Трон на крови
Траурное шествие могло кого угодно ошеломить своей торжественностью… Но Георгий с напряженным вниманием смотрел на лица собравшегося на тротуарах московского люда. Смотрел и размышлял – с какими чувствами эти приказчики, поденщики, дворяне, мастеровые, семинаристы и купцы следят за похоронами?
С какими мыслями? Что переживают подданные покойного царя, стоявшие в эти часы молчаливыми толпами на улицах Первопрестольной? Его отец – дед Георгия – государь Александр Николаевич был и в самом деле оплакан миллионами и миллионами освобожденных им крепостных – впрочем, трое из которых вошли в число его убийц.
А кем был для этой неизмеримой людской массы называемой словом «народ» – Александр III процарствовавший чуть больше семи лет? Скорбят ли они искренне или просто потому что так должно?
В половине пятого пополудни колесница остановилась возле Архангельского собора, и Георгий с дядьями подняли гроб… Тело покойного императора поплыло над головами собравшихся.
Им навстречу вышла депутация духовенства во главе с Митрополитом Московским и высшим духовенством. Георгий Александрович и члены императорской фамилии внесли гроб в собор и поставили на катафалк. После панихиды началось чтение Евангелия священником, продолжавшееся без перерыва днем и ночью… Потом – вновь путь на вокзал и дорога – с открытыми семафорами и тихим – не выше пятидесяти верст – ходом… А вот теперь – и Петербург. Мертвый царь вернулся в свою столицу – теперь уж навсегда…
Перрон Николаевского вокзала, шеренга семеновцев, и за ними вторая – в синих жандармских шинелях, встречающие сановники во главе Гресером и Лутковским и духовенство… А дальше – уже готовая встретить императора и проводить его в последний путь процессия – впереди которой – Министр императорского двора Воронцов – Дашков.
В особый вагон – наскоро переделанный из багажного вошел митрополит Палладий с певчими и служками… Началось лития… Палладий заменяя дьякона прочел: «Спаси, Боже, люди Твоя!», в то время как служки монотонно возглашали «Господи, помилуй, Господи помилуй, Господи помилуй!» Краткого молебствие преосвященный Палладий завершил пропев «Владыко многомилостиве» – и все опустились на колени на холодный пол вагона… Потом генерал-адъютанты сняли императорский покров с гроба, а Георгий вместе с членами августейшей семьи на своих плечах подняли гроб и вынесли его из вагона, водрузив на уже подогнанный катафалк. После этого траурный экипаж, под звуки старого гимна «Коль славен наш Господь в Сионе…» и дробь гвардейских барабанщиков, тронулся в путь. За везущей мертвого царя повозкой пешком следовали Георгий с великими князьями и кареты с вдовствующей императрицей и другими высочайшими особами. В Печальном шествии следовали Панир – Государственное знамя, Государственный скипетр, церемониальные щит и мечи государя… А между знаменами, инсигниями и гербами двигались два рыцаря.
Один из них – в золоченых доспехах, восседал на белом коне, опустив обнаженный меч, символизируя славу земную и небесную. Другой – в вороненых латах, в черном плаще, с черным плюмажем шел пешком, и воплощал траур, печаль и скорбь.
Герольды несли двенадцать гербов царств и городов, иностранные ордена покойного царя – всего пятьдесят семь и двенадцать русских орденов – среди которых самым первым – Орден святого Георгия второй степени, полученный тогда еще великим князем Александром Александровичем за последнюю турецкую войну. Церемониймейстеры несли короны: грузинскую, таврическую, сибирскую, польскую, астраханскую, казанскую…
Четверо камер-лакеев – императорскую порфиру подбитую белым атласом и отороченную горностаевой пелериной… Густобородый гоф-маршал Оболенский-Нелединский – золотой императорский Скипетр увенчанный знаменитым бриллиантом «Орлов» над которым возвышался черный эмалированный двуглавый орел со святым Георгием на груди и орденской цепью Андрея Первозванного.
Шли депутации от земств, дворянских собраний, университетов… Сановники, министры, генералы, камергеры и камер-юнкеры… Шли под колокольный звон всех церквей Санкт-Петербурга и пушечную пальбу с Петропавловской крепости и кронверка… А следом двигалась процессия духовенства – в торжественных облачениях, с хоругвями, крестами и иконами.
