В поисках равновесия. Великобритания и «балканский лабиринт», 1903–1914 гг.

У входа в «лабиринт» (к постановке проблемы)

Череда памятных дат, пришедшихся на 2010-е годы: 100-летие Первой мировой войны (ее начало, ключевые кампании, окончание), Русская революция 1917 г., подписание Версальского мирного договора и т. д. – породила огромное количество новых исследований, актуализировавших события, ставшие прологом «некалендарного» XX века. К разряду «фаустовских» вопросов мировой историографии относится вопрос о происхождении Великой войны. Ибо невозможно выявить принципы, которые закладывались в основание новой системы международных отношений без понимания причин разрушения прежней. Любая новая система, как проницательно указывал советский историк Б.Ф. Поршнев, не может быть какой угодно, а может быть лишь такой, какую возможно построить из предыдущей посредством ее преобразования[1], а потому вопрос о соотношении элементов преемственности и изменчивости в чередовавшихся системных моделях являет собой фундаментальную проблему международных отношений[2].

Изучение истоков Первой мировой войны, казалось бы, дает нам ключ к постижению механизма возникновения глобальных конфликтов: нарастание нестабильности в условиях перегруппировки сил на международной арене, обусловленной ослаблением мощи одних великих держав и увеличением других; взаимодействие и взаимовлияние регионального и глобального уровней мировой политики; алгоритмы смены миропорядков; фактор общественного мнения в процессе принятия внешнеполитических решений и т. д. В этой череде серьезных теоретических вопросов выделяются два сюжета, между которыми, на первый взгляд, нет очевидной взаимосвязи. Первый – это форма глобального лидерства великой державы (в реалиях начала XX в. в роли таковой выступала Великобритания) и сложности его удержания в условиях трансформации многополярной модели международных отношений. Второй сюжет – накопление конфликтного потенциала в рамках регионального порядка вследствие заката многонациональных империй и постепенного возрастания удельного веса малых стран в международных отношениях, наглядной иллюстрацией чего являлись события на Балканах. Пересечение этих двух плоскостей, региональной и общесистемной, представляет собой интереснейшую тему для исследования.

К 1900 г. Британская империя являлась крупнейшей колониальной державой, владея 31 млн км2 суши, на которых проживала четверть населения планеты, причем 11 млн км2 этих территорий была присоединена в предшествующее тридцатилетие[3]. Созданная будто «по рассеянности»[4], как писал апологет британского империализма Дж. Сили, Британская империя являлась сложным, причудливым организмом, включавшим территории различного политико-административного и правого статуса, управление которыми было в значительной степени децентрализовано. Империализм в его различных ипостасях воспринимался почти всеми слоями британского общества как платформа, способная генерировать новые экономические возможности как для метрополии, так и для зависимых территорий[5]. Если отбросить неудовольствие сторонников дальнейшей консолидации Британской империи относительно того, что она «не являлась политическим фактом, а была подобна фразе, влиянию, ощущению»[6], обеспечение безопасности империи и, соответственно, морских коммуникаций представляло собой краеугольный камень внешней политики Лондона. Мощнейший военно-морской флот, превосходивший по тоннажу и техническим характеристикам флоты всех остальных великих держав вместе взятых, позволял англичанам успешно справляться с этой задачей.

Лондонский Сити по-прежнему оставался важнейшим финансовым центром мира: Англия сохраняла ведущие позиции в сфере инвестиций, банковского дела, страхования и международной торговли[7]. Вместе с тем Великобритания начала уступать в темпах промышленного роста США и Германии. Даже несмотря на последнее обстоятельство, казалось бы, сочетание всех вышеупомянутых факторов давало основание говорить о существовании Pax Britannica.

Однако на протяжении большей части XIX в. британское лидерство имело свои типологические особенности. По справедливому замечанию профессора Чикагского университета П. Шрёдера, будучи мировой державой, Великобритания не стремилась принимать на себя «бремя» лидерства и сопутствовавшие ему международные обязательства: она вмешивалась в события на европейском континенте только лишь в случае возникновения угрозы нарушения сложившегося баланса сил[8]. Лукавством будут рассуждения о том, что Англии удалось достичь гегемонии и на региональном уровне (мы не берем в расчет подконтрольные Лондону территории): Ближний и Средний Восток, Африка, Дальний Восток – британские интересы периодически сталкивались с устремлениями других великих держав на глобальной периферии. Поддержание эластичного равновесия, в том числе и за счет управления конфликтами, способствовало созданию благоприятной, комфортной для Великобритании международно-политической среды, в пространстве которой и реализовывался проект Pax Britannica. В свою очередь, такое положение дел достигалось во многом за счет внешнеполитических преимуществ, сопряженных с экономическим и военно-морским потенциалом Великобритании. Таким образом, сохранение «азиатской империи» и поддержание баланса сил на европейском континенте являлись двумя «китами», на которых базировалась внешнеполитическая стратегия Англии.

