Воздушный колокол. Книга стихов
Добавить В библиотекуАвторизуйтесь, чтобы добавить
Добавить отзывДобавить цитату
Воздушный колокол. Книга стихов
Елена Игнатова
Воздушный колокол. Книга стихов
Издание выпущено при поддержке Комитета по печати и взаимодействию со средствами массовой информации Правительства Санкт-Петербурга
Издание Санкт-Петербургской общественной организации «Союз писателей Санкт-Петербурга»
© Игнатова Е., текст, 2018.
© «Геликон Плюс», макет, 2018
* * *Часть 1
«Как, не ударясь в крик, о фанерном детстве…»
* * *Как, не ударясь в крик, о фанерном детстве,бетонном слоне, горнистах гипсовых в парке,творожном снеге Невы, небе густейшей заварки,о колоколе воздушном, хранившем меня?Вечером мамина тень обтекала душу,не знала молитвы, но все же молилась робко.В сети ее темных волос – золотая рыбка,ладонь ее пахла йодом… сонная воркотня.Всей глубиною крови я льну к забытымтем вавилонским пятидесятым,где подмерзала кровь на катке щербатом,плыл сладковатый лед по губам разбитым.Время редеет, скатывается в ворох,а на рассвете так пламенело дерзко,и остается – памятью в наших порах,пением матери на ледяных просторах,снежными прядями над глубиною невской.«Ничего не проси у страны – ни любви, ни суда…»
* * *Ничего не проси у страны – ни любви, ни суда,первородства души не заменишь ее чечевицей.Сколько можно, несу непосильное бремя трудасоглядатая, очевидца.Робкий шепот окраин, столиц заговорщицкий шумчуть колеблют и дразнят листы летописного свода,но как тайный судья, соучастник судьбы, тугодум —вывожу на полях неизвестное слово «свобода».Не возьму ни гроша и ни капли вина не прольюв причащеньи судьбы ко стыду нерастраченной силы,к нерожденной душе, к одиночеству в отчем краю,к этой грязной бумаге, где жизнь изошла на чернила.«Как я тоскую по архитектуре житья…»
* * *Как я тоскую по архитектуре житьяпослевоенного – под виноградной бетонною гроздью,где, как зверок на ладони, пригрелась семья,воздух тайком добывая на черном морозе.По лихорадящей родине, вынесшей ад,кровью налит ее сумрак и гноем рассветы,и перекличка: «убит… виноват… виноват…»,и запекаются губы стыдом и ответом.Господи, нас разметало, как мертвый сорняк,взрывом отбросило, ядом смертей опоило,из глубины униженья спрошу Тебя так:– Господи Боже мой, что с моей родиной было?Что, обернувшись, увижу? Окоп и бетон,парка победы цветы, черепа и колосья,голос о маме, о брате, платке голубомпод виноградной бетонною гроздью.«Сердечный перебой от боли, не от грусти…»
* * *Сердечный перебой от боли, не от грусти,и под ногами дерн так прочен и так груб.Где влажный куст ручья, где разветвленье устьев,где запах ночи, лепесток у губ?Когда я почала железную ковригу?А помнишь крупный шрифт поэмы о Петреи детства круглый свет – под лампой зрела книгаи нежной желтизной мерцала на столе.Колесный перестук сливается с «Полтавой»:полки, и взрытый прах, и пылкий Шлиппенбах…И нить моей судьбы вплелась в судьбу державы,оставив вкус железа на губах.«Детства опара…»
