISBN 978-5-4496-1862-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

К читателю

Сборник миниатюр и коротких рассказов отобран из текстов с вечными темами – это любовь, долг, смысл жизни, привязанности, общество, творчество, дети. Неизменно перед героями встает выбор между земным и небесным. И если они сами этот выбор не сделают, то это за них делает судьба.

Уна

Наша контора вела вечный ремонт самой себя. В один из таких ремонтов наш отдел слили с соседним. Между нами была только перегородка, да и то не сплошная. Нас гоняли по службе, а их не гоняли. Заходили просители к нам, а искали, оказывалось, – их. Дверь общая, а табличка золотыми буквами оповещала о них…

Когда затихал очередной шквал, я ловила за перегородкой звуки – звяканье ложечек и приглушенный смех, там пили кофе, его аромат высокомерно реял в воздухе. У них тоже резко звенел телефон, к ним тоже заходили люди с угрожающей интонацией, но все это отлетало быстро. И опять приглушенный смех, реплики, касающиеся косметики, одежды, стихов, мужчин. Пару недель у них работал юрист из городской прокуратуры, знаток своего дела. Но стоило ему вставить слово, не касающееся работы, как общая беседа обрывалась: презрение они выражали в вежливой форме. Любопытство меня разбирало до тех пор, пока я не выдумала какую-то ерунду и не зашла к ним.

Ничего сверхъестественного. Щелкал компьютер, шелестели папки, шумела кофеварка. Я, запинаясь, попросила дать мне разъяснение по транспортным штрафам. Младшая из четырех стала со мной говорить, а начальница молча поглядывала. А потом сделала пару звоночков и освободила младшую, занялась мной. Она не просто дала мне подробную консультацию, но и распечатала ее на принтере, а потом еще протянула кофе и столбик шоколада. Такого обслуживания я нигде не видела. Я осмелела и спросила, какие стихи они любят. Они оживились.

«Люблю лимонное с лиловым, сирень средь лютиков люблю./ Лимон фиалками томлю, пою луну весенним словом:/ Лиловым, лучезарным, новым!/ Луна подобна кораблю…» – прочитала вкрадчиво одна.

И другая откликнулась:

«Изменить бы! Кому? Ах, не все ли равно!/ Предыдущему, каждому – ясно?/ С кем? И это неважно. На свете одно/ Изменяющееся прекрасно./ Одному отдаваясь, мечтать о другом/

Неиспробованном, невкушенном,/ Незнакомом вчера, кто сегодня знаком/ И прикинется завтра влюбленным…/ И при этом возлюбленных так обмануть,/ Ревность так усыпить в них умело,/ Чтобы косо они не посмели взглянуть,/ Я же прямо в лицо бы посмела…»

Я растерянно слушала их, в первый раз ничего не запомнила. Но потом у них состоялся маленький праздник вроде годовщины их отдела, они пригласили меня. Так я попала к начальнице домой и, подружившись с ней, получила не только эти стихи Северянина, но и многие другие. Девочки рассказали мне, что Уна добрая, она никогда не ругает, многое делает сама. Работы немного, санкции идут без суда, так что жить можно. Сначала, когда работы было много, они сердились, что Уна не принимает на работу сотрудниц без высшего образования – казалось бы, какая разница, кто будет печатать приказы, вести регистрацию! Но потом, когда Уна стала надолго уезжать, почувствовали – важна квалификация, важен опыт.

Под шелесты бесед я смотрела альбомы Уны, удивлялась. В молодости у нее, у родителей, у подруг были такие старинные одежды, будто она жила в прошлом веке.

– Ретро! Какие воланы, рюши.

– Это мой стиль, – улыбалась Уна, – смотри, какая у меня обстановка. Вот это?

Это был туалетный столик с перламутровой столешницей, весь уставленный причудливыми светящимися флаконами, кувшинчиками, рядом горела крохотная настольная лампа, шевелились пудреницы-пуховки.

– Прелесть! – вскрикнула я. Но это слово было слабое, не годилось.

Я стала приходить к Уне все чаще. Однажды я застала у нее незнакомых мне женщин. Уна подала мне вазочку с печеньем, фужер с шипучкой и указала пухлой рукой на приоткрытую дверцу шкафа. Я углубилась в книжки, всякий раз удивляясь, что они такие старые. «Не любит наш век, – думала я об Уне, – книжки от букиниста, пуховки от бабушки». А разговор трех подруг был тоже довольно загадочный.

