Подменыш. Духовидец. Кошмары. Одержимые. Пражский студент (сборник)

Гендрик осмотрел цаплю.

– Шея немного порвана, – установил он, – но скоро заживёт. У неё уже два кольца. Три года тому назад её ударила Франсез, а год спустя – Фенга. Что с ней сделать? – спросил сокольничий.

– Возьмите её с собой, – приказала графиня с дрожью в голосе. – Присмотрите и отпустите на свободу, как только будет здорова. Я дам вам, Гендрик, золота. Сделайте ей золотое кольцо – она убила белую Изу!

– Дай мне Изу! – сказала Эндри охотнику. – Я похороню её в парке.

Графиня подняла руку.

– Нет, – заявила она твёрдым голосом, – соколиный обычай не таков. Соколу и соколиному охотнику принадлежит то, что падает на соколиной охоте. – И, обратись к помощнику сокольничего: – Получил уже ястреб свою награду? Отдай ему Изу.

Маттес взял Гильду на рукавицу и дал ей драгоценный прикорм. Коварно и зло смотрел жёлтый глаз ястреба. Гильда жадно схватила своей жёлтой лапой мёртвого сокола. Спереди растеребила шею до мяса и начала набивать свой зоб.

Таков был конец белой Изы.

Графиня свистнула своим бичом и сказала:

– Для меня достаточно на сегодня!

– Мы поедем с тобой, бабушка! – воскликнула Эндри.

– Нет, – возразила та. – Нет оснований из-за моего настроения прекращать охоту. Что за важность – белый сокол! Спустите других соколов! Гендрику нужно ещё перу цапель для его детской.

Она сделала общий поклон, повернула лошадь и ускакала галопом.

– Она никогда не забудет Изы! – сказал сокольничий.

Без графини охота клеилась плохо и скоро прекратилась.

Вернувшись домой, Эндри немедленно бросилась к бабушке. Она нашла её одну в глубокой задумчивости.

– Это из-за Изы? – спросила Эндри.

– Нет, – ответила бабушка.

Она взяла со стола письмо и передала его внучке:

– Здесь письмо, оно пришло для Яна. Передай ему и скажи, что я жду вас обоих к чаю, сейчас же.

Эндри взяла письмо. Как она хотела бы его порвать! Отнесла кузену. Он повертел его в руке и засунул в карман.

За чаем она сидела одна с бабушкой. Ян не пришёл.

– Позвать его? – спросила девушка.

Бабушка отрицательно покачала головой. Обе женщины сидели молча.

Графиня приказала накрыть ужин, как охотничье пиршество. Даже сама она украшала стол в своём бальном туалете. Эндри пришлось надеть своё выходное – первое! – платье: у неё был вид молодой дамы.

Они снова ждали. Графиня приказала подавать. Только после супа пришёл студент, явно взволнованный. Неловко и запинаясь, сочинил извинение. Бабушка сделала вид, что ничего не замечает. Она казалась весёлой. Говорила о соколиной охоте. Рассказывала анекдоты. Говорила о своём сыне, отце Эндри, страстном охотнике, носившем с собою ястреба даже в школу в Клёве. Но однажды с ясного неба на него упал ястреб и исклевал ему лицо так, что потребовался год лечения, чтобы спасти мальчику глаз.

Говорила одна только графиня. Она заметила, как внимателен становился Ян, когда ей удавалось уводить мысли в своё царство – в Войланд. Под конец она пустила в ход главный козырь: этим летом здесь будет охота с орлом!

Эндри подскочила. Ян, положив ножик и вилку, впился в неё глазами:

– Что ты говоришь, бабушка? С орлом?

– Да, с орлом! – подтвердила она. – Я получу его из Тироля от Волькенштайнеров на Роденэгге.

– Когда его привезут? – спросил студент.

– Через три, может быть, через две недели. С ним прибудет один из сокольничих, который проживёт с полгода в Лесном Доме, чтобы обучить Гендрика. Этот за всю свою жизнь не видал орла – теперь поучится на старости.

Посмотрев на Яна, она спросила как бы мимоходом:

– Две-три недели – можешь ты остаться на такое время?

– Конечно, останусь! – воскликнул студент.

