Яблоко раздора. Уральские хроники
Они перешли на свежую гряду, встали по разные стороны.
Алешка изо всех сил всадил лопату в землю, поднатужился – лопата еле шла. Сантиметров десять только и сковырнул, а дальше не пускала глубина. Как уж есть, Алешка перевернул пласт и раздолбил его лопатой. Копнул во второй раз, а уж упарился – земля за зиму сильно слежалась, поддавалась с трудом, Петровна смотрит, а помощник ее совсем сник, только виду подавать не хочет.
– А знаешь чего, Алешка! – сказала она, воткнув лопату в землю. – Пожалуй што, и не угнаться нам друг за дружкой.
– Как это? – удивился Алешка.
– А вот гляди-ка… мы с тобой лучше пойдем рядком. Поперву я пойду, а ты за мной. Так оно сподручней выйдет.
– Опять же ты и хитрая…
– А вот ты послушай-ка. Я копнула – а ты землю разбивай. Штоб на мелкие куски. Тогда оно знаешь как быстрехонько вперед уйдем. Всех обставим…
– Ну тогда ладно, давай, – согласился охотно Алешка.
И они пошли друг за другом – Петровна чуть впереди, Алешка следом, а когда она переходила на следующий ряд, Алешка оказывался впереди, это ему нравилось.
– В школе-то, слышь, чего учительница говорит… – между делом обронила Петровна.
– Чего, бабушка?
– Говорит, выросли уж, вон и год на макушке.
– А-а…
– А ты чего молчишь там, в школе-то? Иль што?
– Чего молчу?
– А не разговариваешь ни с кем, выходит. Иль как?
– А если дразнятся? Подрасту вот, всем задам!
– Дразнятся? Это как же это?
– А как… «маменькин сынок».
– Чего-о?.. – Старуха даже копать перестала.
– «Маменькин сынок».
– Нашли «маменькиного сынка»! – покачала в возмущении Петровна головой. – Вот уж дурни так дурни. А ты больно слушай их… балбесов!
– A-а, бабушка, я с ними не разговариваю. Чего они понимают?
– И то.
– Я одному и сопатку расквасил! – Рот у Алешки расплылся в широкой улыбке.
Петровна рассмеялась:
– Ну, это уж ты… А это еще кого к нам несет? – насторожилась она, расслышав, как звякнуло кольцо ворот.
Во двор вошел знакомый милиционер.
Петровна медленно воткнула лопату в гряду, отряхнула ладони, застегнула фуфайку, накинула на голову платок.
– Нету там никого! – крикнула с места.
– А-а, вон вы где, – улыбнулся милиционер. – Здравствуйте! – И приложил руку к козырьку.
– Здравствуйте, – ответила Петровна, медленно подходя к крыльцу; Алешка шел следом.
– Ну что же вы, Александра Петровна, так и продолжаете нарушать паспортный режим? – Милиционер смотрел на нее с улыбкой.
– А уж как не нарушишь, коли не прописывают.
– А вы бы, Александра Петровна, занимали свою законную площадь, вас бы и прописали, как положено.
– Как положено, про то не мне знать, а внучонок мой тут живет, да и я пока што не померла, потому живу при нем.
– Опять вы за свое, Александра Петровна. В который раз я к вам прихожу? И вы все на внука и на сноху уповаете. Где ж она?
– А уж не иначе, как в дороге.
– Все-то она у вас в дороге. Когда ж дома будет?
– А будет. Как приедет, так сразу и будет. Не иначе.
– Ну так вот, Александра Петровна, пока что у нас для вас постановление есть. Разрешите его вручить. – Старшина достал из полевой сумки свернутую вдвое бумагу, протянул старухе. – Распишитесь вот здесь. И получите.
Петровна близоруко сморщилась, подняла к глазам бумагу.
– Что ж за документ такой? Без очков-то не разберу.
– А это, Александра Петровна, штраф вам. За злостное нарушение режима.
– Штраф?
– Штраф, Александра Петровна.
– Вона чего… Ну коли так, по-иному и быть не может. Расписаться я должна али, может, мальчонке разрешите?