На Невском вдовствующая императрица вдруг вышла из кареты и тоже пошла пешком – бледная, с опущенными глазами, и черное траурное платье и черный газовый платок еще более подчеркивали ее мертвенную бледность.
В два пополудни процессия, пойдя расстояние почти в восемь верст, прибыла наконец к Петропавловскому собору. И опять гроб императора был водружен на плечи его живых родственников и установлен на катафалке – темно алым с золотом. Над гробом распростерся погребальной покров в виде громадной шапки Мономаха из золотого глазета, подбитый горностаем, с большими золотыми кистями, вышитыми двуглавыми орлами и гербами русских земель. После окончания погребальных обрядов золотым крестом посередине, которым гроб покрывался сверху.
Из-под горностаевой оторочки к четырем столбам храма спускались белые глазетовые драпировки, перехваченные у столбов золочеными коронами.
Покров этот по окончании погребения будет перешит и укроет гробницу покойного царя…
…Гроб стоял на высоком, в несколько ступеней, катафалке. Мерцающий свет тысяч восковых свечей поблескивал на золоте придворных мундиров Почетного дежурства, чинов свиты и гвардейских часовых…
Сменяя друг друга становились у царственного гроба великие князья, княжны, иностранные принцы…
Имелось лишь одно отличие от закрепленного и освященного традицией церемониала – тут не было правящего императора. Парализованный, еле живой, теряющий сознание по нескольку раз на дню Е.И.В. Николай II находился все еще между жизнью и смертью.
Он остался в Харькове в губернаторском дворце – в охраняемых покоях…
И неизвестно когда можно будет перевезти его в Москву или Петербург – да и вообще – можно ли это будет когда-нибудь?
Перед мысленным взором Георгия возникли два анамнеза.
Один был составлен Груббе и Вельяминовым, второй – лейб-медиком Лейденом и спешно прибывшим из Москвы профессором Григорием Анатольевичем Захарьиным – самым толковым врачом из всех кто мог появиться у постели тяжело раненного императора немедленно.
Оба заключения совпадали почти дословно: вероятнее всего его старший брат так и останется парализованным на всю жизнь.
Что тут можно было сказать? Конечно есть и другие ученые светила, есть и надежда на чудо и помощь Божью… Но Захарьину – отказавшемуся в свое время принять звание лейб-медика ради того чтобы спокойно заниматься своими исследованиями Георгий был склонен верить больше чем любому европейскому доктору…
Прощаясь, этот пожилой человек с седой бородкой, державшийся без подобострастия с августейшим собеседником, вдруг печально заметил:
– Я… должен Вам сказать Георгий Александрович… Мне все равно что вы подумаете обо мне после этих слов, но… Прошу – поверьте старому медику не раз имевшему дело со смертью – и не раз сталкивавшемуся с чувствами родственников усопших. Часто бывает так, что оставшиеся в сём бренном мире начинают невольно чувствовать вину что живы. Глупейшее и нелепейшее чувство – если угодно богопротивное! – профессор даже повысил голос. Тем более – это действительно трагический случай. Если бы крыша вагона опустилась чуть выше – на полтора два вершка, ваш батюшка был бы жив!
Георгий не нашел что ответить – лишь молча пожал руку, благодаря врача, нашедшего слова искреннего утешения – там где утешение было найти так трудно!
Теперь он невольно вспоминал слова Захарьина: какое оказывается ничтожное расстояние отделяет жизнь от смерти…
Потрескивали свечи, курился ладан сладковатым тяжелым дымком, возносился к куполу громогласный протодиаконский бас возглашая «Ныне отпущаешся…»… Торжественная тишина, полумрак Петропавловского собора, строгая архитектура и торжественность убранства должны были как будто располагать к раздумьям о жизни и смерти, силе судьбы, о преходящем и вечном. Но Георгий отрешенно разглядывал окружающее и думал о земном…
Места царских захоронений в Петропавловском соборе окружали иконы, лампады, витрины с драгоценными дарами – кубками, мечами, коронами, светильниками, церковной утварью. И больше их было у дедовской гробницы. Были там и совсем простые образки потемневшего серебра и солидные – в золотых окладах на которых каждый венчик состоял из десятков, а то и сотен бриллиантов, сапфиров, рубинов…
Вот небольшой – чернью по золоту и украшенный уральскими изумрудами образ «Богоматерь скорбящая» – дар екатеринбургских гранильщиков с демидовских заводов. Вот слегка аляповатый серебряный венок присланный полтавскими крестьянами в знак признательности и к двадцатипятилетнему юбилею освобождения от крепостной зависимости.