* * *Детства опара.Ветрянки зеленый цветок,да на воде подсоленной – тюря.Выйдешь – торчит во дворе «воронок».Наши мужчины охочи до тюрем.Дом. Дом,немцами строенный дом,влажный барак.Можно купить за пятакзавиток из пластмассы,можно до ночи кататьсяна карусели железной…Мы засыпаем без слез —девять душ в конуре. Тесно.И среди нас расцветают искусства:вот инвалид – гнет подвески для люстр,есть и художница – голод и юность,бант голубой, нежно-серая кожа.Тридцать рублей – нарисует портрет маслом.Нарисовала меняна кошку-копилку похожей.Родственник-летчик к нам залетел сгоряча,морщился – мы неприглядны.Куча угля за окном, пятна на потолке,да голубые глаза на стебелькеузкого личика. Кожа в зеленке, ветрянке…– Кем же ты будешь?– Прачкой! Такие красивые тряпки! —И ослепила – надежды птица в руке.«“Ничего, кроме ненависти…” – говорю…»
* * *«Ничего, кроме ненависти…» – говорю,Но из глаза-кустав мир летят семена, и живут, и пускают побеги,и когда вы меня повезете в позорной телеге,оживленная зреньем моим, жизнь прекрасна, густа,прошумит, прощена. Вам деревья нужны для креста,для порубки – в чужие болота протягивать слеги.Боже, в хлипкой телеге – в тугую молочную твердь,на помосте торчит, как сосок, кумачовая плаха,Опускаю лицо, прижимаюсь губами без страха —я любима в мгновенье, когда вы пришли посмотреть,вы меня принимаете в общенародную смертьи следите, как ватно валюсь на помост я, неряха…«Медногубая музыка осени. Бас-геликон…»
* * *Медногубая музыка осени. Бас-геликонкружит медленным небом. И колеблем, осыпан листвою,проплывает военный оркестр в мокром воздухе по-над землею,чуть повыше дождя занесен, накренен.Скажет музыка: «О-о-о…» – и отступит фонтанов вода.Так застыли тритоны, что губы у них леденеют —не сомкнуть, не ответить оркестру. Он медленно реет,медью призрачной греет… Дрожит за плечами слюда.Что ж, российский Версаль? Нам достались из той стороныэтот парк щегольской, да надрывное слово «блокада»,и не кроны деревьев – голодные ребра войны,не эоловы арфы, а песня смертей и надсада.Сеет дождик… и плачу. И с криком летит «метеор»вдоль оставленных парков. Угрюмо спешат экскурсантымимо братской могилы фонтанов, каскадов, озер,мимо музыки – вниз головой — растворенных дождем оркестрантов…«Город черен и точён белой ночью…»
* * *Город чёрен и точён белой ночью.Город, я в тебе горю червленой точкой.Как по вражеской земле, пугаясь шага,мимо каменной гряды – по оврагу.Пусто. Чисто. И газоны не дышат,лучник бронзовый прищурился в нише,ветер носит запах конского пота.Зверь ощерен. Камень голоден. Охота.Жаден жертвенник на Марсовом поле,кони бронзовые бродят на воле,в небе бьется пузырем птичья стая,ходит алая вода под мостами.Город, город, обезумел, ярится:в новостройках чудеса реализма —кто с отбойным молотком, кто с винтовкой,баба с каменным снопом в изготовку.Мокрым мрамором в траве – чьи-то пятки…Город – выследил. Бегу без оглядки,скрежет двери в темноте — ох, не вскрикнуть!Затаиться. Отдышаться. Привыкнуть.Запах бедности, недавней побелки…«Все протяженье брошенной столицы…»
* * *Все протяженье брошенной столицывмещается в единый перелетчирка болотного. Но страшно сельской птицена празднике огня и света появиться,и воздух нежилой над городом течет.Здесь каменный народ, который целый денькарнизы подпирал, стоял в неловких позахна крышах, – он дает себе короткий роздых.Простолюдин античный любит лень,игру в щелчки, катание на козах.Пока мы заперты в свои дома,пока мы беззащитны перед снами,мелькают пятки бронзовые,ходят кони табунами…И улица легла,обнаженаперед ночными плясунами.За город!
