Злой Октябрь
То тут, то там висели обрывки плакатов «ВСЯ ВЛАСТЬ УЧРЕДИТЕЛЬНОМУ СОБРАНИЮ! ». Все они также были испещрены бранными словами и перепачканы сортирными нечистотами.
У нас, в Москве, к «Учредилке» было в ту пору куда более теплое отношение, мы считали, что только она направит Россию на истинный путь. Впрочем, в Москве и не стреляли на улице средь бела дня, а здесь я за время нашего пути успел услышать с десяток выстрелов, прогремевших где-то неподалеку. Спрашивать своего возницу об их причине я не стал – и сам мог бы ответить его словами: «Буржуя кокнули». Азбука революции уже понемногу входила в меня.
Неужели и те господа революционисты, которых мне не раз доводилось защищать перед судом присяжных, видели грядущую жаждуемую ими революцию именно такой – с матюгами на стенах, со вшами под одеждой, с кокнутыми средь бела дня«буржуями»?
.Наконец, проезжая по Фонтанке, я на ходу успел прочесть объявление: «ЗДАЕЦЦА ХАРОШАЯ ФАТЕРА ЗАНЕДОРОГО». Здесь я и велел извозчику остановиться.
«Харошая фатера» (несмотря на загаженный подъезд) сама по себе оказалась действительно хорошей – в бельэтаже красивого дома, с каминами во всех комнатах, с лепниной на потолках, с удобной мебелью. Поразил только хозяин, занедорого здававший ее, какой-то тип вполне бандитского вида, с проваливающимся от застарелого сифилиса носом, одетый в вонючее тряпье.
– Здесь прежде сам граф Курбатов проживал, – стал он объяснять, расхваливая «фатеру». – Ну, то есть, проживал-то он в своем доме на Екатерининском канале (там сейчас Совет заседает), а эту держал для бабенки своей. Ножки у ее, говорят, были больно хороши, она ими в балете дрыгала. А когда и его, и бабенку евоную таво, тогда мне братва и поручила смотрящим за фатерой быть: чтобы сдал хорошему человеку.
О судьбе графа Курбатова, которого я немного знал прежде, и балерины Мариинского театра Евгении Извицкой не хотелось спрашивать, ибо по глазам нового владельца я догадался, что «таво» – синоним революционного слова «кокнули». Как-то больно уж односторонне пополнялся мой революционный словарь.
– Ты, к примеру, из каких будешь? – спросил сифилитик. – Случаем не из буржуёв?
– Да не, защитничек он! – сказал другой человек, тоже весьма разбойничьего вида, высунувшийся из соседней двери. – Помнишь, мне тогда, в девятьсот четвертом году, десять лет каторги ломилось, а этот уломал суд, чтобы дали только пятерик.
О Боже! Я узнал его. Это был Васька Крученый, вор и убийца, которого я, действительно, защищал перед присяжными в тысяча девятьсот четвертом году. А если б не я со своим чертовым адвокатским красноречием, он бы, глядишь, за десять лет и сгнил где-нибудь в Сибири. Нет же, дотянул до этих дней, когда пришло наконец время таких вот васек крученых.
Да, сын мой, как ты видишь, профессия адвоката далеко не всегда служит во благо человечеству!
– Так-ыть, выходит, все равно из буржуёв, али как? – с сомнением спросил сифилитик
– Буржуú – они тоже разные бывают, – ответил на это Васька Крученый. – Этот – полезный буржуй.
– Ну, если вправду полезный… – Фортуна явно уже склонялась в мою сторону.
– Полезный, полезный, – держал мою сторону Васька Крученый. – Он и товарища Урицкого защищал.
Вот Урицкого помню очень хорошо. Зараженный романтическим духом тогдашней революции, относился я к нему даже с симпатией и был очень рад, что мне удалось добиться для него лишь трех лет ссылки вместо каторги.
Теперь, оказывается, он был товарищем Васьки Крученого и этого сифилитика.
– Ну, если товарища Урицкого… – проникся сифилитик. – Тогда чего ж не впустить, раз хороший человек?
Насчет «незадорого» мы быстро договорились, стоило мне показать из бумажника угол «кати», и мне было наконец дозволено располагаться в этих хоромах.
. . . . . . . . . . . … . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Первая ночь на новой «харошей фатере» прошла, можно сказать, благополучно, хотя клопы кусались безжалостно (но я так устал, что почти не замечал этого). Клопы, конечно, никак не принадлежали графу Курбатову. Это были новые, революционные клопы, какие-то особенно наглые и безжалостные. Кроме того, в ту ночь меня пытались не то убить, не то ограбить. Но, поскольку я все-таки пишу эти строки, то и нечего жаловаться на судьбу.
А было так. Едва сон начал овладевать мною, как я почувствовал у себя на горле холод клинка. Темнота не давала разглядеть лица, но по сиплому голосу я сразу узнал того самого сифилитика.
– Говори, где кошель прячешь, – сказал он, – не то…
Договорить не успел. Слава Богу, уроки, полученные от покойного палача Тайного Суда Цыганова были в свое время мною неплохо усвоены, я моментально завернул руку нападавшего за спину и хорошенько боднул его лбом в остаток носа. Он рухнул отчаянно воя и что-то причитая.
Вблизи бабахнул выстрел, нападавший, значит, был не один. Я в ответ тоже выстрелил в темноту, не зря на всякий случай держал свой браунинг под подушкой.
Больше нападавшие не стали испытывать судьбу, уже через минуту их сапоги громыхали по лестнице.
Я встал, придвинул ко входной двери тяжелый шкаф и две тумбочки, но о сне теперь не приходилось и думать, так же, как и о том, чтобы еще хоть на день задерживаться на этой «фатере занедорого». Некоторое время я смотрел в окно на темный город. Впрочем, совсем уж темным он как раз-то и не был – во всех направлениях виднелись горящие костры. Судя по их числу, город был наводнен бродягами и прочими бездомными. Наверно, такое же зрелище когда-то наблюдали осажденные варварами римляне.
Признаюсь тебе, Юрочка, что когда-то в юности я, романтически настроенный недоросль, жаждал революции, она виделась мне в благородных чертах. Да, она могла быть и жестокой, как во Франции, но все равно благородно жестокой, похожей на ту полуобнаженную женщину, Свободу на баррикадах с картины Эжена Делакруа. Но такой, с вонью, с клопами, с бандитами-сифилитиками, с матюгами на стенах, с за…нными подъездами – такой я никак не ожидал.
Ладно, мало ли всяческих глупостей может бродить в юных головах!..
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Ну а теперь вернусь к тому, на чем я прервался несколько страниц назад – к делу Леднева.
Помнишь, я остановился на том, что прокурор грубо вытолкал следователя Лежебоку из своего кабинета? Однако наш надворный советник был не из тех, кого можно запугать начальственным топаньем, он решил самостоятельно докопаться до причин такого оборота дела и, взяв отпуск, засел за бумаги.
Фактически в течение этого месяца он выполнял работу счетовода. Благодаря своей природной дотошности, он имел все данные по доходам Леднева, то есть по наследствам, доставшимся тому от усопших вдовушек, а также по его расходам (на то у него было немало осведомителей), и в конце концов пришел к выводу, что суммы не сходятся: доходы изрядно превышают расходы.
Может, Леднев, копил деньги?.. Нет, это было сомнительно: перед каждой новой женитьбой он был гол как сокол и занимал деньги под немалый процент, чтобы пустить пыль в глаза очередной невесте. Куда же девались деньги, лишние сотни тысяч, по подсчетам судебного следователя?
И, вспомнив наиболее известные случаи из недавнего времени, наш Лежебоко пришел к выводу, все более крепнущему: Леднев – провокатор Охранки. Одной рукой он отдает часть денег на революцию, другой сдает тех же самых революционистов. Короче говоря, новый Азеф. Отсюда и гнев прокурора (явно подогретый сверху). Все помнили, как поплатились многие высшие чины, когда дело Азефа вышло наружу, никому не хотелось повторения такого позора.
Уж не знаю, откуда следователь Лежебоко узнал о существовании Тайного Суда, однако узнал все-таки, и понял, что в данном случае только этот суд может восстановить справедливость. Ведь Леднев входил в касту неприкосновенных, а именно за таких и брался Тайный Суд.
Не так давно судебному следователю удалось выйти непосредственно на меня, дело было в январе, совсем незадолго до свержения самодержавия. Он привез мне все документы.