Тогда она подозвала Клааса, дала ему ключ и велела принести соколиный кубок. Открыла кожаный футляр, вынула большой старый кубок, сделанный нюрнбергским серебряных дел мастером Венцелем Ямницером.

В кубок вошла бутылка шампанского целиком. Графиня подала его Эндри.

– За что ты хочешь пить? – спросила бабушка.

– За соколиную охоту! – ответила девушка.

Взяв у неё из рук кубок, графиня передала его Яну и приказала пить с той стороны, где прикасались губы Эндри.

– Кому твой тост?

Он пил за Войланд. Тогда она сама взяла охотничий кубок и высоко подняла его:

– Я пью за тебя и за Эндри, я пью за вас обоих!

Отпила.

– А ты, мой мальчик, должен опорожнить кубок! – смеялась она. – В нем не должно остаться ни капли. Ты ведь студент, ты с этим справишься. А если ещё хочешь – позови Клааса!

Она повернулась к Эндри.

– А ты займи-ка двоюродного братца. Подтянись немного – за ужином ты не сказала ни слова!

Их взгляды встретились. Эндри почувствовала: бабушка чего-то хочет от неё. Она не знала, чего именно, но чувствовала, что сделает это. Потому что бабушка хочет того, что и она сама хочет.

– Да, бабушка, – прошептала она и вышла.

Вернувшись, Эндри застала Яна у стола с серебряным кубком в руке.

– Пойдём в большой зал, – сказала она. – Я велела развести огонь. Клаас принесёт вина.

Она сидела у камина. Ян пил. Охотничий кубок мастера Ямницера был уже опорожнён. Эндри снова наполнила его.

– Бабушка рада, что ты останешься на орлиную охоту, – сказала она.

– О, я ещё не знаю! – ответил он.

Она спросила:

– Что ты думаешь делать, когда уедешь?

Он сказал уклончиво:

– Сдавать экзамены, ты же знаешь!

– А затем, что затем? – настаивала она.

Ян пожал плечами:

– Не знаю. Что-нибудь уж найду. А ты, Приблудная Птичка?

Она пригубила вино.

– Я, – сказала она медленно, – остаюсь в Войланде. Жду тебя, пока ты кончишь курс, – тогда выйду за тебя замуж.

Он засмеялся.

– Ты уже мне это один раз говорила. Когда мы сидели вместе с тобой под солнцем на барже на Рейне. Помнишь ещё?

– Конечно, помню. Тогда ты меня высмеял.

– То же и теперь, – воскликнул он. – Почему я должен на тебе жениться?

– Потому, что бабушка хочет этого, и потому…

Он перебил:

– Бабушка? Она это сказала?

– Нет, – ответила Эндри. – Но я отлично знаю, что она этого желает. И я также этого хочу, и ты – тоже.

– Нет, нет! – воскликнул он резко. – Я этого вовсе не хочу. И имею для этого серьёзные основания. При браках между родственниками дети рождаются идиотами. Ведь мы с тобой двоюродные брат и сестра.

Она щёлкнула языком:

– Ах, мы только так говорим! Ты ведь не настоящий мой двоюродный брат, ты это знаешь. Твоя мама была дочерью сестры дедушки. Капелька крови от прадедушки – какое тут родство? А, кроме того, я в это не верю! Мы в Войланде случаем собак, козлов, йоркширских свиней; кур, гусей и уток всяких сортов – всегда самую близкую родню. Достаточно, если только иногда возьмём немного свежей крови. Молодые выходят такие же, как и старые, часто лучше, потому что мы выбираем лучшие экземпляры. Никакого вырождения незаметно. А это большей частью сестры и братья. У меня нет никакой боязни. Я вышла бы за тебя замуж, если бы ты даже был моим братом.

Ему вдруг стало жарко! Он приложил к губам кубок и пальцами схватил её руку.

– Да, ну так хорошо!.. – прошептал он.

– Что ты под этим подразумеваешь: «так хорошо»? – спокойно спросила она.

Он смутился и покачал головой.

– Да ничего. Ты этого не поймёшь. Поговорим лучше о чем-нибудь другом. Эндри! Это ведь не к спеху! Ты ещё незрелая слива. Слишком молода для замужества.