– Да нет, Александра Петровна, тут должна быть ваша подпись.
– A-а… ну раз так, пойдемте ужо в дом. Очки-то у меня на комоде, не обессудьте.
– Пожалуйста, пожалуйста, Александра Петровна.
В доме старуха нацепила очки-кругляшки, присела к столу.
– Вот и ручка вам, – протянул старшина.
– Спасибо. Та-ак… где ж тут написать-то?
– А вот здесь, Александра Петровна. Вот в этом уголочке.
Петровна приставила перо к бумаге, задумалась.
– А без подписи никак нельзя?
– Никак, Александра Петровна. – Милиционер улыбался.
– И ладно. Думаете, я испугалась?
– Нет, Александра Петровна, я не думаю так. А все-таки штраф есть штраф.
– Ничего. Аня приедет, она заплатит сполна. Сколь платить-то?
– На первый раз тридцать рублей.
– И-и… – протянула Петровна. – А пензию-то мне и не дают.
– И не дадут, Александра Петровна. Пока не пропишетесь.
– Вот я и говорю, платить пока нечем. Это ничего или как?
– Да нет, Александра Петровна, деньги нужно внести в течение десяти дней.
– Ага. Ну, коли так, по-другому уж не быть.
– Удивляете вы меня, Александра Петровна…
– А чего же расстраиваться, человек хороший? Законы – они не могут быть худые, а потому и слушаюся.
– Это правильно, Александра Петровна. Ну, будьте здоровы. У меня еще много важных дел. До свиданья, малец!
– До свиданья, дядя, – ответил Алешка.
– Ну а теперь давай перекусим малость, – сказала Петровна, когда милиционер вышел. – Проголодался небось?
– Ага, бабушка. Есть охота.
– Ну-ну… – улыбнулась старуха, сняла очки и убрала их подальше на комод.
На стол она накрыла быстро. Разбила тройку яиц на сковороду, пожарила колбасы, компот всегда под рукой, в погребе.
– А в школе ты смотри, – вспомнила старуха недавний разговор, – Марию Ивановну слушайся. А то вон чего… говорят, скушной больно ходишь.
– Какой скушной?
– Такой скушной. Не улыбаешься там, што ли, или еще чего. Не стала уж я рассказывать, что истории всякие придумывать мастак. В том и корень весь.
– Какой корень?
– А такой. У нас вон у дедушки, когда он еще в мальчонках менжевался, дружок был, молчун страшенный. А потом чего получилось-то…
– Чего? – Алешка перестал жевать.
– А того, – многозначительно оттопырила большой палец Петровна, – што стал он знаешь кем?
– Кем?
– Вот то-то. Кем… А тем и стал, што ходил к нему народ и про все ему рассказывал.
– А-а…
– Вот тебе и «а-а»… Человек-то знаменит стал. Книжки сочинял.
– Сам?
– А то как же не сам? Сам и именно. Это, говорит, значит, думаешь-думаешь, а посля напишешь…
– Интересно…
– Во-от… Авось и ты вырастешь, просочинишь про свою жизнь. Как вот с бабкой своей жил.
Алешка рассмеялся:
– Скажешь тоже…
И тут как раз громко хлопнула дверь в сенцах.
– Кого там еще нелегкая несет, – проворчала старуха и вышла из-за стола. – Светы мои-и… – вырвалось у нее, и ложка, которую она, как вышла в коридор, так и держала в руке, серебристо звякнула об пол. – Кто к на-а-ам… – совсем уж тихим, дрожащим пришептыванием выдохнула старуха, и задеревеневшие, разом отяжелевшие ноги ее хотели, да не могли шагнуть навстречу.
– Мамка!
Алешка выскочил из кухни, бросился к матери; Аня, дрожа непослушной губой, подхватила сына обеими руками и, слегка раскачиваясь из стороны в сторону, прижалась щекой к его горячей, в пушинках легких волос голове. Глаза ее блестели слезным глянцем.