Уголь окраин.Озноб нищих рощ.С асфальта скатился дождьв черные травы. Бумага в канавах,гниющие воды —это предместье природы.За город, за город, друг Телемак, за город!Мы спешим мимо блочных домов,снов удушья в тисках арматуры.Щели оконныев клетки впускают воздух(ночью удавленником под звездывысунут фортки язык с синим стеклом).За город, друг, в прозрачной воде шевелить веслом!Мы спешим, прикрывая лица плащами в знакскорби. Выводят мелких собакунавозить газоны.За окнами звук поцелуев сонных(или урчит живот?) —это вода уходит в черную дырку ванны,смывая рабочий пот.Нас выносит из улиц.Природа-калека,как огромный червь, извивается слепо,зародясь из свалок и сточных вод.Здравствуй, оборотень-Помона!Из мазутных луж на манер тритонавсем нутром своим прокаленнымв десять труб тебе голосит завод.«Подуешь на пальцы в московском дворе…»
* * *Подуешь на пальцы в московском дворе,заухает снег за углом.Смотри, что творится теперь в декабре —как в фильме дешевом живем.Москва велика, и сдобна, и пышна,и все мы, как в булке изюм,где грязной рукой ковыряет страна,тот слаще, который угрюм.Нет, здесь не по мне. Мне милей Ленинград,где чайки чугунный полет,куда он тесней, жестковат, суховат,а все веселее живет.«Как хитрый грек…»
* * *Как хитрый грек,сквозь Рим жестоковыйный хитрый грекбредет, скрывая в бороде усмешку,и наблюдает городскую спешкуиз-под кофейных век.Как тайный грех,любовь свою к Москве, как тайный грех,я объявляю ныне.Господь, ты сотворил в людской пустынегончарный цех.Кое-как, признаться, лепят малых сих,но сколько их!Все сто холмов,уподоблю все сто ее холмовзлатым восхолмьям конского навоза.Но с чем сравнить татарские заносыее чинов?Зима черна.Кремлевская стена начиненапокойниками. Спит копчушка в склепе.Разносит двери магазинов слепов Москве страна.Здесь млад и стар,приказчик и добытчик млад и стар.Кипит базар.Печется новый миф столичной лепки.Здесь «про» – сильны и «контра» тоже крепки.О, где пожар!Скрываю смех,чеканки петербуржской жесткий смех.Грущу о техцветах прекрасных, что растут в болоте.И обдувает кровью на отлетегончарный цех.«Я на улицу выйду. Смердит…»
* * *Я на улицу выйду. Смердит.Пот рабочий стекает с трамваев,важный гость на «Аврору» спешит,черным бесом метнется, пролает.Светлоглазый ребенок со мной(тихий шаг в институтские парки),пламя прелести кроткой земнойна лице его светит неярко.Повторяй же: «В провалах, в крови —словно ласточек гнезда слюною —силой неутолимой любвиматеринской – скреплен надо мноюсвод небес». Этот город прими,заповедник советской России:жесть и известь, секретных НИИнизколобых – подъезды пустые.Начиналась застройка с тюрьмыи с дворца, где не видно хозяев,у реки, над которою мы,как бескрылые птицы, играем.«Пустоты полночи. Земля перепревать ложится…»
* * *Пустоты полночи. Земля перепревать ложится.Лист налитой на землю пал.Фонарик мрака – в небесах мерцает птица,и коротко блеснет, боясь упасть в канал,где света нет.Теперь сырой туманстекает по садам на каменные лица.Пустоты полночи.В густой воронке светапрохожий скармливает женщине тоску.Слова расслаблены. Дымится сигарета.В плаще блестящем он подобен мотыльку,что к лампе прилетел и требует совета.Что делает поэт в печальный час теней?В Неве ночных огней качаются обмылки.Он из дому идет, одевшись потеплей,и студенистый свет стекает по затылку,когда пройдет насквозь туманный Летний сад,и тени милые к нему на свет летят…«Или мне кажется, или в отчизне…»