– У меня опять болит голова, – вздыхала самая старшая из них. – Не успела выйти из больницы, как все сначала.

– Я сейчас все сделаю, – успокоила самая молодая, – закрой глаза.

– Они тебя наказывают, – заметила Уна. – Сколько раз ты не вышла на контакт? На тебя давит энергетический столб. Есть простой способ избавиться от этой боли. Ты знаешь, какой.

– Не хочу, – воскликнула старшая, – вдруг я втянусь, и это отразится на дочери?

– Вот видишь, – будто настаивала Уна. – У нас троих примерно одинаковые роли, но тебе всех тяжелее из-за семьи. Ты не хочешь признать свою избранность.

– Чушь! – опять привстала старшая.

– Закрой глаза, – мягко погрозила младшая. – Знаете, девочки, все кончилось, как Уна предсказала. Как только я с ним рассталась, у меня такое хорошее настроение, такие результаты в лечении – все легко пошло. Боли нет уже месяц, даже больше. И работа сразу нашлась – в диагностическом центре. Я им показала оба диплома – и все, я принята.

– Это не значит, что ты монашка, – засмеялась Уна. – Наслаждайся, но не допускай жертвоприношения. Знай, они лишь плод на ветке. Ты разве помнишь персик, который съела три года назад в Анапе?

– Тот персик был сладкий, а этот горький, – вздохнула младшая. Старшая лежала тихо и погладила младшую по руке. «Изменить – и во что бы ни стало, да так, чтоб почувствовать эту измену! – прошептала младшая. – В этом скверного нет, это просто пустяк, точно новое платье надену!» В ее голосе послышались слезы. Кажется, они любили одни и те же стихи – Надсон, Игорь Северянин, Десанка Максимович. Я тоже сидела тихо, листала старинные книжки, но не могла не слушать их разговоры. Чудес тут не было: немного биоэнергетики, немного игры, еще чего-то. На меня напало очень сладкое, сонное состояние. Затылку тепло-тепло, точно гладят любимые руки. Такого никогда не бывает с теми, кого я знаю сто лет. А здесь чужие, почти незнакомые люди. И когда они стали уходить – мне даже стало зябко, грустно, неуютно, точно оказалась на сквозняке. Но Уна продолжала кормить меня печеньем, яблочными пирожками, поить сидром, а потом уговорила искупаться.

– Ты такая бедная в этих ужасных общежитиях. Вода хорошо идет, прими ванну и поедешь домой. Троллейбусы ходят до двенадцати.

В ванной заструился пар, в воде – цветные струи, розовые от шампуня и оранжевые от хвойного экстракта. Плескаться в такой ванне было наслаждение.

В приоткрытую дверь плыли чувственные звуки с пластинок Вертинского – «в бананово-лимонном Сингапуре… пуре…» Уна любила эмигрантскую музыку, у нее были хорошие записи неизвестных мне русских шансонье, привезенные знакомой актрисой. Обилие цветов и эти песни, капризные и страстные, всегда действовали так сильно, что вокруг все исчезало. Голова кружилась от фантазий, сердце билось, требуя неведомого…

А в это время Уна в переднике весело мыла мне голову, рассказывала о себе. Свою кудрявую гриву волос скрутила в жгут и заколола шариковым стержнем. Большие дымчатые очки в тонкой оправе туманились, и за стеклами лукаво посвечивали прищуренные глазки.

– Наверно, тебе уже наговорили всяких глупостей обо мне. Лучше, если я сама тебе скажу, а то ты будешь думать невесть что и терзаться, не решаясь спросить. Ну да, я была любовницей нашего шефа, директора корпорации, это тянулось долго. Корпорация находилась в фазе становления, приходилось советовать ему, поправлять. Сейчас этого не требуется, он умеет все делать сам, но привычка осталась. Это тяготит меня. Я предпочитаю краткие бурные связи. Дети – это прекрасно, но это совершенно не мое. Я не способна на жертвы, я должна холить себя, вот и все. Некоторые женщины умеют рожать, умеют жертвовать – вот и пускай себе. Что ты так смотришь?

– Шеф вдвое вас моложе. Врут?

– Может, и не врут. Для меня возраст неважен, я его не чувствую. Потому что я живу не в том слое жизни, где есть годы. Почитай «Агни-Йогу», поймешь.

Она ласково, весело вытирала меня, спрашивала, есть ли у меня мальчик, причесывала и сушила феном. Да, говорила я, есть мальчик, но я еще не знаю, получится ли что-нибудь, потому что он настоящая заноза.

