Кристалл времени

– Так то ж – тебе, – снова усмехнулся Анджей, – меня, чай, никто в это ваш комсомол покамест не приглашал, так что рот батьке не затыкай! – И продолжал под угрюмое сопение Николая: – Да, революцию, пропади она!.. И большой, слыхал я, шишкой в этой революции заделался – навроде как фельдмаршалом. Да вы знать должны: Мишка Тухачевский, сукин сын. Красавец эдакий.

Тут мне стало немного легче, потому что я вспомнила, как три года назад мы, по приказу учительницы, замарывали портрет этого самого Тухачевского в учебниках, в главах о Гражданской войне.

– Да, – подтвердила я, – он потом стал маршалом Советского Союза.

Анджей кивнул:

– Говорю ж!.. Куда же еще таким сукиным сынам податься-то?.. Слыхал, много он потом людской кровушки пролил – и в Гражданскую, и в Польскую, и потом в Тамбове да в Кронштадте. Что с ним дальше сталось – не знаю, газет вашенских, Entschuldigung , не читал.

Я подсказала:

– Его расстреляли потом.

– Гляди ж ты! – удивился Анджей. – Нет, оно поделом шельме, конечно, – но разве ж там, у вас, за такие дела потом, бывало, и расстреливали?

– Да нет, – сказала мама-Ксеня, – его – как германского шпиона.

Анджей опять удивился:

– Шпиона, говоришь?.. С него ж шпион – что с моей коняги арабский скакун.

– Да нет, он сам признался.

– А-а, признался… – с издевкой произнес Анджей. – Ну, с этим, поди, у вас там было нетрудно… – И заключил: – Ладно, шпион, не шпион – а туда ему и дорога. – Вдруг натянул вожжи и приказал своему «скакуну»: – Тпру!

Тот встал как вкопанный.

В этот момент навстречу нам по проселочной дороге шел человек странного вида – в каком-то, несмотря на жгуче жаркий день, долгополом черном одеянии, в черной шляпе, из-под которой на уши его ниспадали две косички. Поп, не поп – иди пойми.

Поравнявшись с нашей телегой, он тоже приостановился и, кивнув, сказал:

– Мое почтение.

Анджей слез с козел, подошел к нему и вдруг, к моему полному ошеломлению, вдруг отвесил ему такого подзатыльника, что шляпа слетела у того с головы. При этом спросил весьма грозным голосом:

– Что, Лейба, не видишь – пан едет?

– Вижу, пан Анджей, – поднимая шляпу, смиренно ответил тот.

– А коли видишь – чего ж ты, жид, шляпу перед паном не снимаешь?

Тот со шляпой в руках поклонился:

– День добрый, пан Анджей.

– То-то, – буркнул Анджей и, снова забравшись на козлы, изрек в пространство: – А то распустились совсем жиды за последнее время.

Телега опять тронулась.

Я тихо спросила Николая:

– Что это он?

Тот, чуть не плача, так же тихо ответил:

– Жидов страсть как не любит. Мне в комсомол скоро, через три месяца испытательный срок заканчивается, а он – со своими жидами! Стыдно перед товарищами; но его ж переубедить!..

– Это уж – да, – подтвердила мама-Ксеня.

Я же поняла, что не сразу, ох, не сразу обживусь в этом новом для меня странном мире. Спросила Николая:

– А кто это был?

– Лейба Соломонович, – ответил он, – учитель физики в нашей школе. Между прочим, Львовский университет когда-то закончил с отличием, у него книжек в доме – целая стена, а батя – его…

Тем временем дядя Анджей, не оборачиваясь, разглагольствовал на своих козлах:

– Ох, пораспустился жид за последние два года. Ничего, придет время – поставят их еще на место, помяните мое слово… – Потом обернулся-таки: – Тут еще к одному такому заехать надо. к Моське Лысовику.

– К Лысовику? – спросил Николай.

– К нему, к Моське Лысовику, – вздохнул Анджей. – Вот уж всем жидам жид!..

– «Мане Мося Ленинс копф», – улыбнулся наконец Николай.

Анджей подтвердил:

– Во-во. Это жинка его, Ривка, целыми днями кудахчет: «Ленинс копф, Ленинс копф». Башка у него, стало быть, как у покойника у этого, у ихнего: у Ульянова-Ленина… А на самом-то деле, если оно по-честному, то этот самый лысый «копф» у него, хоть, может, и побольше Ленинского будет, но пустой, как погреб у нынешнего колхозника. Кабы не я, всю скотину бы в колхозах погубил, ни шиша в крестьянском деле не смыслит… Но теперь его на кривой козе не объедешь, куда там! Теперь он у нас шишка большая – председатель райсовета, эвон! Это тебе не хухры-мухры.

Я спросила:

– А зачем тогда к нему заезжать?

– Небось – тоже дать по загривку, – несмотря на свою угрюмость, не удержался Николай.

Дядя Анджей, однако, отнесся к его словам вполне серьезно.