* * *Или мне кажется, или в отчизне,словно в лесине, простукивается пустота,и не вольна я сказать «за свободу полжизни» —просто одна половина ее у меня отнята,а на другую глядят и молчат в укоризнедва долговязых скота.Женщина, ты и помады еще не истерла на губысколько положено было в синичий твой век,но из сумятицы будней тебя вынимают негрубо,и, возмущенно ерошась еще, ты увидишь: вдоль рекпозаболоченных – тянутся волглые срубы…с умершим сердцем, живая еще, опускаешься в снег.«…звали его Китом…»
* * *…звали его Китом,шел с приятелем, тот…Посмотри, как время нас выдает,я хочу сказать – бремяслепорожденной жизни не позорней иных,смерть во дворе-колодце, на глазах у старух —новое поле брани.Дослужась до шиша в кармане,мы, заложники вечности, как утверждал поэт, —лес букварный в распаде. А в тридцать леткровь подводит итоги.Ты убит ударами карате,племя новой культуры не мы, а те —каратисты и йоги.Осыпается мой словарный лес,скоро будем мертвы во имя чудесэры с привкусом серы,опустеет окраин нелепый стан,и пойдем на небо под барабан,как когда-то шли в пионеры.Я молчу – это время хрипит во мне:исчезают в огне, колыме, тюрьмете, чьи губы любили,те, кто плакали под хмельком,кого кованым каблукомпрямо в сердце тугое били.«Сколько горя, сколько черной боли…»
* * *Сколько горя, сколько черной болиприняла я в городе Петровом.Греемся на пепелище старом,плачемся на пепелище новом.С нежностью и тайною оглядкой,чужестранка в этом мире сиром,узнаю потемкинские пяткиу атлантов, гениев, кумиров…Но когда у Ксении Блаженной,у ее часовни жду рассвета:– Жено, о блаженнейшая жено,сколько счастья было, сколько света!«Пела и на клиросе…»
* * *Пела и на клиросе,и под небесами,как звезда, светиласяв деревянном храме.Обходя без усталигородок-пустыню,площади и улицывсе перекрестила.Все согреть стараласякаменное ложеКсения Петербургская —тайная надёжа.«Запах нашатыря, истлевшего снега…»
* * *Запах нашатыря, истлевшего снега,воздух с примесью яда,битый кирпич, дебильный Ильич,но только здесь я могу заговаривать тьму,растворяться и ждать появленьянескончаемой вереницы женщин —шатких теней, бредущих след в следза высокой, в истлевшей шинели,Ксенией, как свеча горящей.Они приникают к окнам, вглядываются в спящих,вдыхают запах тревог и страхови благословляют землю под слоем гари,плоское небо, кованый воздух —все, чего не любили при жизни.«Зима на убыль. Ветер тянет мыльней…»
* * *Зима на убыль. Ветер тянет мыльней,грязь чавкает со вкусом под ногою,дрожащее пространство и нагоедля глаз затруднено, преизобильно.Поэт со мной, москвич с лицом изгоя,взглянув окрест, проговорил: «Морильня».Но посмотри: телесность, кротость, страх,предродовое напряженье волия чувствую и в поле, и в холмах —как роженица, путаясь в подоле,земля в своих границах и моряхвстречает полдень в крепости и боли.Поэт застыл с улыбкою слепой,над нами к небесам восходит птица…– И наша жизнь, – я говорю, – постой,как капля хмеля в чаше золотой,Бог ведает, во что пресуществитсяв отчизне милой, родине святой!«И репейники звезд, и колодцы воздушной воды…»
* * *И репейники звезд, и колодцы воздушной водымеж созвездий – что духу еще для бессмертья?Как ресницы влажны, и глаза – соляные пруды,как луна подоконник косыми крестами пометити в единый прощальный сливаются ночью сады.Плач в апреле, и влажная тяга земная клонитсердце к восьмиконечной звезде, отразившейся в лужах,наливается солью луна и выходит в зенит.Так за время дневное колодезный ворот натружен,что скрипит, рассыхаясь, и цепь напряженно звенит.Только звук напряженья, воды соляной зеркала,отсыревшие спички, дрожащий огонь керосина…Приближаются сроки – Страстная неделя, осина,там, где небо с овчинку, и даль, побелев, обмерла.Страстная неделя