Перераспределение мощи на международной арене, обусловленное модификацией состава «европейского концерта» после объединения Италии и Германии, нарастание англо-германского соперничества на фоне усиления экономических позиций рейха и инициирования его руководством амбициозной морской программы, с одной стороны, и развернувшиеся процессы на региональным уровне, прежде всего на Балканах, обусловленные ослаблением многонациональных империй – с другой, свидетельствовали о начавшейся трансформации международных отношений.

В последней трети XIX – начале XX века в Юго-Восточной Европе происходила фундаментальная перестройка прежней политической конструкции вследствие кризиса двух полиэтничных империй (Османской империи и Австро-Венгрии), на границах которых усиливались малые национальные государства. Это вело к усложнению международных взаимодействий в регионе, их большей нюансированности за счет расширения числа участников. Закат Османской империи и монархии Габсбургов – мультисубрегиональных держав, сопрягавших несколько геополитических пространств и, соответственно, являвшихся важными элементами глобального баланса сил, оказал воздействие на функционирование всего системного комплекса, одновременно обозначив новую стадию в развитии Восточного вопроса – осевой проблемы международных отношений того времени. Неразрывно связанный с судьбой Османской империи, статусом ее европейских и азиатских владений, Восточный вопрос представлял для британской дипломатии дилемму военно-стратегического порядка, ибо речь шла о контроле над ключевыми коммуникационными узлами Восточного Средиземноморья: Черноморскими проливами Босфор и Дарданеллы и подступами к Суэцкому каналу.

Об историко-политологическом, нежели географическом, восприятии Восточного вопроса британскими экспертами свидетельствовал тот факт, что они рассматривали балканские земли, находившиеся под властью султана, как часть Ближневосточного региона (the Nearer East)[9]. По мере того как балканские провинции откалывались от Турции, они, на уровне делопроизводства Форин Оффис, меняли свою политико-географическую принадлежность, будучи переданными из департамента, ведавшего ближневосточными делами, департаменту, курировавшему работу со странами Юго-Восточной Европы[10]. Этот сдвиг от ближневосточных «врат» к «европейской периферии» нашел отражение и в трудах британских военных аналитиков, указывавших на Балканский полуостров как на естественный мост между Европой и Азией, который мог быть использован враждебными державами[11]. Стратегические императивы, таким образом, задавали общее направление вектора британской политики на Балканах, тогда как ее внутреннее «наполнение» зависело от существовавшей расстановки сил на мировой арене и от событий в самом регионе.

Если переводить международные отношения начала XX в. на язык образов, то Балканы можно уподобить лабиринту. Стены его запутанных ходов формировали, с одной стороны, взаимоотношения местных стран, отягощённые исторической «наследственностью» и национальными идеалами, с другой – противостояние этих стран с полиэтничными империями, в основе которого опять же лежали этноконфесси-ональные мотивы. Великие державы, стремившиеся заполнить своим влиянием этот соединявший восток и запад «лабиринт» были обречены блуждать по его коридорам, в которых происходило неминуемое столкновение их интересов. Не избежала этой участи и Великобритания, пытавшаяся скорректировать траектории движения своих соперников и партнеров.

Каково же было отношение Лондона к «балканскому лабиринту»? Было ли совместимо его существование с британскими попытками вернуть утраченное равновесие, сохранив благоприятную для себя международно-политическую среду? Иными словами, в чем состояли базовые установки английской политики на Балканах в условиях дестабилизации ситуации в регионе и перегруппировки сил в мире?

Рассматриваемый период был насыщен драматическими событиями, разыгравшимися в Юго-Восточной Европе: международно-политическими кризисами (восстание 1903 г. в Македонии, Боснийский кризис 1908–1909 гг., Июльский кризис 1914 г.) и локальными конфликтами (Балканские войны 1912–1913 гг.), дипломатическими многоходовками, соперничеством военно-политических группировок великих держав, созданием и распадом союзов малых стран, внутриполитическими коллизиями, имевшими общеевропейский резонанс (как, например, обострение национального вопроса в Австро-Венгрии), гонкой вооружений и др. Для того чтобы ответить на поставленные вопросы и самим не затеряться в «балканском лабиринте», нам потребуются «нити Ариадны» – сквозные проблемы, вокруг которых будет выстраиваться повествование.

Во-первых, в фокусе внимания автора окажутся сюжеты, связанные с эрозией многонациональных Османской империи и Австро-Венгрии, а также реакция на этот процесс Великобритании, которая традиционно считала их своими союзниками на Балканах и, соответственно, ключевыми факторами регионального баланса сил. Угасание этих двух буферных империй было сопряжено с перспективой образования вакуума силы в регионе и последующим изменением геополитического рисунка Юго-Восточной Европы и Ближнего Востока.