– Слишком молода? – вскричала она. – Маме было семнадцать лет, когда она вышла замуж, а бабушке даже шестнадцать. Спроси её! Ты должен ещё сдавать экзамены, ещё некоторое время будем женихом и невестой – и я достаточно вырасту.

Он оборонялся:

– Я думаю, ты слишком молода для меня. Я старше тебя на шесть лет. Теперь ты слишком молода, а позже – будешь слишком стара. Разве ты этого не понимаешь? Женщина стареет быстрее мужчины. Когда тебе стукнет сорок, ты будешь старухой, слишком старой для меня.

Она покачала головой:

– То слишком стара, то слишком молода! Как тебе угодно. Ты думаешь, я не знаю, что все это – только глупые отговорки? Что было в письмах, Ян?

Он невольно сунул руку в карман.

– Письма? Это – ничего, это – только… – Он прервал себя, взял её руку, погладил её.

– Ну, Ян? – настаивала она.

– Оставь меня в покое, Приблудная Птичка, – просил он. – С письмами – это уже прошло. Я ведь остаюсь здесь, остаюсь дожидаться орла.

Он засмеялся, выпил, поднёс бокал к её губам. И опять быстро заговорил о тирольском орле.

– За кем будет охотиться орёл? Ни волков в Войланде нет, ни газелей, диких ослов тоже нет…

– А ты, Приблудная Птичка, – шутливо заметил Ян, – всегда должна выходить с зонтиком, иначе с тобой будет, как с Эсхилом!

– А кто такой Эсхил? – спросила она.

Он вздохнул.

– Я хотел бы, чтобы бабушка тебя хоть на год послала в какую-нибудь школу – ты бы хоть чему-то научилась. Ты очень способная, Эндри, но при этом неприлично необразована. Эсхил был греческий поэт, который вывел в театре в своих пьесах все то общество, что ты видишь здесь, на Рубенсовских коврах.

– Я ни разу ещё не бывала в театре, – отвечала Эндри. – Ты мог бы меня когда-нибудь взять с собой – вот я и знала бы об этом Эсхиле.

– Это не так просто. О нем говорят, но его уже не играют.

– И он всегда ходил с раскрытым зонтиком?

– Да нет же, – возразил студент. – Тогда и зонтиков не было. Просто орёл сбросил черепаху на его лысую голову и убил его.

– С каких это пор орлы кидаются черепахами? – смеялась Эндри.

– Они на самом деле так поступают. Ловят черепах, но не могут склевать и тогда с высоты бросают на скалы, чтобы разбить их броню.

Они смеялись, пили и болтали. Он забыл свои тревоги, она – свои планы. Оба были снова, как дети, беззаботны и свободны. Лежали у огня, катались вместе по ковру, как молодые звери.

Она встала.

– Ну, Ян, я должна теперь идти, – сказала она.

Он взглянул на неё:

– Как ты выросла, Приблудная Птичка! Если так пойдёт дальше, я буду выставлять тебя на ярмарках, как женщину-гиганта.

Он встал рядом с ней:

– И действительно, Эндри, ты красива! У тебя серые глаза, как у бабушки.

Он вынул изо льда бутылку и вылил остатки в кубок:

– Ещё по глотку на каждого. Пей, Эндри!

Когда она пила и глубоко дышала, он заметил, как подымалась её грудь. Только теперь он обратил внимание, что она была в платье с вырезом.

– И грудь у тебя, – засмеялся он, – тоже, ей-богу, красивая!

Она схватила с кресла платок и накинула на плечи.

– Это тебя не касается! – воскликнула она. – Раз ты не хочешь на мне жениться, то не надо тебе и знать, какая у меня грудь.

Это раздразнило его. Смеясь, он начал срывать с неё платок. Его руки коснулись её спины – её кожа похолодела.

Но она жгла. Он отнял пальцы, но тотчас же потянул их снова. Он дрожал и чувствовал, что и она тоже трепещет. Медленно его рука сползла по её плечу.

Их взгляды встретились. Пелена была перед глазами – точно они смотрели через туман. Глаза стали влажными.

– Эндри! – прошептал он.

Её губы шевелились, не издавая ни звука.

Он притянул её к себе, нагнулся. Его губы прильнули к её губам – она не отвела своих, и, дрожа, почувствовали они свой первый поцелуй. Она закрыла глаза. Чувствовала, как его рука скользит ниже, её правая грудь напрягается, чувствовала, как раскрываются её губы.