В движеньи реки была стройность псалма,библейских садов шелестение в елях,в апреле уже забывалась зима,и теплилась жизнь на вершине холма —тянулась Страстная неделя.– Ну что тебе Страсти Христовы, когдаи собственной боли умеешь не слушать?– Не знаю, откуда мне эта беда —зловещее солнце и чаша у рта,и смертное бремя на душу.– Ну что тебе Страсти Христовы? Смотри:топочет весна в городском хороводе,деревья подтаивают изнутри,под солнцем дымятся теперь пустыри,движенье в плененной природе.– Не знаю, не знаю… Но эти семь днеймерещилась сердцу больному Голгофасреди городских раскаленных камней,и проволока в небе, и солнце над ней.Пустыня. И горечь. И грохот.«В город Пушкин поедем, друзей навестим, посчитаем потери…»
* * *В город Пушкин поедем, друзей навестим, посчитаем потери.Здравствуй, дом невысокий, рогожей обитые двери,рыхлый свет за окном до полуночи станет светиться,загребает крылом царскосельская древняя птица.Голубь мира над нами дряхлеет, тучнеет, кружится,разрушая фонтаны, студеная катит водица,этот строенный парк – к декабрю только остов да балки,купол церкви горит булавою дамасской закалки.В город Пушкин поедем, а в полночь вернемся оттуда,голубые шары принесем, потеряем у пруда,водкой горло сожгло или воздух сомкнулся железом —нет дыханья в груди на пути окровавленным лесом.Вот он, осени дом, обнаженье древесного сердца,кривизною страданья отмеченный рост страстотерпца,бестелесны в лесу, мы застыли у самого края,он бредет мимо нас, алый пот с облаков отирая.Помнишь пламя дерев, пепелище остывшее луга,непросохший бетон, горизонты смыкающий туго,хруст сучка под ногой, нашатырь, восходящий над парком,иностранный автобус, заваленный набок под аркой.Я рассталась, срастаясь навек с этим городом ветхимпод неслышным дождем, под галдящею галочьей сеткой,из какой глубины я услышу однажды: «Пора мне»?Парк. Аллея. И смерти прибрежные камни.Кинематограф
Прохладнеет. Столетья на рассветебыл город Петербург в молочной ватезалива. Рельсы пахли серебром.И Райвала, и Царское в цветенье,на островах гулянья и сирени,поэт, эсер, студент, городовой —и яшмовое небо над Невой.В пределах погибающей Пальмирычужих земель тогда звучали лиры,иных наречий складывался стих.Империи дряхлеющее сердце,ты всем давало место обогреться,сгореть в чахотке у твердынь твоих.Литовский стих у царскосельских статуй,грузинский – пышноцветный и богатый,и Сёдергран мистический узор…И мучит нас, у века на закате,звук русского стиха, его собратий,как эха отдаленного укор.«Блокада. Простуда. Поленьев отрада…»
* * *Блокада. Простуда. Поленьев отрада.Не надо о будущем думать, не надо.Два сломанных стула. Два томика Блока.И мирное время далёко-далёко.Блокада и стужа навеки вдвоем.Блокада – и черный оконный проём.Ты выживешь телом, ты духом умрешь,ты станешь на каменный город похож,пройдешь по цветущим садам Ленинграда —здесь брат похоронен. Блокада, блокада…По-прежнему воздух весной леденит,по-прежнему памятник в парке зарыт.«Едва ли не с начала сентября…»
* * *Едва ли не с начала сентябряна парки опускается заря,и чувствует озябнувший прохожийпроникновенье осени в гортань,когда ее отстоенный янтарьнадолго поселяется под кожей.Вся осень сгустком кажется одним,а воздух – в ней основа. Недвижим,вдыхается с медлительною болью,и стягивает горло горький сокнебес, свисающих над кромкою лесов,и неба полого, стоящего над полем.Когда всю глубину его вберешь,вороны обрываются с берез,кричат протяжно, кружатся в истоме…Но луч блеснет, и виден парк насквозь:жемчужный, ветхий, барственная кость —мерцающий на мокром черноземе.Летний сад