Во-вторых, вопрос о кризисе Османской империи и Дунайской монархии побуждает нас исследовать модели взаимодействия Великобритании с независимыми балканскими государствами, прежде всего с Болгарией и Сербией. С одной стороны, эти славянские страны выступали как потенциальные наследники полиэтничных империй, с другой – пользовались особым покровительством России, которая в этот период превратилась из принципиального противника Великобритании на международной арене во внешнеполитического партнера по Антанте.

Тема внутриполитической дестабилизации Османской империи и Австро-Венгрии в результате роста национально-освободительных движений, а также активизации на этом направлении политики малых стран выводит нас на третий проблемный блок, включающий методы и механизмы проведения британского влияния в регионе.

И, наконец, четвертая «нить», которая будет струиться через все повествование – это взаимоотношения Великобритании с другими великими державами в процессе трансформации регионального порядка на Балканах.

Спектр исследовательских проблем определил и хронологические рамки работы. 1903 год был выбран в качестве нижней временной планки ввиду того, что он был отмечен рядом важных событий и решений как для внешнеполитической стратегии Великобритании, так и для истории Балканского региона. В феврале 1903 г. на заседании Комитета имперской обороны (КИО)[12] был сделан вывод о нецелесообразности для Англии защищать Константинополь: производилась ревизия одного из фундаментальных принципов ее ближневосточной политики[13]. Месяц спустя Порта даровала германским финансистам окончательную концессию на строительство Багдадской железной дороги, которая в будущем могла угрожать британскому доминированию в Азии. В мае того же года произошла смена правящей династии в Сербии, что в итоге спровоцировало обострение австро-сербских отношений и их вступление в кризисную фазу, а двумя месяцами позже, в августе, вспыхнуло мощное восстание в балканских вилайетах Турции (Македонии и Фракии), ознаменовавшее собой новый виток в развитии Восточного вопроса.

Верхний временной рубеж исследования – 28 июля 1914 г. – начало австро-сербской локальной войны, вылившейся в мировой конфликт, который поставил как перед Великобританией, так и другими государствами (и великими державами, и малыми странами) качественно новые задачи.

Некоторые методологические ориентиры

Для того чтобы начать движение по балканскому «лабиринту», нам необходимо нанести на воображаемую карту методологические координаты, что побуждает нас обратиться к некоторым подходам и концепциям из области теории международных отношений.

Анализ балканской политики Великобритании будет разворачиваться на трех уровнях: системы международных отношений, региона и внешней политики отдельного государства. Такой подход позволит нам создать относительно объемное представление о внешнеполитических целях Великобритании как мировой державы, их взаимосвязи с общесистемными процессами, роли Балканского региона в достижении этих целей и корреляции ситуации в Юго-Восточной Европе и международной обстановки.

Согласимся с профессором исторического факультета МГУ А.С. Маныкиным, который полагает, что Венская модель международных отношений, сложившаяся по итогам Наполеоновских войн, в модифицированной форме просуществовала до 1914 г. Ее структурная организация продолжала оставаться многополярной, а вектор развития по-прежнему определялся характером взаимодействия между великими державами. Несмотря на расширение их пула в связи с вхождением в него объединенных Италии и Германии (вместо Пруссии), не произошло радикального переформатирования системы. Кроме того, «правила игры», заложенные на Венском конгрессе 1815 г., продолжали действовать и в начале XX в.: «европейский концерт» и баланс сил оставались базовыми принципами во взаимоотношениях великих держав, стремившихся не допустить масштабного военного конфликта в Европе.

Наличие нескольких центров силы и, как правило, неравномерное распределение мощи между ними обусловливали подвижность многополюсных конструкций. Степень этой волатильности и, соответственно, ее деструктивный потенциал зависели от склонности ключевых игроков к использованию силовых методов для реализации своих программно-целевых установок. На фоне Венской многополярности уникальной выглядела позиция Великобритании, которая, если следовать парадигме структурного реализма, мир-системного анализа и теории «длинных волн», на протяжении XIX века частично исполняла функции лидера системы, внося вклад в организацию мирохозяйственных связей, но, как мы знаем, в начале XX века макроэкономическая ситуация изменилась[14].

Для Великобритании, как уже отмечалось, были благоприятными такая конфигурация многополярной системы и такое соотношение мощи между ее центрами, которые позволяли бы ей достигать внешнеполитических целей, прежде всего обеспечения безопасности империи и морских коммуникаций без чрезмерных затрат экономических и военно-политических ресурсов. В свете этого «лидерство» скорее воспринималось Лондоном как способность влиять на международные процессы в нужном для себя ключе без принятия излишних обязательств и вовлеченности в конфликты. В этом смысле для Англии «лидерство» было в чем-то созвучно равновесию многополярной системы. Перегруппировка сил на международной арене неизбежно нарушала это равновесие и поднимала вопрос об инструментах его восстановления: традиционной политике баланса сил, вкраплениях «концертного» регулирования, попытках сближения с другими великими державами с перспективой коалиционного взаимодействия.