– Ха-ха! – звонко смеялась Уна. – Занозы надо удалять. Надо, чтобы было удовольствие, но никакой боли. Иначе начнешь страдать, состаришься, поглупеешь.

Уна обезоруживала. Когда я приходила к ней, она готовила что-нибудь вкусное, с орехами, яблоками и никогда не угощала мясом, зато всегда были сидры, шампанское, сладкие вина, наливки и лимонады. Она обращалась со мной как с маленькой, гладила мои хлопчатые блузки, завивала волосы. Я могла приходить к ней, забираться на обширный диван, поспать, могла брать томики стихов, лежащие кругом в изобилии. Повсюду оказывались красивые безделушки, заколки, коробочки с орехами, упаковки с печеньем, вышитые носовые платочки. В большой круглой шкатулке, сделанной из разноцветных открыток, уютно свернувшись, лежала пышная коса из ниток мулине, там же хранились кальки с узорами будущих вышивок. Вышивки заполняли стены – вставленные в рамы, выполняли роль картин. Благородно-атласная охотничья собака с горном и патронташем, домик, тонувший в зелени, юные девы Марии, колонны у моря – чего там только не было. Вышивки покрывали подушки и думочки, квадратные, овальные и бочонками. Все в этих комнатах как будто говорило, что хозяйка никогда никуда не торопится, и все ее существование неторопливо и безмятежно.

Однажды я пришла к ней ночью, дрожа от холода.

– Уна, троллейбусы не ходят…

Она без лишних слов поместила меня в горячую ванну, завернула в пушистый махровый халат, дала чашку с какао. У нее и какао было особенное – густое, ванильное, как крем для торта.

– Уна, он сделал мне предложение. Я сойду с ума.

– Ты ему, надеюсь, откажешь.

Я отставила чашку.

– Да это раз в жизни бывает! Он такой крутой парень, умница, диссертацию пишет, это вообще другая сфера…

– Девочка, это интересно только первый раз. Потом станет скучно.

Она укрывала меня одеялами, подкладывала подушку повыше, подвигала настольную лампу.

– Если хочешь быть с ним – ради бога, но зачем эти обязательства, кандалы, такое это рабство, такая гадость для женщины.

Я приготовилась плакать.

– Уна! А любовь?

– Умрет твоя любовь, девочка.

Я не поверила. Я завздыхала и заворочалась в гнездышке, представляя, как мой мальчик идет на другой конец города и нескоро еще дойдет до дома. Его густые русые до плеч волосы смокли от дождя, а плечи в холодной куртке – единственный зонтик. А там дождь со снегом… Он целовал меня только что, его губы приближались к моим медленно, как межпланетная станция, а потом втягивали… Я теперь часть его. Он часть меня. Я не хочу с ним расставаться! Он тоже!

– Не хочу расставаться! – заплакала я.

– Глупенькая, никто не заставляет. Значит, ты уже ничего не понимаешь.

Я ушла от нее утром с «Агни-Йогой» подмышкой. Там у ее дома был магазин – стекляшка времен оттепели. Мимо него и пробегала худая девочка с некстати упавшими на глаза черными волосами, в некрасивом коричневом пальто трапеция. Одной рукой она цепко держала книжку, второй пыталась обуздать волосы против ветра. Девочка смуглая, с тонким носиком и ротиком углами вниз. Девочка помахала мне и побежала выходить замуж.

Через много лет я попала в эти края благодаря старому автобусу. Когда этот сломавшийся рыдван высадил всех пассажиров на углу, я, конечно, не вспомнила бы об этом, если бы не стекляшка. Дул ветер, и я отвернулась, чтоб поднять воротник. Из витрины на меня глянула сутулая женщина в мешковатом коричневом пальто трапеция, с большой сумкой через плечо и еще одной на колесиках. Ротик углами вниз упрямо сжался, черные с седыми пополам волосы лезли в глаза. Сердце мое сжалось… «Уна, – вдруг растерянно вспомнила я, – здесь жила Уна, и я дружила с ней. Но это было так давно! Наверно, она умерла».

Я опаздывала на работу, мне надо было отвезти домой сумку с картошкой, да еще этот автобус. Я метнулась туда-сюда, вспоминая, какие маршруты есть поблизости. Кое-как добрела, стиснув зубы, до остановки, забралась в троллейбус. Мне даже уступили место.