Да, наш неприкосновенный был мерзавцем наивысшего разряда! Особенно меня потрясло его последнее злодеяние. Дело в том, что очередная богатая вдовушка имела четверых детишек в возрасте от трех до десяти лет; понятно, все они также должны были наследовать ее деньги, но делить наследство на пятерых никак не входило в планы Леднева, и он решил расправиться со всеми разом.
Купил всем детям хорошенькие матроски, и вместе с ними и с женой отправился осматривать свою новую яхту (надобно сказать, что он состоял и продолжает состоять членом Петроградского Яхт-клуба, куда и не всякого графа допустят). Когда все семейство уже находилось на яхте, Леднев на минутку выскочил купить себе сигар, и в этот самый момент яхта запылала. Причина возгорания, как установили пожарные, – неисправность электрической части двигателя.
Спасти не удалось никого. Леднев был, как всегда, безутешен. Вот только у одного следователя возник вопрос: отчего это накануне пожара Леднев вынес с яхты дорогие картины новомодного художника Айвазовского, коллекцию серебра и старинный персидский ковер стоимостью в десять тысяч, но тому следователю быстро заткнули рот.
По делу Леднева я немедля собрал заседание Тайного Суда. С очень горячим и убедительным обвинением выступил следователь Лежебоко, и в конце концов, члены Суда единогласно вынесли негодяю смертный приговор.
Для исполнения в Питер был направлен палач Тайного Суда Цыганов, но его судьбу ты знаешь, как и судьбу двух заседателей, посланных в объятую хаосом столицу вслед за ним.
После этого, ты должен понять, мне как председательствующему было невозможно прятаться в кусты, и вот я очутился здесь с миссией необычной и для адвоката, и для судьи: убить Леднева, ибо иного способа восстановить справедливость я уже не видел.
Но сперва надо было встретиться со следователем Лежебоко, что я и собираюсь сделать нынче же.
На сем оканчиваю описание своего столь затянувшегося первого дня в революционной столице. Уже и серенькое северное утро брезжило за окном, и костры выглядели не так зловеще, как они выглядели в ночной тьме. Зачинался новый день, такой же непредсказуемый, как все дни в тогдашней российской столице.
Покуда я решил не испытывать больше судьбу на этой «харошей фатере» и остановиться у Лежебоко, о чем тот еще в Москве настоятельно просил.
О моих дальнейших похождениях ты сможешь прочесть на последующих страницах. А покуда советую тебе посмотреть, что писали газеты в эти роковые для России дни.
Из бумажного хлама
За истекший день в городе:
– убитых среди бела дня – 148;
– подвергнутых насилию и надругательству – 520;
– вооруженных ограблений – 120…
…когда еще, в какие самые варварские времена…
…Неужели Господь отвернулся от России?!
***
…поэтому столь желаемый многими нашими товарищами (в первую очередь, товарищем Троцким) вооруженный переворот считаем преждевременным…
Зиновьев, Каменев
***
В зоологическом саду от недоедания сдох любимец питерской детворы бегемот по кличке Малыш.
Характерная черта времени: уже через полчаса от Малыша остался один скелет. Мясо было целиком содрано набежавшими женами рабочих.
Увы, угроза голода снова надвигается на многострадальный град Петра…
***
…Более 100 флотских офицеров были убиты матросами в Кронштадте, некоторые перед смертью были подвергнуты чудовищным издевательствам. Одного призыва к соблюдению дисциплины было достаточно, чтобы офицер получил пулю в голову или был выброшен за борт.
Штаб Балтийского флота позорно разбежался, и вся власть там нынче принадлежит некоему Центробалту , которым командует простой матрос с уголовным прошлым, некий Павел Дыбенко.
…добавить, что после февральских событий матросами были разграблены все военные госпитали Кронштадта и похищены все запасы морфия, что привело к повальной наркомании среди нижнего состава.
К настоящим дням запасы морфия иссякли, матросы от этого злы и неуправляемы.
…тот же Дыбенко говорит матросам, что в Петроградском госпитале, кой расположен в Зимнем дворце, этого морфия пруд пруди, а защищает его всего лишь женский батальон…
…и по непроверенным данным, кронштадские матросы уже готовятся к морскому походу на Питер, чтобы добыть этот самый морфий, столь недостающий им. Наш источник сообщает, что к этому походу готовится крейсер «Аврора», оснащенный 6-дюймовыми пушками…
…когда еще, в какие иные времена?!..