И равны были среди даров скромная иконка от бедной обер-офицерской вдовы, к чьему прошению когда-то снизошел царь российский, и массивный золотой крест – дар купца-мильонщика из бывших дворовых…
Вокруг гробниц стояли экзотические растения в горшках и кадках, на надгробиях лежали венки из ярких осенних цветов и просто брошенные розы.
Цесаревичу почему-то вспомнилась невеселая и в чем-то даже анекдотическая история – как после кровавого марта 1881 года в течение нескольких месяцев к гробнице Александра Николаевича из знаменитого цветочного магазина француза Ремпена каждый день доставляли роскошный венок из живых цветов – по заказу княгини Юрьевской. (Хотя вся та история вроде осталось в прошлом, но Георгий даже в мыслях не мог называть эту женщину вдовой деда.) И – вот нелепая и дикая мода – пришедшие поклониться праху царя-освободителя стремились сорвать и унести с собой цветок или листок из венков у его могилы.
Длилось это довольно долго, пока торговец, умаявшись ждать денег за дорогостоящий заказ, не потребовал у княгини расплатиться. Оплатить, однако, предъявленный счет ни много ни мало – на три тысячи шестьсот восемьдесят рублей ассигнациями госпожа Юрьевская самым решительным и недвусмысленным образом отказалась… И в итоге находчивый парижанин переслал его прямиком в Министерство двора. Счет, скрепя сердце, оплатили, но по решению коменданта Петропавловской крепости из оранжерей Елагина дворца начали доставлять особо по одному венку ежедневно… Однако и после этого почитатели покойного монарха иногда норовили переложить на надгробие Александра II венки с других захоронений.
…Оставив гроб с телом императора в Петропавловском соборе, царская семья отправилась в Аничков дворец…
Предстояло еще много сделать для подготовке погребения и кстати – принять едущих в Петербург заграничные родственников…
Лишь в двенадцатом часу Георгий наконец отправился в свои покои жестом отпустив лакея и камердинера.
Но сон не шел… Мрачные мысли не оставляли сидевшего на неразобранной постели Цесаревича…
Он один в этой дворцовой спальне… Один – в мире… Еще несколько дней назад у него был добрый хотя и строгий отец – а сам он был свободным человеком – насколько можно быть свободным в России принадлежа к Династии.
Теперь… какую бы ношу не возложил на него Всеблагой Господь – он должен нести эту ношу – один-одинешенек! И ведь он даже не вправе молить небеса о том чтобы его бремя облегчили – горние силы уже и так оказали ему неслыханную милость – сохранили ему жизнь взамен взяв отцовскую и как теперь уже очевидно – и жизнь старшего брата…
Боже мой! Боже мой! И что ему делать со всем этим?? Он ведь никогда в самых захватывающих фантазиях и самых тайных мечтах не видел себя на троне! Да и как можно было даже думать о подобном, если жив и проживет еще долго отец? Если жив и здравствует законный наследник-цесаревич – брат Николай??
И вот теперь все так переменилось…
Георгий знал историю своей семьи – и не только ту что преподавали в гимназиях и народных училищах.
Знал – как на самом деле умерли его прапрапрадед и прапрадед.
И знал что сказал законный наследник – Константин Павлович – уже оглашенный императором и дважды отрекавшийся:
«Мне не нужен трон, залитый кровью отца!»
Но что толку жалеть и оплакивать несбывшееся если все уже свершилось и все будет так как суждено?
Только и остается что вспоминать уроки закона Божьего – «Господь не возлагает на рабов своих бремена неудобоносимые».
Но если бы Георгий сейчас увидел себя со стороны, то удивился бы – как словно бы под тем самым неудобоносимым бременем согнулись его плечи…
Он молча подошел к письменному столу и открыл верхний ящик.