На передней площадке, где стояла кондукторша, послышался в гомоне мелодичный знакомый смех. Он напомнил мне только одного человека, женщину, непостижимую, таинственную, и напомнил именно в тот момент, когда я о ней вспомнила. Я передала денежку на билет и уставилась в окно, борясь с немым внутренним плачем, – пыталась вспомнить, что же там было, в первой книге «Агни-Йоги». Там шла речь об инаком сознании, о вечном шелесте духовных садов, о том неуловимом и нематериальном, которое есть главная цель жизни.

– Вот билетик, передайте обратно, – жизнерадостно молвила женщина, обернувшись на просьбу и протягивая мне руку с зеленым билетным листочком. Круглое ее лицо розово сияло среди кудрявой копны волос. Бархатное синее пальто, сборчатое, в атласных шнурах, таило в складках растаявший снег. Темные глаза улыбались сквозь очки кареглазо и таинственно. Уна! Это она передала мне от кондуктора требуемый билет и тут же отвернулась. Я взяла листочек, смяла дрожащими пальцами. Она не узнала меня. Я слишком состарилась за эти годы, наверно, я стала возрастом похожа на ее мать, которая сидела в ее альбоме в таком же бархатном одеянии… А может, там сидела не мать, а она сама? Я не знала, сказать ли ей, признаться или промолчать. Если бы я сказала, она тотчас припомнила бы мне, как отговаривала меня. А я ведь все равно вышла замуж за своего длинноволосого мальчика, он теперь тоже седой, с диссертацией не вышло ничего, тянет лямку на телевидении.

Но почему я должна оправдываться? И перед кем? Я сделала так, как хотела, мне никто был не указ, я даже упрекнуть себя не могу, что у меня что-то не сбылось. Вот еще!

Мой мальчик больше не любит меня, да я, честно говоря, и не вспоминаю об этом. Прихожу с работы, включаю кастрюли и телевизор погромче, чищу картошку, печатаю на машинке, отвечаю на телефон, расстреливающий меня пулеметными очередями. Конечно, я изменилась, вот и стекляшка напомнила об этом, но это все правильно…

У меня есть дело жизни, есть дети – пусть они не любят меня, но я люблю их, меня на земле держит немало людей, которые оценили меня наконец. И они могут это подтвердить, заступиться… Заступиться, уступить, точно я бабка… Мне уступили место, а Уна, подозрительно молодая, – может, это ее дочь? – да полно, нет у нее никакой дочери, быть не может! – стояла у поручней, ее обнимал за плечи интересный мужчина. Есть такие мужчины, чем старше, тем прекрасней – весь седой, брови черные, чуть полноватый, хитрые глаза, что-то говорит ей на ухо, она мелодично смеется, отряхивая цветы и свою бархатную шубу от снега. Никаких при ней сумок, только вот эти сиреневые зимние хризантемки в хрустящем кульке. Да и вообще, есть ли у нее заботы в жизни, кроме самой себя?

Я живу не только для себя. Моя совесть чиста… Но если половина меня, сцепив зубы, громко бунтовала и гордилась, то вторая половина съежилась и тихо меркла. Вскоре Уна со спутником вышла из троллейбуса и пошла в сторону бывшего нарсуда. А я – домой, в редакцию, на работу. Каждая в свою жизнь.

Рабство

За десять минут набежала публика самая что ни на есть, даже американка в алом блейзере. Быстрей, быстрей – эти первые слова комком в горле, и как опоздало телевидение опять, это мы пропустим, но дальше пошло все изумительно. Особенно когда робкие дети из английской школы объясняли американке: мадэ хэв э поуим – хе сан мэйк драуин – энд Таня, хиз вайф, пут колор… Ес, нау ви хэв поуимз энд пикчез… Английская речь, тихие флейтовые переливы, доносящиеся из скрытого в цветах музыкального центра… На открытии выставки все шло славно!

Американка, дизайнер по профессии, всплескивает руками, как птица. Все взволнованы. Хазбенд этой американки очень богат, он может купить что-нибудь у Тани, мастера по батику… Но когда Танин хазбенд бабахнул в потолок шампанским и плафоны полетели прямо на компьютеры, ах, ах… Однако это было вчера, праздник прошел, а сегодня надо писать отчет. Бедная сотрудница чахнет над отчетом. Да еще Она ходит…

А вот и Она… Она сегодня одета хорошо, в синем ватнике на пять размеров больше, в разных цветом валенках, в растянутой шапке-петушке. Она тянет носом и говорит басом, но каждое слово ее значительно и даже торжественно.