Вообще понятие баланса сил было одной из самых сложных и многослойных категорий международно-дипломатической практики эпохи Венского порядка, породившей жаркие споры среди историков и теоретиков-международников. С некоторыми оговорками можно выделить три подхода к его определению.

Первый подход, условно обозначим его «историко-эмпирический», в принципе не предполагает каких-то жестких, застывших формулировок, ибо баланс сил выступает в качестве активного действующего лица, как, например, это происходит на страницах классического труда британского историка А.Дж. П. Тэйлора «Борьба за господство в Европе»[15]. У Тэйлора, по словам П. Шрёдера, баланс сил наделен чертами субъекта: это что-то реальное, активное, осязаемое и производящее значимые результаты[16]. Базовым посылом Тэйлора является тезис о том, что все великие державы осознавали свою неспособность поглотить другие государства, а их взаимное соперничество гарантировало независимость малых стран, которые сами были не в состоянии ее обеспечить. Таким образом, в представлениях британского специалиста система международных отношений была подобна капитализму свободной конкуренции, а баланс сил – «невидимой руке» рынка А. Смита. Безусловно, это весьма смелое утверждение, но оно подводит нас к другому важному выводу: баланс сил запускал процесс саморегуляции многополярной системы международных отношений, что свидетельствовало о ее адаптивном потенциале, снижавшем риск обрушения всего системного комплекса и начала крупного военного конфликта.

Второй подход отчасти созвучен первому, т. к. тоже покоится на фундаменте «политического реализма». Британский исследователь Р. Литтл именует его «позицией соперничества»[17]. В соответствии с ним, баланс сил порожден чувством уязвимости, которое государства испытывают в анархической международной среде. Это негативное самоощущение и обусловливает их поведение на мировой арене: поиск путей создания противовеса своему реальному или потенциальному противнику (формирование союзов, наращивание вооружений и т. п.)[18]. Эта (нео)реалистская парадигма, казалось бы, объясняет внешнеполитические интенции как великих держав, так и малых балканских стран накануне Первой мировой войны и, таким образом, выявляет истоки континентального конфликта на уровне перераспределения мощи на глобальном и региональном уровне международной системы.

И, наконец, третий подход – это «ассоциативное видение баланса сил», уходящее корнями в «английскую школу» изучения международных отношений. Представители этого направления полагают, что на функционирование международного сообщества, помимо материальных факторов, оказывают влияние и нематериальные факторы, среди которых – признание великими державами своей коллективной ответственности в вопросах обеспечения международного порядка, а это, в свою очередь, накладывает на них обязательства по установлению и поддержанию баланса сил[19].

П. Шрёдер, близкий по своим научным воззрениям к «английской школе», обращаясь к мирополитическим реалиям XIX – начала XX в., указывал на то, что в основе баланса сил лежали институты, нормы и международно-правовые практики. Он выделял три условия, при которых баланс сил успешно работал на разных этапах развития Венской системы: гегемония (размежевание сфер влияния великих держав на региональном уровне), «европейский концерт» (общее понимание великими державами принципов международного взаимодействия) и союзы великих держав как инструмент сдерживания и управления[20]. Примечательно, что в своих более ранних работах Шрёдер противопоставлял понятия баланса сил и европейского равновесия[21]. Исследовав дипломатические документы той эпохи, американский историк пришел к выводу, что руководители европейской дипломатии мыслили, прежде всего, категориями политического равновесия, в понимании которого отразились все грани международной жизни: равное распределение мощи между различными центрами сил, стабильность и мир, борьба за власть и влияние в соответствии с государственными интересами, верховенство закона и гарантия прав. Более того, по мнению Шрёдера, перерождение политического равновесия в баланс сил вело к расшатыванию международной системы и возникновению большой войны. Ведь демонстрируемая великими державами озабоченность проблемой достижения военно-политического превосходства как способа удержания выгодного для себя баланса сил начинала превалировать над институциональными тенденциями к компромиссам и сотрудничеству.

Столь различное видение баланса сил, на первый взгляд, является иллюстрацией того, что английский исследователь Я. Кларк именовал противостоянием «кантианской традиции оптимизма» и «руссоистской традиции отчаяния» в представлениях о факторах трансформации международных отношений[22]. Но думается, эти подходы не столь антагонистичны, а скорее следует говорить об их дихотомии: они фиксируют разнонаправленные тенденции, которые формировали международно-политический ландшафт в начале XX в.