***
…что армия фактически осталась без офицерского состава. Участились «братания» с немцами. Если бы у немцев не были так плохи дела на французском фронте, они без труда могли бы дойти хоть до Владивостока…
***
…что доблестный революционный дух приведет нашу славную армию к скорым и решительным победам.
Вперед же, к боям и славным свершениям! Страна Суворова и Кутузова еще покажет себя!
…война до победного конца! И этот победный конец уже близок! .
Керенский
Глава II
21 октября
Следователь Лежебоко. – О возможности использования
китайских ваз. – Преображение «придсидателя». – Крысы в
городе. – Мы со следователем готовим ограбление. —
«Хреном подпоясанные»
Дверь в квартиру Лежебоко была приоткрыта. На мой стук никто не отозвался, но я все-таки вошел.
Следователь Лежебоко впервые полностью соответствовал своей фамилии, то есть лежал на боку, в одном дезабилье, едва прикрытый своей шинелью надворного советника. В мою сторону он едва повел головой. Его крупное лицо с усами a lá Иван Поддубный сильно обрюзглою.
– А, это вы… – проговорил он сиплым голосом, без всяких эмоций, и снова повернулся лицом к стене.
Одного взгляда на его опухшее лицо было достаточно, чтобы понять, что следователь непробудно пил уже не первый день кряду. Это подтверждала и большая бутыль с мутным самогоном на столе, уже почти порожняя, и характерный сивушный запах, густо заполонявший квартиру.
– Что ж это вы, батенька, служитель закона, сами-то закон и нарушаете? – спросил я, кивнув на бутыль . .
– Какой, к черту, закон! – просипел он. – Нет нынче никаких законов, а стало быть – и их служителей больше нет. Так что разрешите представиться. – Он с трудом приподнял с подушки свою большую голову. – Отныне я – Ваш покорный отставной надворный.
– И давно ли пребываете в отставке? – осведомился я.
Он наконец-таки соизволил повернуться ко мне лицом, перевалив свое грузное тело на другой бок:
– А вот как шлепнули недели две назад моего начальника, действительного статского советника Карла Фридриховича фон Корфа, с той поры и числю себя в отставке… О, Господи, – простонал, – куда катимся!…
По крайней мере, одно революционное действо я мог теперь назвать аж тремя наименованиями – «кокнули», «шлепнули», «таво».
Я спросил:
– И за что ж шлепнули его превосходительство?
Он зло отозвался
– А по-вашему, это в нынешние времена делается за что-то?! Да просто под руку кому-то подвернулся, к тому же – превосходительство, к тому же с немецкой фамилией. В общем, оказался не в том месте и не в тот час. Да и ведомство наше вышвырнули на улицу, там теперь Советы заседают.
– Так они, сколь я знаю, уже и все гостиницы в городе позанимали; что ж им, все места мало?
– Не извольте сомневаться, нахватают себе и еще. А уж что там натворили, вы б видели!..
– Но есть же еще и другая, законная власть; вы ведь ей подчинены – так сказать, по преемственности.
– Законная!.. Именно что – «так сказать»… – презрительно проговорил он. – Думаете, она многим лучше? Цирк сплошной! Балаган! Война идет, а у них в товарищах военного министра – первейший убийца-бомбист, вдобавок модный литераторишка . Стрелять-то он, может, и умеет, на деле доказал; да вот только стрелять – в своих. А тут его против немчуры командовать поставили! Но это еще полбеды, настоящая беда – она не в том…
– И в чем же?
В ответ он произнес каким-то замогильным голосом:
– А в том, что крысы уже в городе… .
Да, город был грязен до неузнаваемости, и крыс мне уже доводилось видеть даже на центральных прошпектах, но считать это нынче главной бедой России… Похоже, наш отставной надворный находился на пороге белой горячки.
Видимо догадавшись, о чем я подумал, он сказал:
– И не надо так на меня смотреть. Я не о тех крысах, что с хвостами, я о других, о тех, что пострашней…
Похоже, срочно надо было как-то выводить беднягу из этого состояния.
– Ладно, ладно, Савелий Игнатьевич, – сказал я, – о крысах – это мы после, а пока надобно квартиру вашу проветрить, а то как-то оно не свежо. – С этими словами я стал отпирать засовы на одном из окон.
– Ради Бога, только не это! – завопил Лежебоко, привскочив даже.