– Огурчиков.

В руках у нее красивейшая желто-зеленая банка с листиками и плавающими зубочками чеснока. А еще там игрушечные огурчики и малюсенькие перечные полумесяцы, лучистые веера укропа… Можно долго рассматривать это волшебство, тем более что Она дает время на раздумья. Она понимает, что дело после праздника, а сюда из соседнего общежития приносят много чего – и варенья, и соленья, и промтовары, и золото. В критических случаях, когда жажда велика, а из вещей уже нет ничего, несут простыни и холодильники. Сотрудница вспоминает, что сегодня у кого-то день рождения, и потому попадает на крючок.

Сколько-сколько? Шесть? Бедная женщина понимает, что это ужасно дешево, вдвое меньше, чем в лавке, а если разделить все это на других сотрудниц… Сопротивление почти сломлено. Приходящая Она озабоченно считает мелкие и сверхмелкие купюры и благодарно улыбается голыми деснами с двумя черными пенечками зубов. Сотрудница запоздало размышляет, где мадам, такая пьянь, могла взять подобное великолепие, уж не сама ли мариновала? Но мадам Разные Валенки под звуки флейтовых медитаций уже счастливо семенит к открытию винной лавки.

Выждав неделю, мадам проникает опять на освоенную территорию. На ней те же разные валенки, но крутая синяя спецуха подпоясана эластичным ремнем, а на голове вместо растянутого чулка красуется лихая кепка с трикотажными ушами и белоснежными буквами SKI. Смятое лицо мадам выглядывает из-под этой кепки как неизвестно что! Но зато она держит в руках эти самые «ски», новые, яркие, и провозглашает громко:

– Лыжи деткам!

Присутствующие сотрудницы, полностью лишенные финансирования, малодушно сбегают за стеллажи, а наша знакомая сотрудница со сданным теперь отчетом активно включается в обсуждение. Она утверждает: да, в спорттоварах это втрое дороже, но там с ботинками, а здесь без. Мадам торжествует – то там, а то здесь! Сотрудница хватает как есть, полагая, что можно обойтись в случае и валенками и дутиками, а как только мадам убегает, подходят желающие поругать-похвалить, и детские лыжи без ботинок тут же перекупают за более высокую цену истинные обладатели лыжных ботинок. Далее являются почти новая камчатная скатерть, совершенно новый утюг, почти Rоventa, потом дешевый, видимо, краденый сахарный песок, немецкие коробки для специй, наскоро отмытые от специй, и многое другое, сгоревшее в топке абстинентного синдрома. Знакомая нам сотрудница становится все более и более виноватой, потому что самая малообеспеченная, и посему на нее магическое двух- или трехкратное удешевление оказывает самое оглушающее действие. Кроме того, она доброе, безвольное существо и не может не сочувствовать чужой нужде. Она понимает, что это значит. Социально и психологически слабая, она сперва идет на риск сама, потом подвергает тому же риску остальных сослуживиц. Втягивается вся контора! Но если контора может не брать, то сотрудница не может не брать. И покорствует бичам.

Проходят зима, весна, лето, экспансия мадам растет. Теперь она уже не просачивается, а входит, громко хлопая подошвами туфель, которые лет пять назад были итальянскими шпильками, на ней невообразимая юбка из деревенской набойки прошлого века плюс черная футболка неясного размера, у которой на груди YES, на спине NO. Отсутствие шапок уличает мадам в полном отсутствии прически, то есть делает ее мадам Бильярдный Шарик. Скоро в конторе появляются сетки крупной свеклы, почти новые немецкие комнатные тапки с цыплятами, тьма целлофанов с Идэн и Крузом. Вся продукция расхватывается довольно быстро и, главное, до открытия лавки. С победным видом мадам уходит, окрыленная легким успехом, и, видимо, решается урвать что-то еще. В упоении она теряет чувство меры.

И перед виноватой сотрудницей через полчаса грохается мешок мерзлых костей. Удивительно, что сотрудница действительно испытывает слабость к такого вида гастрономии и частенько варит крепкие бульоны на костях.