Аня шагнула, прямо с Алешкой на руках, навстречу Петровне, и так они и обнялись в эту первую минуту – через Алешку, повисшего на шее у матери. Аня даже почувствовала, что Алешка как бы противится дрожащим бабкиным рукам, обнимающим ее: почти с кошачьей цепкостью он впился пальцами в ее заплечье, словно боясь, что вот сейчас могут отобрать у него мать. Аня ткнулась через его плечо в пергаментно-иссушенные руки Петровны, старуха левой ладошкой погладила ее по тугим жестким волосам, прошептала: «Истончилась там… затверёдела…» И уж лучше б не слышать да не говорить этих слов, потому что обеим сразу закатились в глаза слезы. Алешка завозился на плече у Ани, неуклюже пополз вниз, больно ткнув мать острой коленкой в живот, шмыгнул меж матерью и бабкой наружу. Аня потрепала его по голове: «Эх ты…» И лишь только после этого они крепко обнялись с Петровной, потом оторвались одна от другой, улыбнулись встречной радостью.
– Приехала все же…
– Приехала, мама.
– А чего привезла?! – подпрыгивал рядом Алешка, теребя, а то и с силой дергая Аню за рукав. – А чего привезла, а?!
– Кому что, а рыбаку до щуки, – махнула на него притворно-рассерженно Петровна.
– Вот и не так, прокатился на пятак! – обрадованно перехватил Алешка. – А пятак-то лучше, чем кофейна гуща!
– Во-во… разошелся, – рассмеялась Петровна. – Уж как радуется, как радуется, Господи…
– Мам, а взрослый какой стал? Прям не узнать! – подхватила игру Аня. – Как увидела сначала – ну, думаю, не Алешка, а…
– А кто? – с интересом, наклонив голову, уставился на мать Алешка…
– А как дедушка Пихто, – вставила Петровна.
– Вот и неправда, петуху забавно! Петуху забавно, а мне и подавно! – запрыгал вокруг них Алешка.
Улыбаясь, пошли наконец все в комнаты…
Ночью старухе не спалось. Будто сходила она в давно желанную, домашнюю баньку, отмылась там, попарилась, пообмякла душой и теперь вот лежала с благостным покоем на сердце. В иные минуты становилось душно и хотелось испить кваску, она вставала с постели, – а было это раза два-три за ночь, – шла на кухню и наливала себе полный граненый стакан квасу с плавающими в нем хлебными размякшими корками. Бывает, хозяйки не любят эти корки, процеживают квас, а Петровне и это было в радость – почувствовать в нем особую горчинку хлебного мякиша. Она вставала, осторожно погромыхивала дверцей подполья, и все это старалась делать спокойно, размеренно, не торопясь – была и в этом сегодня сладость. Попив кваску, она уходила не сразу к себе в комнату, на постель, а переступала порожек большой комнаты, где на широкой тахте, в свете лунной рассеянной дорожки, разметавшись, спали Аня с Алешкой. Поначалу так, с порожка, невольно покачивая в радости головой, смотрела на них старуха, и потом поправляла одеяло. Спали крепко. Ни разу, сколько ни приходила старуха, никто из них не разомкнул глаз, за день намучились, намаялись во взаимной радости – теперь спали как убитые. Иной раз старуха подсаживалась на тахту или на стул рядом, смотрела на них, смотрела, и больше ей ничего не нужно было. Только бы посидеть, посмотреть на них, на родных. Лицо у Ани было даже помоложе, чем прежде, или так казалось старухе, но одно было явной ясностью – молодая она, ой какая еще молодая… Или это, может, свет лунный… да и просто хороша во сне любая женщина, а тут – жена сына, а тут – чего там – родная дочь… Мысли свои старуха далёко никогда не пускала, они были всегда близкие – сегодняшние, вчерашние, завтрашние, но сердце ее, прожившее долгую жизнь, было глубоко понятливым, и оно ныло сейчас пускай и тихим, негромким, но тревожным чувством, похожим на боль. Жизнь как сказка: что бы ни было, а ей все впору, любой поворот, любые кручи. Со всем смиряется жизнь. Но не со всем смиряется человеческое сердце. И не в этих, конечно, словах суть, а все же… И вот то улыбнется старуха, то чуть загрустит, сидя подле самых близких сердцу людей, и вся жизнь ее кажется ей сейчас долгой, мудрой, бесконечной… Иной раз она не выдерживала, протягивала руку к Аниным волосам и приглаживала какую-нибудь особо непослушную прядь.