Он целовал и целовал её. Она прижималась к нему и блаженно ощущала, как он прикасается к её молодой груди.

Затем все кончилось. Длилось это так недолго!

Они стояли на том же самом месте, тесно прижавшись друг к другу. Но были снова двумя разными людьми – Яном и Эндри.

Она повторила:

– Теперь я должна идти, Ян!

Он только кивнул головой.

– Покойной ночи, Ян, до завтра! – сказала она.

Провела легко рукой по его волосам, по лбу, по щеке – как делала бабушка.

И ушла…

Она разделась и села на край кровати. Нет, она не будет умываться. Её рот он целовал, её руки – он прижимал к своим, и её спину, плечи, руки и грудь.

Но зубы? Это дело другое! Взяв зубную щётку, она приготовила воду, прополоскала рот и почистила зубы, тщательно стараясь не дотрагиваться до губ.

Снова села на кровать. Вздохнула. Засмеялась. Опять вздохнула.

Как же это случилось? Он ведь сказал, что не женится на ней. Придумывал отговорки, всякий раз новые. Она знала: тут замешана женщина. Она читала адреса – женская рука, и постоянно та же самая. Но он ведь сказал, что это прошло – с письмами. Он останется, пока не привезут орла.

Уедет после и очень скоро вернётся. Она целовала его сегодня…

То ли это, чего хотела бабушка? Конечно, то самое!

И, может быть, она должна побежать к бабушке и рассказать ей все – сегодня же.

Она вскочила, подошла к окну. Нет, в покоях бабушки уже не было света! Но из бокового флигеля, где помещался Ян, свет пробивался из окна. Ян ещё не спал.

Думал ли он о ней, как она о нем? Что скажет он завтра утром? Там, в окне, она видела его тень. Он ходит взад-вперёд, взад-вперёд.

Она вернулась к кровати. Завтра утром она должна немедленно переговорить с бабушкой. Позднее, когда он уедет, будут все готовить. А она должна будет многому учиться. Она очень необразована, – сказал он, – даже неприлично необразована.

Она засмеялась. Это придёт. Она может хорошо учиться, когда захочет.

Сохранит ли он тогда свои комнаты там, во флигеле? А она здесь, наверху? Или, если бабушка…

Подвенечное платье – ну, об этом можно и не заботиться. Оно ещё хранится от пра-пра-бабушки! Бабушка ей как-то показывала. Она тоже надевала его во время своей свадьбы, мама – также. Оно из тяжёлого атласа и со шлейфом в восемь метров! Каждый раз его немного переделывают. Этим займётся черноокая Фанни!

Цветы для невесты! Бабушка носила померанцевые цветы. Это потому, что она венчалась в Англии. У мамы были мирты, но Эндри их не хочет. Когда была свадьба Катюши, бабушка выписала мирты из Дюссельдорфа, и они – на самом деле – пахли франкфуртскими сосисками. Сначала она подумала, что так пахнет сама Катюша. Она сняла венок с её волос и полила её всю одеколоном. Затем снова понюхала и её, и венок. Только Катюша пахла одеколоном, а миртовый венок – сосисками.

Если свадьба будет приблизительно через год, можно будет взять яблоневые цветы, вишнёвые. Но только они тотчас же опадают. Впрочем, это уже решит бабушка. Если она захочет миртовый венок, придётся надеть его и целый день, как Катюша, пахнуть франкфуртскими сосисками.

Разве люди были так глупы, что не замечали этого запаха? Или замечали, но боялись это сказать, потому что… почему? Или эти сосисочные цветочки были чем-то священным? Об этом надо бы переговорить с Яном – уж он-то знает! А он может поговорить с бабушкой: он легко может настоять, чтобы она в день своей свадьбы не пахла франкфуртскими сосисками.

Тут внезапно у неё что-то случилось с сердцем. Она поднесла руку к груди: оно билось, но не болело. Что же это такое?

А, она знает: это страх. Страх?

Она снова встала, подошла к окну. Все ещё свет в комнате кузена, все ещё тень движется взад-вперёд, взад-вперёд! В чем дело? Почему он не спит?