Кажется, мадам Жрите даже не утруждается словесной формулировкой, заранее зная, что покупательница деморализована. Действительно, между ними давно уже установилось что-то. Ибо один только взгляд из двери заставляет сотрудницу бросить важного посетителя, чтобы торопливо рыться в клеенчатой сумке мадам. Даже бывалые люди переглядываются и бывают неприятно поражены. Более того – сотруднице тоже стыдно, и она, торопясь избавиться от мадам Два Зуба, почти не глядя, хватает всякую ерунду. Беседа идет на уровне глаз. Взгляд мадам: бери, дешево. Взгляд сотрудницы: нет денег. Мадам: бери еще дешевле. Сотрудница: не надо, не надо. Мадам: займи, но дай выпить. Сотрудница: ну ладно, давай…

Кости старые, коричневые, лежали в холодильной камере месяца три. А может, они были уже сварены или съедены, испортились, а потом засунуты в холодильник! Сотрудница густо краснеет и отрицательно качает головой.

Но мадам наступает и щелкает, щелкает по пакету. Сотрудница тянет носом и опять мотает головой. А мадам Наглость будто решила ее прикончить и делает глотательные движения, и в ее глазах с набрякшими веками – слезы. В ужасе вскакивает сотрудница и убегает за стеллажи, а мадам за нею, хватая за рукав. Деньги тем же таинственным способом, которым владеют цыганки, просачиваются сквозь кошелек сотрудницы и попадают в руки мадам Наглость. Суровая вахтерша наконец настигает зарвавшуюся торговку и выдворяет вон. А наша сотрудница почему-то плачет. Видимо, потому, что на подоконнике среди цветочных горшков красуется мешок с костями. Он лежит там час и два, начинает таять, растекаться, и хозяйка-раба, не выдержав, выбрасывает его в мусорку.

Затем она машинально нажимает на кнопку, включает музыку, пытаясь, видимо, избавиться от отчаяния. Флейта завораживает ее волшебным журчанием. Будто кожа проницаема для нежного звука, будто вода через почву – просачивается, пронизывает и лечит… Смотри же, какая сила у нежности, следи, как взлетает она и крепнет. Еще выше, еще шире зыбкие круги, еще ближе к солнцу, в котором ты растворишься… Так поет флейта и напоминает о нетленном, не суетном – среди жизни и тленной и суетной. Вечером на выходе из конторы она опять видит воплощение своего позора и стукается спиной о дверь. А порядком уже пьяная мадам Дай Выпить подходит вплотную и цедит:

– Эх ты… Эх ты…

Сотрудница наша идет по тротуару и смотрит прямо. Лицо ее горит, потому что она приличная женщина, а идет рядом с такой мадам. Ей, конечно, обидно, что мадам обманула ее доверие и принесла отбросы. Ей, конечно, страшно, что невидимая связь, почти симпатия, почти «снисхожденье богатой к нищей», почти жалость-доброта «к простому народу» кончилась. Она сделала рывок и попыталась выйти из зависимости. Но волей-неволей ей, мягкой и снисходительной, приходится признавать, что есть люди, не достойные ничего, даже милостыни. И такие люди, как мадам Обдеру Карманы – свободны, а вот она, тактичная и чуткая, – раба. И все это видят.

Декаданс

Говор, шумон и сверк. Хитроумная плотинка толстого стекла отгораживает часть водоема. Над ней волны несутся, но долетает только нежная пыль. Чуть дальше спуск ступеней и струй, освобожденная вода падает на камни, в рев, клекот и пение. Ровно пение вод, ровно и выспренно пение в саду. Кто-то играет на расстроенных клавишах, дребезжа металлом струн и связками, звенящими от слез. Обширный старый парк как карнавал жизни на фоне зова судьбы.

В беседке какие-то женщины говорят пылко и гневно, речь напоминает французскую, руки переплетены, платья – ветхое старье. Находят тучи, дует ветер, птицы механически скачут в траве, а они все говорят и говорят… Вечность уже говорят. Вино возле них не тронуто.

Поодаль две молодые пары любят друг друга на виду у всех, точно они ливерпульская музыкальная богема. При этом они еще умудряются окликать и вышучивать друг друга, и вина им явно не хватает.

Празднество громоздко, цель его забыта, и толпа разодетых людей рассеянно впиталась в сумрачный парк. Издали струнный оркестр – не из одной точки, а как бы отовсюду, рассеянный и умноженный эхом. Трещат салютные выстрелы, нервный розовый огонь отражается в чьих-то глазах, устремленных вверх. Иногда это парализованные мечтатели, иногда разгоряченные сластолюбцы. Сил ни у кого уже нет, а вечерон все ветвится, ветвится, взметая шлейфы.