И вот так бы сидела, сидела и сидела около них, смотрела бы и думала, но прохватывал мелкий озноб, старуха поднималась и уходила к себе.
На порожке она еще раз останавливалась, взглядывала на них в последний раз и с легким сердцем думала: ну, теперь все, теперь хорошо, теперь только и жить…
Глава пятая
– Так это вы и есть Анна Симукова? – Начальник ЖЭКа пристально смотрел на нее поверх очков.
– Как видите.
– Та-ак… Простите, конечно, но у вас какое образование? Кажется, среднетехническое?
– Среднетехническое.
– Вот видите, Анна Борисовна, человек вы образованный, а элементарных вещей не понимаете. Отчего бы это? Оттого, – назидательным тоном подчеркнул Шляпников, размашисто расписываясь в углу заявления, – что имеете в данном деле личную корысть. А личная корысть похвальна быть не может. – И он протянул Ане заявление.
Аня прочитала резолюцию: «В прописке тов. Симуковой А.П. на жилплощадь тов. Симуковой А.Б. отказать за неимением оснований».
– Почему же нет оснований? Я, кажется, имею право прописать на своей жилплощади не только мать, тем более что она отказывается от своей комнаты, но вообще любого человека. Площадь-то позволяет.
Шляпников смотрел на Аню откровенно-насмешливым взглядом.
– А обманывать государство вы тоже имеете право? – И еще через небольшую паузу: – Да и, кроме того, если уж быть точными, жилплощадь, о которой вы говорите, принадлежит не вам, милая вы женщина, а заводу. Заводу, понимаете? Мы имеем право и отказать. Смотря как взглянуть на дело.
– Однажды вы уже взглянули на нашу квартиру, как вам этого очень хотелось. Да ничего не вышло. Квартира осталась за мной.
– Что ж, бывает, и суд ошибается. Было бы в прошлый раз иное решение, не тянулось бы это дело до сегодняшнего дня.
– Здорово! Вы что же, до сих пор считаете, что по справедливости хотели отобрать у нас квартиру?
– Не отобрать, милая вы женщина. Не отобрать, а вселить вас в двухкомнатную квартиру со всеми удобствами. Как это и положено вам по метражу.
– Да ведь вы не имели права этого делать. Суд же доказал вам!
– Путаница у вас все-таки в голове, Анна Борисовна. Это вы не имеете права обманывать государство, вводить его в который уже раз в заблуждение. А уж мы-то обязаны заботиться о человеке.
– Видно, как вы тут заботитесь!
– Посудите сами, Анна Борисовна. Вы, по молодости лет, совсем не думаете о старом человеке, который завтра может остаться без крыши над головой. Может остаться, лишь только вам вдруг этакое желание придет в голову – замуж выйти.
– Да не собираюсь я замуж!
Шляпников раза два-три насмешливо всхохотнул:
– Это уж вы, милая Анна Борисовна, совсем интересно говорите. Лучше давайте делайте, как положено: разбронировали площадь – и живите себе на здоровье. А свекровь оставьте в покое, пусть хоть на старости лет поживет на собственной жилплощади, независимо от ваших с ней отношений.
– Вы тут, я смотрю, совсем уже… Мораль читаете, а сами против закона. Я ведь с вашей резолюцией в суд пойду! Это вам так просто не пройдет, не безграмотную старуху за нос водите!
– Можете жаловаться куда угодно. Пожалуйста.
Хлопнув дверью, Аня вышла из кабинета.
Алешка с Петровной сидели рядышком, на стульях. Петровна и спрашивать ничего не стала, увидев на Анином лице пунцовые пятна. Подхватила Алешку за руку и потащила вслед за Аней. И на улице Петровна тоже ничего спрашивать не стала, ждала, когда Аня сама начнет.