Она почувствовала: он думает об этом письме и о женщине, его написавшей. Если бы она была с ним теперь этой ночью, то это бы прошло! Под её поцелуем он забыл бы и ту женщину, и её соблазнительные письма.

Она подбежала к двери, взялась за ручку. Но остановилась и не открыла дверь. Вчера ночью – вчера она бы пошла к нему без всяких размышлений. Он был её двоюродным братом и никем иным. Но сегодня – сегодня было иначе. Она пришла бы к нему, как…

Как его любовница пришла бы она к нему сегодня… Так бы оно было. Он бы её обнял, целовал и…

Этого бы он захотел, и она бы того же захотела.

А разве не было бы хорошо и так? Почему они должны ждать, пока она наденет на голову цветы, которые могут ещё пахнуть франкфуртскими сосисками? В её объятиях он забыл бы ту женщину, ту чужую женщину. Только это и нужно.

Она открыла дверь и – снова её закрыла. А если она ошибается? Если он думает вовсе не о той женщине, если такой опасности не существует? Разве сегодня ночью она недостаточно навязывалась ему? Разве она должна ещё бегать вокруг него, как на дворе курица вокруг надменного петуха? Должна пойти просить милостыню?

Откуда она знает, что он хочет её, хочет сегодня, этой ночью?

Она заперла дверь и выбросила ключ через окно во двор. Тяжко вздохнула. Теперь это уже невозможно: не может же она спуститься со второго этажа по гладкой стене!

Но затем снова пришёл страх. Она чувствовала совершенно ясно: он мечтает о той женщине, а не о ней. Она должна вырвать его у чужой, а все остальное – неважно.

Она рванула дверь. Дубовые доски и стальной замок: ей никогда не открыть!

– Петронелла! – крикнула она. – Петро…

Голос её оборвался. Петронелла сегодня не спала рядом с ней. Она отправилась сегодня с отцом в Лесной Дом и осталась там ночевать. Что делать?

Она бросилась в постель – плакала и стонала. Зарыла голову в подушки, вздыхала, захлёбывалась слезами.

И наконец заснула.

Проснулась Эндри очень поздно. Подошла к окну, увидала во дворе Фанни, бабушкину камеристку. Она позвала её, велела поискать ключ и принести ей.

Черноокая Фанни нашла ключ и принесла.

– Барышня только теперь встала? Молодой барин ещё спозаранку приказал запрячь лошадей и уехал со своими чемоданами…

Эндри не удивилась. Чувствовала: моя вина, моя!

Она выкупалась, оделась. Пошла искать бабушку и нашла её в концертном салоне, во флигеле.

– Ян уехал! – сказала она.

Графиня кивнула головой:

– Ещё до восьми утра. На одну минуту забежал ко мне попрощаться.

Эндри прошептала:

– Это из-за писем, бабушка, из-за писем!

– Знаю, – сказала графиня. – Это пройдёт, моё дитя.

Она погладила её по волосам, по лбу и по щеке, как делала всегда, – и увидела слезы в глазах внучки.

– Не надо плакать! – крикнула она. – В Войланде не плачут.

Её правая рука была у груди, левой она взяла несколько аккордов.

– Ты видишь Яна не в последний раз, слышишь, Эндри?

Затем она начала играть. Это была «Партита».

Эндри стояла за её спиной, слушала тихо, пока та не кончила.

– Для Яна, – прошептала она, – ты играешь это для Яна, бабушка.

Графиня обернулась:

– Почему ты так думаешь?

Эндри ответила:

– Это ведь «Партита» – значит: прощание и отъезд!

– Глупенькая! – сказала бабушка. – Это название музыкальной формы, как сюита или соната. Ничего общего нет с прощанием. Как это тебе взбрело на ум?

– Ян мне так объяснил, – возразила она. – Уже много лет тому назад. Это по-латыни, – сказал он, – происходит от слова «partire», что значит «уезжать».

– Он глупый мальчик, – воскликнула графиня. – Вероятно, теперь он знает это лучше.

Но Эндри настаивала:

– Нет, нет. Это звучит, как расставание. Ян это чувствовал.

Бабушка посмотрела на неё, улыбнулась и сказала:

– Ян также. Тогда это, может быть, для Войланда!