Там лежал простой серебряный портсигар без монограмм и украшений – смятый и раздавленный как будто ударом молотка…
Его вытащили из кармана отцовских бриджей когда обмывали тело…
Долго смотрел на этот кусок сплющенного металла – символ бренности бытия. Символ того, что смерть в любой день и час может оказаться совсем рядом – ближе тех самых ставших роковыми двух вершков.
Потом шумно вздохнул и резко задвинул хлопнувший ящик.
Ну что ж – Господь явил свою волю! Да будет по слову Его!
Слову!?
И тут вспомнилось…
Январская ночь, сон и голос из-за занавеси звезд.
Слова, падавшие в абсолютной тишине: В этом году уйдет твой отец.
Георгий встал на колени перед иконой Богородицы.
«Господь явил свою волю и я буду достоин Его выбора»
* * *25 октября на заседании Регентского Совета было принято решение о проведении независимого следствия по факту крушения императорского поезда. Возглавить его по предложению, причем единодушному, Марии Федоровны и Владимира Александровича было поручено Анатолию Федоровичу Кони – как наиболее принципиальному и честному человеку в юридических кругах и как одному из самых компетентных судейских чинов Российской империи.
Он получил чрезвычайные полномочия с правом доклада результатов следствия лично Регенту. Государственная машина на удивление заработала быстро и четко. Министерство путей сообщения в считанные часы предоставило все запрошенные документы, без промедления явились прикомандированные к расследованию высшие чины жандармерии, полиции, инженеры и эксперты. 29 октября поезд со следственной комиссией прибыл на место катастрофы…
* * *В трауре и потрясении прошел остаток года.
Года 1888 по григорианскому календарю. От основания Рима – 2641-го. Для старообрядцев – 7396 от сотворения мира. Для иудеев – 5649 – тоже от сотворения мира. Для мусульман – 1307 года Хиджры. Согласно армянского календарю – 1337-й По китайскому календарю 4585-й. Согласно эфиопскому – 1881 год.
Индусы полагали что уходящий год – 1945 год Викрам самват, 1811 год – Шака самват, и наконец – 4990 год Кали-юги. По календарю парсов – 1267 год.
А еще это был последний год старой истории человечества и первый год новой. Поезд цивилизации рыскнул на стрелках и перешел на новый путь. Но об этом пока не знал никто…
* * *8 февраля 1889 года, Санкт-Петербург, Зимний дворец
Е.И.В. В.К. Георгию Александровичу, Регенту Российской империи
Докладная записка
Ваше Императорское высочество!
Покорнейше докладываю, что документы по известному Вам делу отправлены курьером 5-го числа сего месяца. Все результаты работы Особой следственной комиссии, будут представлены на рассмотрение Регентскому совету, как вы и распорядились.
Я осмелюсь просить, чтобы Вы ознакомились с ними лично и заблаговременно.
Преданный Вам
Обер-прокурор уголовного кассационного департамента Правительствующего Сената. Кони А.Ф.
* * *…На громадном палисандровом столе с яшмовыми вставками красовалась малахитовая чернильница украшенная серебряной миниатюрой – Персей спасающий Андромеду от морского чудища. Возле нее торчал стакан карельской березы с отличными английскими карандашами, и нож для бумаги резной мамонтовой кости… В задумчивости Георгий не заметил как сломал третий «Кох-и-Нур» и чертыхнулся…
В угловом кабинете выходившем на заснеженную Дворцовую площадь великий князь сидел за заваленным бумагами произведение екатерининских краснодеревщиков и изучал документы следственной комиссии. Послезавтра их обсудят на Регентском совете – но сперва он хотел сам составить впечатление о результатах расследования. И вот уже третий день перечитывал эти несколько не слишком толстых томов…
В общем все было понятно – тем более за прошедшие два месяца он уже наловчился продираться сквозь казенные формулировки и выделять главное – хотя вначале после чтения государственных бумаг адски болела голова – доктора даже заговорили о последствиях контузии и потребовали не перенапрягаться…
И как же императоры со всем этим управлялись? Поневоле вспоминается читанный им украдкой в прошлом году «русофоб» (как выражался Тютчев) де Кюстин – «Ненормально что у столь обширной империи миллионы рук и всего одна голова». Воистину как говорили древние: «Interdum stultus opportuna loquitur» – «Подчас и дурак умное скажет».