– Мамка, ну, чего он там тебе сказал? Этот? – дернул ее Алешка за руку. – Я слышу, ты ему: тра-та-та-та! Испугался?
– Я вот что, мам, думаю. Поеду сразу в суд. – Аня повернулась к Петровне.
– Ой, лихоньки, – охнула Петровна.
– К тому судье, который… ну, помнишь, к которому в прошлый раз, когда судились, ездила. Человек хороший. Правильно поймет.
– Мамка, а с тобой можно?
– А ты уроки сделал?
– А нам Мария Ивановна ничего не задала.
– Как это еще? – усомнилась Петровна.
– А так, бабушка. Завтра годовая. Пятерок – то ух нахвата-е-е-ем!..
– Вишь вот как он тут без тебя! – Петровна потрепала Алешку по вихрам. – Ты, што ль, пятерку-то схлопочешь?
– Я не я, а мои друзья, а мои друзья – это, баб, и я, – скороговоркой выпалил Алешка.
Странно все это было слушать Ане, непривычно.
– Девушка, здесь в списке нет товарища Миронова…
– Николай Палыча? Он уже не работает у нас.
– Вон что-о… – протянула Аня.
– А вы, собственно, по какому вопросу? – голос у секретарши был приветливый. – Николай Палыч, кстати, переехал в Ревду, еще два года назад. Вы не по личному к нему вопросу?
– Да нет, мы насчет квартиры. Дело в том, что он был в курсе дела…
– Вы зайдите к Тамаре Павловне Сидоровой, она как раз принимает.
Сидорова выслушала Аню, взглянула на заявление, на резолюцию начальника ЖЭКа.
– Вопросы прописки находятся вне компетенции судов. Пропиской занимаются непосредственно ЖЭКи и милиция. Туда вам и следует обратиться.
– А если там поступают противозаконно?
– В вашем случае это действительно так. Обычное самоуправство жэковских работников, преследующих местнические интересы. Почему же вы не обратились в милицию?
– Наоборот, милиция не один уже раз, пока я была на Севере, приходила к нам, предупреждала, чтобы мама не жила без прописки.
– Ну, это когда вас не было. К тому же, пока вас не было, ее и нельзя было прописать без вашей подписи на заявлении. Правильно делали, что заставляли прописываться там, где она и могла прописаться, – на собственной жилплощади.
– Значит, такого закона нет, чтобы ее нельзя было прописать у меня?
– Конечно, нет. Идите прямо к начальнику милиции с жалобой на ЖЭК о нарушении ими паспортного режима. Там их быстро приведут в чувство.
– Зина, тут вот у меня некто Симукова сидит. Нет, не Александра Петровна. Анна Борисовна, сноха ее. С Севера. Да, вернулась. У них такое дело: свекровь отказалась от получения комнаты за снесенный домишко, просит прописать у снохи. Знаешь уже? Хорошо. Передо мной тут их заявление с резолюцией Шляпникова. Ты вот что, ты давай с этим Шляпниковым бросай в бирюльки играть. Мы тут, понимаешь, боремся с нарушением паспортного режима, а он потворствует нарушениям, создает такие ситуации, что, понимаешь, мне… Построже с ним, поняла? Я тут на обороте черкнул резолюцию: прописать немедленно! Сейчас они спустятся к тебе в паспортный стол, займись ими… Ну все.
* * *– Теперь у вас все будет в порядке… вот здесь – видите? – начальник милиции поставил свою резолюцию, – здесь подписал я, а Шляпникову так и передайте: Зинаида, мол, Федоровна в следующий раз наложит на ЖЭК штраф, вот так, ну, а все остальное само собой… до свиданья!
– Мама, вы уж идите с Алешкой домой. Я теперь одна. Управлюсь теперь.
– Выходит, сказал, жить-то можно мне с вами?
– Да кто ж нам запретит, мама?
– А вот не разрешали же… ругалися…
– Это так, на испуг брали. А нас на испуг не возьмешь. Так, Алешка?
– Меня-то? Да я ка-ак дам!..