1Ты зачем, Летний сад, припадаешь к губам,в полоненьи души обретаешь свободу,кроме голоса, что я тебе передам?Но тебя обучает жестоким стихамветер, что разоряет древесные своды.Начинается утро корявых небес,облака поражает припадок боязни.Здравствуй, здравствуй, зверинец постылых чудес:чугуна тирания и каменный лес —мы готовы для праздничной казни.Начинается утро – и сад освещен,он кренится к воде в исполинском замахе,он сверкает, как лезвие над палачом —но мы неуязвимы, мы тоже живеми в Неве не полощем смертельной рубахи.2Дроги твоих мастеров,судьбы людские – все мимо,страшен бессмертных удел.В зимние ночи, о сад,ты покинут стоишь, нелюдимый.Камень улыбчив и бел.Или мы тени тебе,скользим с шелестеньем бесплотным —бренного мира слюда?Трубы оркестров парадных,краски гуляний народных —не отражает вода.Но никогда мне с тобой,никогда не проститься,эта любовь без утрат:черные сети ветвей,на которых не селится птица,не остывающий сад.«Цветут фабричные огни…»
* * *Цветут фабричные огнипо вечерам в каналах,в июльской городской тени,где так прохлады мало.Там, там по вечерампроходят косяки,своих воздушных дампроносят моряки.Сияет серебромподтаявший гранит,Нева стоит реброми лодки шевелит.И ветер, как слюда,у глаз наискосок.Любовь, гранит, вода…Вода. Гранит. Песок.«Вечером где-нибудь, пригородной природой…»
* * *Вечером где-нибудь, пригородной природой,на пикничке, на обочине, на пятачке,станем мы наслаждаться незрелым вином и свободой:я, Евгений безумный с обломком руля в кулаке,да юродивый бронзовый с жижей болотной в руке,да зеленый конек с горделивою царскою мордой.Вечером… Болью и желчью стакан дополна —лечит… не жалуюсь, нет, не с тобою – с судьбоювечно – играла, марала, боролась одна,и если ангел теперь нас покличет трубою,«Счастлива, слышишь, – скажу, – и свободой больна!»Что ты трудишь под рогатыми лаврами лоб?Мозг под землею уложен, как в трубчатой кости,хриплое пенье Невы, шпиль золотой на погосте,над чертежом твоим старым пыльного неба захлеб,тень отлетающих крыл на фабричной коросте.«Я живу в новостройке, где небо по локти в земле…»
* * *Я живу в новостройке, где небо по локти в земле,где сиамские кошки гуляют в остывшей золе,а остатки домишек похожи на сгнившие зубы.Город вытрусил нас, проронил сквозь дырявый карман.Вот и кладбища кончились. И оседает туман —пограничники прячутся в нем или же лесорубы?Мы живем в новостроенном мире – горошками блок,и карту страны оседает кровавый парок,и на глобусе пятая часть отливает рудою…Говори мне: отчизна и Отче, отчаянье, чад,расскажи мне, как в каменных рощах подранки кричат, —я люблю и страшусь, отвергаю, приемлю такою.А пока что поет самогонка в ребре батарей,перебиты деревья и нет непослушных зверей,отползают деревни, а мы – добивать отстающих.Это общий прогресс, понимаю, везде и у всех:золоченая белка грызет золоченый орех,и на каждый район полагается райская куща.Диптих
1Детства страшный короб,расписной снаружи, тлен внутри.Отчий дом в недвижных разговорах.Родственники. Пустыри.Детства игры – прятки да пятнашки.Душный ветер, свайка метит в лоб.Тайное взросление неряшки,короб за лошадкой – хлоп да хлоп.Катится, скрипит. Удар – и оземь!Пьяный мир, раскрытый до пупа.Господи, как ярок и морозен!Сыплет новогодняя крупа.2Курва в избушке на курьих ножках,бабьи россказни – смех и жуть.Мертвые куклы бредут по дорожкамденег в колодце бадьей черпнуть.Слизью ангины залеплены щелигорла. Шприц кипятят на огне.В комнате тесно. Просторно в постели.В книжках одно – о войне, о войне.Курва в избушке похабной жизньювроде довольна, печет колобок.Страха и недоверья к отчизнепервый, молочный зубок.«В просторных сетях диктатуры…»