Георгий поднял глаза от листа исписанного четким писарским почерком: видать письмоводитель еще старой школы – когда каллиграфию розгой вбивали…
Кабинет ранее принадлежавший дворцовому управляющему был обширен, но мебелью не обременен. Два высоких секретера, приличных большой письменный стол, за которым устроился регент, несколько кресел и солидный диван с высокой спинкой. Мебель была старинная, красного дерева, обита зелёным тиснёным турецким сафьяном с мелкими золочёными гвоздиками. В углу стоял старинный огромный глобус – с белыми пятнами на месте многих земель и морей… Занять отцовский кабинет было бы и не по чину – да и свыше его сил…
Он вновь вернулся к документам.
Да – сколько он этих бумаг прочел за прошедшие два месяца – из министерств, из военного ведомства, из МИДа… Иногда смысл был совсем непонятен – но всё чаще за казенными формулировками ему чудилась пустота – и все чаще посещали мысли – что такая же пустота как за фасадами театральных декораций и за – внешними несокрушимыми стенами министерств дворцов и крепостей…
Пустота насыщенная пустыми амбициями, патокой славословия и лести. Отец им верил – мелькнула горькая мысль…
Он стал проверят выборочно – но толку было мало – ибо самое пустяшное дело оказывалось сцеплено множеством шестеренок с целым сонмом прочих.
В конце концов произошел уже ближе к Рождеству произошел памятный разговор с Николаем Николаевичем.
– Тот мягко почти отечески укоряя советовал не перенапрягаться и поменьше возится с государственными делами.
– Вам Георгий Александрович не следует пытаться объять необъятное! – пояснял почтенный генерал от кавалерии с видом гимназического учителя втолковывающего недорослю прописные истины. Тем более в делах текущих – там и чиновники – гении департаментские, геморрой выслужившие и то блуждают, – с улыбкой развел родственник руками. Со временем знание и мудрость придут, а пока… Даже и я начинал с эскадрона…
«Не лезь не в свои дела – мальчишка!» – вдруг в этот момент почти наяву услышал Георгий злобный фельдфебельский рык – и даже недоуменно поглядел на двоюродного деда.
Но тот как раз уже закончил речь очередным верноподданическим высказыванием. От этих высказываний и словесных кружев скоро начнет скулы сводить как от клюквы!
Бо-оом! Б-оом! – пять раз пробили часы в соседней комнате. Дверь кабинета отворилась, и на пороге возник человек в ливрее и с подносом – кофишенк Марков – Второй. Запахло свежим «мокко».
– Георгий Александрович – как вы просили…
Прихлебывая крепкий горячий напиток к которому прилагались ванильные сухарики, Георгий не переставал размышлять.
Почти все время великий князь проводил в Петербурге в Зимнем – лишь на рождественские дни посетил Царское Село.
…Как и в прежние годы, накануне Рождества в сочельник после всенощной у императрицы была устроена елка – и вся свита была приглашена на этот семейный праздник. Елки установили в покоях императрицы и ближайших залах – Концертном и Ротонде.
При этом у каждого из членов семьи имелась своя елка, рядом с которой стоял стол для приготовленных подарков.
Семья не забыла одарить подарками и свиту и детей нижних чинов конвоя, а также Сводно-гвардейского батальона и дворцовой полиции. Были розданы рождественские подарки всем слугам, лакеям, мелкой придворной челяди…
После раздачи взаимных «семейных» подарков приближенные и родня перешли в другой зал Зимнего дворца, где был приготовлен большой длинный стол, украшенный фарфоровыми вещами, изготовленными на императорской Александровской мануфактуре – и каждый смог выбрать то на чем лежала карточка с его именем…
– Небеса были ко мне благословенны – оставив мне четверых здоровых детей… – сказала Мария Федоровна после рождественской службы и всплакнула. И в само деле – Оленька как сообщила maman уже не кричит по ночам и Михаил даже засмеялся представлению дворцовой труппы в сочельник. Великая княжна Ксения правда болеет – так и оправившись до конца от ушибов и потрясений – врачи опасаются за ее здоровье в будущем.