– Вишь, вояка какой, – устало улыбнулась Петровна. – Пошли-ка вот домой, ужин пока сварганим, а там и мама наша придет.
Шляпников, в круглых очках, с мясистыми щеками, спокойно, как и в первый раз, рассматривал бумаги, на которых стояли резолюции, в том числе и его собственная.
– Добились, значит, своего? – спросил тоже спокойным тоном.
– Зинаида Федоровна, кстати, передала вам, что в другой раз наложит на ЖЭК штраф.
– Ах, Зинаида Федоровна, Зинаида Федоровна… – Шляпников достал из кармана ручку, положил перед собой заявление. – В суд-то не забыли сходить, Анна Борисовна?
– Да уж не забыла, не беспокойтесь.
– И как?
– Да так, обычное самоуправство жэковских работников, сказали.
– Говорить-то вот все мастера. А где брать лишнюю жилплощадь? Впрочем, я не о том. Объяснили они вам ваше заблуждение, будто меня по суду можно…
– Объяснили все как надо. Ладно, Фрол Данилыч, ставьте подпись, а то я сегодня уже замоталась.
– Ну, еще бы, – сказал Шляпников. – Между прочим, насколько я заметил, кое-что вы успели перенять у своего покойного мужа. Напористость, например.
– Вот бы он обрадовался, услышав, кто его похвалил!
– Ну-с, – Шляпников размашисто наложил новую резолюцию, – не в словах ведь дело. Хотя и в словах тоже. – И протянул Ане бумаги.
То, что она прочитала, даже как-то не совсем сразу дошло до нее. Но нет, там синим по белому четко, внушительно раскинулась фраза: «В настоящее время прописать тов. Симукову А.П. на жилплощади тов. Симуковой А.Б. возможным не представляется. Ф.Шляпников».
Аня с оторопью посмотрела на начальника ЖЭКа.
– Да вы что, издеваетесь, что ли?! – почти сиплым от ненависти голосом выдохнула она. – В самом-то деле хоть какую-то правду, хоть какую-то законность признаёте?! Или вам вообще наплевать на законы?!
– Милая Анна Борисовна, кто же мне приказать может? Против закона кто пойти прикажет?
– Нет, но вам же ясно написали… Вам же приказали!
– А-а-анна Борисовна, кто же мне приказать может? Против закона кто пойти прикажет?
– Да против какого закона?! Что вы все время плетете какие-то словесные паутины?!
– Отказ от ордера на собственную жилплощадь – это, что ни говорите, дело необычное. Положим, вам захотелось плюнуть на все, бросить жилье, швырнуть демонстративно ордер – а государство вам не даст этого сделать. Государство о вас заботится. Чтобы вы не по настроению жили, а чтобы как полагается. Мало ли что Александра Петровна, свекровь ваша, написала заявление об отказе от комнаты, надо, чтобы это заявление не только, скажем, в жилкомиссии у нас или вот мной было подписано. Мало этого. Дело-то необычное, неестественное дело. Надо, чтобы на заседании исполкома его заслушали. И чтобы утвердили, значит. Вот тогда, может, еще и можно было бы что-то сделать. А так… извините, никакой возможности прописать лично я не имею…
– Как не подписал?! Опять не подписал?! – Словно в восхищении от наглости Шляпникова, начальник милиции даже прицокнул языком. Поднял телефонную трубку. Набрал номер: – Шляпникова! Что? Куда ушел? Так. Ладно. – Повесил трубку, набрал новый номер. – Степан Емельянович? Приветствую. Смольников. Слушай, у тебя Шляпников что-то совсем… как почему? Да вот сидит тут у меня Анна Симукова, многострадалица, вернулась с Севера, где у нее трагически погиб муж. Хочет прописать к себе свекровь, которая и без того, без всякой прописки, давно уже живет с ней одной семьей, оставалась здесь с внуком. Знаешь уже? Тем лучше. Так вот ты мне скажи… Что? Да при чем тут это? Что у них там дальше будет, это никого не касается. Понимаешь – с юридической точки зрения это не имеет никакого значения. При чем тут нравственный аспект? Пойми же – права нет такого, отказывать. Да, нет права. А уж это касается только их: будут они дальше жить вместе или нет, им видней. Мало ли что нам придется снова заниматься… Какое еще заседание исполкома? Послезавтра? Тьфу ты черт, ну и любим же мы разную волокиту разводить. Ну, мне не веришь, спроси у прокурора. Да, про-ти-во-за-кон-но. Ты же должен сам это знать, председатель исполкома как-никак. Да. Да. Именно. Шляпников всех за нос водит, а прикрывается высокими словами. Да позвони хоть прокурору, он тебе растолкует. О старухе заботимся, это хорошо, но надо и законы соблюдать. Пока, ладно. Пока. – Повесил трубку. Помолчал минуту. – Ну, что я вам могу сказать, Анна Борисовна? Ждали вы много, подождите еще два дня. Вы все слышали. Послезавтра заседание исполкома, там и решат с ордером вашей свекрови. А пока… ну, что делать? Если люди законов не знают, нужно время, чтобы объяснить им законы. Приказать тут никто не может, так что вот так. Всего доброго. До завтра. Нет, до послезавтра.