Причину его вопля я понял только когда успел все-таки приоткрыть окно. Приоткрыл – и тотчас захлопнул с омерзением, ибо со двора сразу ворвался запах давно не убранной помойки, в сравнении с которым запах перегара был сущей малостью, которую можно и не замечать.
– Что ж в вашем дворе помойки вовсе не убирают? – спросил я. .
– Не в одном только нашем, тут по всей округе.
– А дворники-то вообще имеются? .
– Какой там! Теперь у нас вместо дворницкой – Совет. В Совете, правда, те же самые дворники, но теперь они не убирают, а заседают. Теперь у них бывший старший дворник Макеич – председателем этого Совета. А убирать теперь «буржуáзия» сама должна. Да я бы уж и сам убрал, а то никакой мочи нет; так ведь не знаю, куда вывозить. Этим вопросом другой Совет ведает.
– А вы жаловаться не пробовали? .
– Жаловаться?! – он сардонически расхохотался. – Кому?! Нет, право, неужели вы еще не поняли, что тут у нас творится?
– Где дворницкая? – не желая вдаваться в споры, спросил я.
– Пойти хотите? – усмехнулся Лежебоко. – Не советую. Да и нет никакой дворницкой. А Совет – он вон там, во флигеле камергера Осипова заседает. Хотите счастья попытать? Извольте. Заодно поймете кое-что. – И уже в спину мне прокричал: – Только, ради Бога, ради Бога, поаккуратнее с ними там!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
До камергерского флигеля, увенчанного плакатом «ВСЯ ВЛАСТЬ СОВЕТАМ!», я не дошел, а домчался, зажав нос, и прямо в вестибюле застал сцену, поразившую меня даже после всего, что я уже видел здесь, в революционном городе. Некий субъект с красным бантом в петлице, стоя ко мне лицом, беззастенчиво мочился в старинную китайскую вазу. Кое-что я понимаю в искусстве и могу утверждать, что эта ваза относилась к седьмому или восьмому веку, то есть была по сути бесценной.
От вазы он отошел не оттого, что застыдился меня, а оттого, что иссяк. Не потрудившись отвернуться, застегнул штаны и спросил довольно сурово:
– Вам чего, гражданин?
Я в свою очередь спросил:
– А зачем вы, гражданин, позвольте полюбопытствовать, в вазу нужду справляете?
– А тебе что за дело?
– Да клозет же вон. А ваза эта ценная, ей больше тысячи лет.
– Ну и чё? Буржуáзия в нее тыщу лет с…ала и с…ала, вот и мы, пролетарии, тыщу лет и с…ать, и с…ать в нее будем. И вообще, ты, гражданин, к кому?
– К председателю.
– Так это тебе во второй етаж, а тут – неча…
На втором этаже я открыл дверь с приклеенной бумажкой, на которой значилось: «Придсидатель Совета».
«Придсидатель» пил чай с сахаром вприкуску, куски от сахарной головы он откалывал рукояткой маузера. На меня он взглянул как на пустое место, и невозмутимо продолжил свое занятие. Несмотря на грозный маузер в его руке и на пурпурный бант в петлице, по висевшему на стуле белому фартуку с бляхой я понял, что это и есть тот самый старший дворник Макеич.
– Что ж это вы развели вонищу? – начал я прямо с порога. – Неужели самому-то не гадостно?
Теперь он оглядел меня более внимательно. Некоторое время пытался понять, что я за птица, но, не придя, видимо, ни к какому выводу, разъяснил вполне вежливо то, что я уже слышал от Лежебоки: мол, пущай буржуáзия сама убирает, коль такая чувствительная, а они, пролетарии, привычные и уж как-нибудь переживут. Это, де, при Николашке Кровавом пролетарий горбатился; нонче же – не те времена.
– Мне что же, прямо в Петросовет звонить? – не вытерпел я.
«Придсидатель» ухмыльнулся:
– Звони, звони, гражданин, коли такой борзый. Вон и аппаратик тебе. – Он кивнул на телефонный аппарат, стоявший у него на столе рядом с сахарной головой. – Только подожди малость, когда заработает.
Тут я увидел, что аппарат – это просто украшение стола, от него не тянулись никакие провода, так что ждать мне пришлось бы до второго пришествия.