* * *В просторных сетях диктатуры,где камень, граненый гранит,тот ходит с улыбкою хмурой,а этот стихи сочинит.Монгольские крылья раскинув,нависла и смотрит странаглазами кремлевских рубинови видит до самого дна:тот пляшет, а этот заплачет,живет равновесье во всем,а значит, порядок. А значит,успеем и мы – проживем.«Я повстречала равнину в рваной рогоже…»
* * *Я повстречала равнину в рваной рогоже,я полюбила холмы, оползавшие древнею кожей,крупную соль подморозка, мятную стужу,голубизны родника – око наружу.Мне говорят: «Обернитесь на жизнь и воспойте строенья!»Глянула я – и прыщавый бетон оцарапал мне зренье,а присмотреться – железные ребра сочатся простудой,сетки ячеек жилых держатся чудом.А за домами закат яркий играети черноряска-равнина бредит о рае…Хляби лежат под землей, мерзлые трубы.Слабых лесов городских синие губы.Но обмороженным сердцем, робостью окая прилепилась к равнине, спящей глубокопод голубой чешуею рыбьего меха,где полуглавья холмов – форма для эха.«Мне никогда не вернуть перепелок в полях…»
* * *Мне никогда не вернуть перепелок в полях(влажный их куст, возникающий сразу на взлете),шороха ночью в сарае и – детям на страх —россказней про кабанов на заросшем болоте.Бабка учила письму на коротком письме,путались мамины строчки, и все-то мне снилось:невод волос ее темных, и слово ко мне,слово любви искалеченным золотом билось.Старое русло моя заливала судьба,ствол кровеносный полнился помнящей кровью…Братьев моих голоса, бабок моих ворожба —что вы сулили, сойдясь по ночам к изголовью?«Невозможного нить – звук высокий и плоский…»
* * *Невозможного нить – звук высокий и плоский,осыпается в храме буддийском известка,или облако рвут золотые иголки,или жизнь закатилась в звенящую щелку.И мучительны сны: золотые погоны,и блокады чумные сугробов бубоны,горожанок покатые плечи в клеенке,эти гари, туман, звук высокий и тонкий.Задержи за щекой бубенец говорящийда дыханием сбрось рябь с каналов блестящих,покачусь, прозвеню, принимая, переча,ледяным цветникам твоих храмов навстречу.Стихи больницы
1Человека сиротствоЗа больничной стеной.Есть печальное сходствоМежду птицей и мной.Бродят темные птицыПо ключицы в снегу.До земли опуститьсяЯ теперь не могу.Я кружу возле оконНа втором этаже.Птицам в снеге глубокомНе подняться уже.И печальный комочек —Оперенье и плоть —Под карнизом бормочет,Чтобы сон побороть…Ах, больничной охранеБлагодать в декабре.Тихой птицы дыханье,Тихий час во дворе.2Коловращенье воздуха и толп,особенное у больничных окон…Свет мертвенный, метели яркий столппередо мной на улице глубокой.Гляжу с утра сквозь мутное стеклона чудо общего передвиженья:шагает человек без напряженья,ему не больно и не тяжело.Плывет автобус с теплым животом,движенье у лотка вихреобразно,и все это безмолвно и прекрасно.И я – я тоже миру сопричастна,в халате сером. С воспаленным ртом.«Русской сказки гусиные крылья…»
* * *Русской сказки гусиные крыльянам такое сулят изобилье,что и воздух покажется вкусен.Бедной сказки домашние гуси,Конашевича мир шерстянойнас помирят надолго с зимой,с переездом в трамвае холодноми с зарей над каналом Обводным.Мой любимый над сказкой склонен,Петроградский район за стеклом,на восточный манер испечен —то-то пряничный, то-то смешон.Авторизация