К ночи обе взгрустнули.
Петровна включила электрический самовар, вытащила из залавка пол-литровую банку малинового варенья.
– Чего-то ломотой идут кости-то, – вздохнула старуха.
– Ну, давай, давай, мам, попьем с малинкой. Это верно. – Аня присела к столу, подперев ладонями лицо. Смотрела на Петровну, следила за ее движениями. Спокойно все было в матери, сдержанно.
– Не успеем оглянуться, а там и картошку окучивать. – Петровна достала из горки два блюдца, две чашки – белый горох, оранжевое поле. Из чашек этих пили редко, почти никогда, – когда-то подарили их Ане с Кольшей на свадьбу, говорили – на счастье. Много чего за жизнь говорено, много чего услышано.
– Окучим, мам.
– Не без того.
Заварила чай Петровна сама, любила заваривать. Летом ли, зимой, а на дно чайника, ошпаренного кипятком, она любила положить смородиновый лист, а зимой еще – сушеных ягод, и уж только потом засыпала чай, обваривала его кипятком. Чай настаивался индийский, а вкус давал русский, садом дышал, летом, ягодной сластью-горечью.
– Все как раньше, – улыбнулась Аня.
– Не иначе.
Чай был густой, пыхал жаром, так что чуть позвякивала крышка заварного чайника, а из носика к самому его окраешку подбирался, рвясь на свободу, фырча, пенисто-тугой янтарь заварки.
– Небось давно не пивала нашенского.
– Давно, мама.
– Я уж думаю, ну не едет Аня-то, не едет… Думаю, как мы тут одни.
– Приехала, мама.
– Это хорошо. Чего там – конешно, хорошо. – Старуха твердой рукой брызнула из чайничка по чашкам, ударило запахом смородиновой листвы.
– Чего-то там Алешка… взгляни-ка.
Но Аня уж и сама услышала, выскочила из кухни в большую комнату к сыну. И вот, когда взглянула на него, как бы замерла взглядом на его лице, у нее вдруг резко, больно кольнуло по левую руку, даже дыхание замерло, застряло где-то посреди груди… Алешка бормотал во сне – что, какие слова, не разобрать, да это и не важно, просто вот сейчас, в эти секунды Аня с обостренной болью почувствовала, разобралась, разглядела, насколько же Алешка – вылитый отец. Что он похож на него, это было понятно всегда, настолько понятно, что как-то даже и думать иной раз об этом не думаешь, а здесь – ну просто вылитый Кольша. И не потому боль, что – вылитый, а потому, что еще раз пронзила все существо мысль: нет Кольши, нет его, не-ет… Иные минуты – как смирение перед жизнью, а иные – задыхаешься, как подумаешь только, что же это такое – смерть… ну, навсегда… насовсем… на веки вечные… нет с ними Кольши. Нет. И никогда не будет. Тут мысль забирается в такие дали, что лучше бы и не возникать ей совсем, стон рвется из груди, руками обхватишь голову, а понимания, осмысления – нет.