Он произнес еще какую-то маловразумительную тираду насчет буржуáзии, пролетариев и Николашки Кровавого, только-то при котором оная буржуáзия имела право на свежий воздух. Никаких ответных аргументов, чтобы пробиться сквозь его революционную демагогию, я не имел, кроме самого последнего. Я достал из кармана золотой полуимпериал с изображением того же ненавистного революционному «придсидателю» Николашки Кровавого и несколько раз подкинул монету на ладони.
При первом подбрасывании «придсидатель» привстал и неуверенно почесал загривок.
При втором промямлил:
– Оно, конечно, надо бы и прибрать, а то и самим мочи нет…
При третьем подбрасывании случилось чудо преображения. Революционный «придсидатель» целиком оборотился в старшего дворника Макеича и заорал зычным басом, прозвучавшим для меня как музыка.
– Егорка, Мишка, Авдейка! А ну, живо сюда!
К этому моменту полуимпериал уже лежал у него в кармане.
В следующее мгновение на пороге появились те, кого он звал (один из них – тот самый любитель китайских ваз), и замерли на пороге, подобострастно глядя на своего повелителя. Да, похоже, в бытность свою старшим дворником этот Макеич крепко держал в узде дворников рангом пониже, кем явно и были прежде эти гнобители буржуáзии. У меня мелькнул в голове вопрос: как будет делиться с ними Макеич, монета же одна. Но у Макеича, привыкшего, видимо, делиться с ними лишь подзатыльниками, такой проблемы не было, он просто рыкнул на них:
– Чтоб через пять минут все было убрато, поняли, дармоеды?!
В тех не сразу вошло осознание диалектики случившихся перемен, они все еще стояли с открытыми ртами. Тогда Макеич выругался в Бога, в душу и в мать и затем, кивнув на меня, сказал:
– Вон, сам товарищ… – Он взглянул на меня вопросительно.
– Хреномудров, – представился я.
– Да! Вон, сам даже товарищ Хреномудров уже обеспокоился!
Придуманная мною фамилия, как это не странно, произвела немалое действие.
– Кто ж знал, что ентот – сам товарищ Хре… – пролепетал специалист по вазам, но Макеич его перебил:
– А тебе и знать неча! Чтоб, я сказал, через пять минут! – И, вспомнив, что он все еще «придсидатель», добавил к своим словам и вполне революционный аргумент – помахал в воздухе маузером и пообещал в случае неповиновения всех отправить в расход, обогатив мой словарь еще одним новомодным оборотом.
Я тоже достал из кармана браунинг и тоже на всякий случай им помахал. Миг спустя те трое уже громыхали сапогами по лестнице.
– И чтоб в вазы мне больше не гадили! – крикнул я им вслед.
– Во-во! – поддержал меня «придсидатель» Макеич. И заверил: – Ребятки шустрые, не извольте беспокоиться, гражданин-товарищ Хреномудров, живо управятся. А вы – если чё – так сразу ко мне, очень даже будем рады.
Я прикинул, сколько у меня капитала, и пришел к выводу, что на ближайшее время относительно свежий воздух нам, пожалуй, обеспечен.
Ко времени моего возвращения Лежебоко преобразился даже больше, чем «придсидатель»-дворник. Он встретил меня хорошо одетый, чисто выбритый, с лихо закрученными кверху усами a lá Иван Поддубный, опухлость лица была почти не видна, пахло от него неплохим одеколоном. И бутыли с самогоном на столе больше не было. Передо мной стоял подтянутый, огромного роста и богатырского сложения, привычный мне судебный следователь Савелий Игнатьевич Лежебоко.
– Вот таким вы мне куда больше нравитесь, – сказал я. – Кстати, и окно можете смело открывать, хоть проветрим немного.
– Неужто удалось? – поразился он. – Интересно бы знать – как?
Вместо ответа я подкинул на ладони еще один полуимпериал.
– Да, – согласился Лежебоко, – аргумент, хоть и не революционный, но вполне вещественный.
– Был и революционный аргумент, – сказал я и достал из кармана браунинг.
– Да, это они тоже понимают, – усмехнулся он, открывая окно.
В комнату хлынул почти свежий воздух. .
– Ну вот, уже можно дышать, – сказал я. – Если б еще и в комнатах прибраться…
Он отмахнулся:
– Да чего прибираться? Все равно убожество, чистый мизераблизм. Всей мебели – стол, пара табуретов да две кушетки. Были бы вы на моей прежней квартире на Екатерининском канале!