Но глядя на все это торжество Георгий вспоминал прошлые праздники… Например Рождество с 1881 на 1882 годы – первого года оказавшегося столь недолгим отцовского царствования.
Тогда матушка подарила августейшему супругу американский револьвер «смит-вессон» тридцать восьмого калибра с кобурой – и к нему сотню патронов. А детям – Николаю и ему, – по хорошему английскому ножу. «По ножу на брата» – как пошутил тогда отец… А на прошлое Рождество маленькая Ольга подарила отцу домашние красные туфли, которые своими руками вышила белыми крестиками… Георгий ощутил как подступает к горлу комок…
…Праздники где светлое ощущение было перемешано с печалью миновали – и наступила жизнь – с ее проблемами и неурядицами.
Вопросы надо сказать приходилось решать необычные… Например – как быть с тем что в России сейчас действовал не один царский двор, а три? Ну конечно один, но существующий в трех разных местах и судя по всему и временах.
…Случалось царям русским помирать без наследников и без завещания – случалось и теряли корону… Но вот насчет случаев когда законный монарх тяжко болен и не способен править – вот тут praecedens отсутствовал.
Так что приходилось le improvisations – как говорят французы.
По предложению вездесущего Владимира Александровича был принят рескрипт – о временном Малом Дворе на месте пребывания Е.И.В Николая II. Местом этим стал дом харьковского губернатора – переехавшего со всеми чиновниками в местную казенную палату…
Лейб-конвой и летучий отряд дворцовой полиции внутри и лейб-гвардии батальон Измайловского полка ограждавший его штыками – снаружи… Матушка ездила туда уже несколько раз – навещать любимого старшего сына – даже особый Императорский поезд был собран – из четырех вагонов. (Сам Георгий даже в Царское по Павловской дороге не ездил кроме как на те рождественские дни… Да и что там делать – охотится на зайцев или ворон стрелять? Уж как-нибудь в Петербурге проживем.)
С ней в Царском селе остались Ольга, Михаил и Ксения, штат дам, воспитателей, выжившие лейб-конвойцы…
Таков двор Вдовствующей Императрицы Марии…
У него – великого князя и Регента – двора пока как такового как будто нет – но есть слуги и приближенные оставшиеся со времен до катастрофы, есть люди из окружения отца и отцовские придворные – оставшиеся почти не у дел. Появляются и соратники деда. Лорис – Меликов визит нанес – осведомился может ли быть полезен.
Намедни Абаза пришел. Зачем приходил? Ощущение было как от собаки, что обнюхивает незнакомого человека. Не иначе на службу напрашивался.
И наконец Малый Двор – самый маленький хотя по штату главный.
Туда переехали лейб-медики с семьями – а Захарьин регулярно их консультировал. Лейб – конвой – правда не столь большой… Пять придворных дам – из свиты Марии Федоровны – руководят сиделками и милосердными сестрами.
Грустный двор – церемониймейстеры без церемоний, шталмейстер почти без штата и с конюшней в десяток лошадей, два егермейстера – разве только в насмешку… Мундшенки с разными прочими обершенками и тафельдекерами – там где нет и не предвидится банкетов и торжественных обедов. (Зато по совету Захарьина выписали из кисловодской лечебницы тамошнего повара – некоего Мирона Глотова – знатока диэтических блюд).
Что интересно – памятный ротмистр Кауфман которого Георгий думал сделать своим личным адъютантом спросил – как посмотри регент если он попросит перевести его именно в Харьков? Да и не один он – желающие сменить чухонские зимы и слякоть на южнорусский климат были и немало…
Георгий иногда думал – что заставило их избрать столь неверный путь?
Сочувствие к несчастному юноше-царю – над судьбой которого лили слезы все провинциальные барышни (уж как дворцовому ведомству пришлось отбиваться от желающих стать сестрой милосердия при брате!)? Искренним чувством долга перед Царствующим Домом? Или – ведь как знать – и тонкий расчет? Ибо непонятно как обернется…
Прошел ведь уже слушок – смутный и главное – как бы неоткуда – что во избежание – надлежит установить над императором опеку – оставив его однако официально на троне навсегда – ибо низложение царствующей особы – пусть на каких угодно благих и законных обоснованиях де поколеблет принцип самодержавия…