– Да нет, – не без сожаления сказал он, – по этому «ленинс копфу» въехать сейчас, пожалуй что, уж и не получится. А пойти к нему на поклон надобно для того, чтобы бумаженцию для вас получить: что-де жить у меня временно имеете право. Такие тут порядки, потому как у нас считается «особая зона»… – И вздохнул: – Особая, не особая – а, гляди ж, дожили! Пан Анджей – и к жиду на поклон! Ну времечко!.. Да вон, и приехали уже…

Наша телега в эту минуту впрямь приближалась к добротному двухэтажному зданию с большим бюстом Сталина перед подъездом. Анджей, остановив лошадь, спрыгнул с козел и скомандовал мне и маме-Ксене:

– За мной, девки. Только пачпорта не забудьте. И не встревайте, молчите себе в тряпочку, пока я с этим «копфом» гутарить буду.

Мося Лысовик Ленинс копф.

«Ох уж этот Хеербах!»

Дверь в кабинет с надписью «ПРЕДСЕДАТЕЛЬ РАЙСОВЕТА М. Ш. ЛЫСОВИК. Без стука не входить» дядя Анджей открыл, тем не менее, без стука.

За просторным письменным столом сидел лысоватый человек в жилетке, с галстуков в горошек, с бородкой, чем-то, вправду, похожий на Ленина, только более мордатый. В тот момент, как мы вошли в кабинет, он что-то изучал на большом глобусе, расположенном на столе. На нас он поднял глаза лишь минуты через две, после того, как, видимо, закончил какой-то этап своего миросозерцания, и тогда лишь с недовольным видом спросил Анджея:

– А стучаться не учили? – на что получил ответ:

– А учить кто будет? Ты, Моська, что ли?

Тот с достоинством отвечал:

– Для кого Моська, а для кого Моисей Шлёмович… А что шляпу перед тобой, пан Анджей, не снимаю – так это (уж прости) за неимением.

Дядя Анджей усмехнулся:

– Да твой копф прикрыть – и двух ленинских кепок, поди, не хватит. Удивляюсь я, ей-богу: с таким копфом – и в такой глуши.

Вид у хозяина кабинета стал более миролюбивым.

– Да вот, – сказал он, – как раз зовут на повышение. – И вздохнул: – Однако сперва парткурсы надо закончить. Маркс, Энгельс, Людвиг Фейербах и прочая премудрость, без того, сам понимаешь, сейчас нельзя. (На нас с мамой-Ксеней, присевших на стулья в глубине кабинета, он при этом не обращал никакого внимания.)

– Гляди-ка ты! – издевательски восхитился дядя Анджей. – Выходит, без Хеербаха вашего нынче и козу не выпасешь! (При этом я душой чувствовала, что имя Людвига Фейербаха ему вполне знакомо и обидно переиначил он ее снова же лишь так, для издевки.)

– Как был ты контрой белогвардейской, – вздохнул председатель, – так и остался, пан подпоручик… Да если б не я – шлепнули б тебя еще в тридцать девятом годе как белополяцкую сволочь.

– Точно, шлепнули бы, – согласился дядя Анджей. – Ну а за мной следом – и тебя завместе с твоим Хеербахом сраным.

Лысовик строго погрозил ему своим коротеньким пальчиком:

– Ну-ну!

Дядя Анджей, однако, уже вошел в раж, теперь его было не остановить.

– Не нукай – не лошадь, – сказал он. – Когда у тебя в колхозе «Заря коммунизма» все свиньи чуть не передохли, – кто их тогда спас от этой чумки? А за недосдачу мяса государству – куда бы ты пошел? Ежели твой Хеербах покойник уже – вот с ним бы на том свете тогда и встретился. Что, неправду говорю?

При этих его словах председатель с весьма грозным видом начал подниматься из-за стола. Однако тут же опустился на место, поскольку дверь открылась и в кабинет вошла дама с головой в черных завитушках, с сумочкой в руках.

– Ривочка, ты чего? – заулыбался Мося Лысовик. – Видишь – работаю.

Она подошла к его столу, чмокнула Мосю в лысину и сказала нежно:

– Майне Ленинс копф. Совсем заработался. А я вот курочку тебе принесла. – С этими словами она достала из сумочки и положила на стол промасленный сверток. – Кушай. Как-никак, шабес сегодня.

Выражение лица у председателя сменилось с благостного на сердитое.

– Ты, Ривка, свои иудейские штучки брось! – воскликнул он. – Какой еще тебе шабес?! Я коммунист, а нынче обычная советская трудовая суббота! (Сверток, однако, по-незаметному в стол спрятал.)

– Всё, всё, ухожу! – Она еще раз влюбленно посмотрела на него двинулась к выходу.

– Трудовая-то она – трудовая, – произнес он ей вслед, – но по советскому закону – сокращенная. Так что часикам к шести буду.

– Буду ждать, Мосик. – С этими словами она закрыла за собой дверь.