Повествование неудачника
– Не нужно было так торопиться с браком, – укоризненно сказал мне он.
Хорошо еще, что он не спросил про возраст моей супруги, иначе просто выгнал бы меня из профкома. Я понял, что здесь мне ничего не светит, и, уже уходя, неожиданно вспомнил про своего отца.
– Между прочим, мой отец тоже работал в профсоюзном комитете у нас в городе, и он, как и вы, был фронтовиком.
– В Казани? – уточнил ветеран.
– Да, конечно. На нашем заводе. У нас был большой и дружный коллектив. Там и сейчас работает около трех тысяч человек.
– Как звали отца? – неожиданно поинтересовался «старый хрыч».
– Ринат Илалутдинович Зайнашин, – ответил я. – У меня фамилия мамы, но в своей анкете я указал его имя и фамилию.
– Зайнашин был твоим отцом? – оживился ветеран. – Так я его знал. Мы с ним вместе однажды ездили по профсоюзной линии на Дальний Восток, проверяли работу профкомов в рабочих коллективах рыбпрома. Ты его сын, значит?
– Да. – Вот уж не думал, что отец может как-то помочь мне, тем более с того света.
– Геройский был человек, – горячо произнес профсоюзный вояка, – два боевых ордена имел. Он ведь в гвардейских частях служил… В общем, ты подавай заявление, думаю, мы сможем тебе помочь. Но если не хочешь жить со своей стервой, то лучше сразу разводись, тогда мы сможем тебя и на очередь поставить как нуждающегося в жилье молодого человека и комнату дадим в нашем общежитии. А еще лучше, если ты учиться пойдешь в институт. Сейчас инженеры знаешь как нужны!
Я уныло кивнул. Даже после школы мне не удалось набрать нужного количества баллов, а сейчас об этом мечтать даже глупо.
– У меня есть знакомый проректор, с которым мы вместе воевали, однополчанин, – пояснил этот тип, который начинал мне нравиться. – Я тебя отправлю к нему, может, он поможет с зачислением на заочный. А там постепенно и институт окончишь.
В общем, этот старик изменил мою жизнь. Уже через два месяца я получил комнату в общежитии, а к концу года успел развестись, снова став холостяком. А на следующий год умудрился поступить на заочный, набрав четыре тройки, из которых две мне поставили просто из жалости. Но не забывайте, что у меня уже был двухлетний стаж службы в армии, а это засчитывалось как особая льгота при поступлении. Были и такие времена.
Шесть лет пролетели, как один миг. В общежитии жилось весело. Работа была несложной, свободного времени навалом, молодых женщин рядом сколько угодно. А двести рублей зарплаты, да еще когда не нужно платить за жилье, были целым состоянием. Я даже два раза ездил по профсоюзным путевкам за границу – сначала в Болгарию, потом в Румынию. Хорошее было время. Не скрою, что наш профсоюзный ветеран меня по-особенному опекал. Александр Васильевич Филимонов, мир его праху, хороший был мужик.
В восемьдесят седьмом я получил диплом, и меня почти сразу перевели в цех уже на должность инженера. Правда, зарплата моя к тому времени была двести шестьдесят, а как инженер, я получал только сто девяносто. Хотя часто бывали и премии. Первое время я даже не хотел переходить в цех, но потом подумал, что нужно иметь в виду и свою карьеру, и жилье, которое я могу получить как молодой специалист.
Филимонов добился для меня аж двухкомнатной квартиры в районе метро «Сокол» из освобожденного фонда. Конечно, это был царский подарок. Уже в начале восемьдесят девятого я переехал в свою двухкомнатную квартиру. Вы не можете себе представить, каким счастливым я тогда был! Мы гуляли с друзьями целых три дня. Дом просто ходил ходуном, и один раз соседи снизу, не выдержав, даже вызвали милицию. Мы, конечно, напоили патруль.
Одним словом, в двадцать девять лет я уже был дипломированным инженером с московской пропиской и двухкомнатной квартирой почти в центре города. Сейчас понимаю, что это был подарок судьбы и я просто успел вскочить в «последний вагон». Стоявшие в очереди за мной молодые ребята так больше ничего и не получили. Понимаю, что обязан был этим исключительно Филимонову, который пробил мне в профкоме такую квартиру, и памяти моего отца-фронтовика. Тогда мне казалось, что я сумел ухватить судьбу за гриву и теперь все будет так, как я хочу. Увы, все получилось совсем не так, как я предполагал. Уже через несколько месяцев начались политические и экономические неурядицы, которые в конечном счете привели к развалу нашей прежней страны и к краху моей собственной судьбы… Но не буду забегать вперед. Лучше рассказывать все по порядку.
Глава 4
На этот раз Леонид Дмитриевич Кудлин приехал к Рашковскому на дачу. Они сидели на веранде в удобных креслах-качалках. Рядом работал магнитофон с записями песен в исполнении Валерия Меладзе, которые так нравились хозяину дачи. На кухне повар готовил еду, вокруг дома дежурило сразу четверо охранников. Рашковский был в джинсах и темной спортивной майке навыпуск. Он вообще умудрялся сохранять достаточно подтянутую фигуру, несмотря на свой возраст. Кудлин приехал в светлом костюме. Темно-голубой галстук и голубой платок в нагрудном кармане дополняли облик. Несмотря на раннюю весну, было достаточно тепло, и он позволил себе расстегнуть верхнюю пуговицу рубашки, немного ослабив узел галстука. У ног Рашковского лежала породистая кавказская овчарка, смотревшая на гостя умными блестящими глазами.
– Есть новости? – поинтересовался Рашковский.
– Да. Из Испании, Леонас передал через жену. Она полетела к нему и добилась, чтобы им разрешили свидание. Он считает, что его уже ждали, поэтому и взяли во время встречи с представителем марокканцев. Но тот все отрицает, и Леонас тоже ничего не собирается говорить. Адвокат у него испанец; он заверил супругу Леонаса, что против ее мужа нет никаких фактов.
– Хорошо. И все же, выходит, мы были правы. Его там ждали.
– Да. Как и нашего Реваза. Его арестовали прямо в аэропорту. Пока он проходит как обвиняемый по другим делам и ему никто не говорит о предстоящей встрече в Испании. Но взяли его, когда он садился в самолет, вылетавший в Барселону.
– Здесь все понятно. В обоих случаях они знали о наших посланцах. Ты проанализировал ситуацию. Кто еще, кроме нас двоих, мог знать о них? Только не говори, что мой повар или мой водитель. Я при людях вообще о делах не говорю, а твоя бдительность иногда выглядит просто смешной.
– Я стараюсь для нас обоих, – сказал Кудлин, – но мы действительно проверили всю цепочку. О наших переговорах могли знать еще двое, один из которых тесно связан с Ревазом.
– Кто?
– Гиви Челанишвили. Хорек, как его обычно называют. Он много лет работал вместе с Ревазом, мог знать о том, куда и зачем тот едет. И самое главное, что до этого у них произошла ссора, о которой многие в Москве уже знали.
– Предположим, – согласился Рашковский, – предположим, что он знал Реваза и выдал его. Но он не мог знать про Леонаса. Тогда кто выдал Леонаса?
– Есть еще один человек, – торжествующе сообщил Кудлин, – это хромой Джамал.
– Джамал, – задумчиво повторил Рашковский, – мы о нем даже не вспоминали.
– Он вывел нас на марокканцев, он предложил эту сделку, – напомнил Кудлин, – и был очень недоволен своими процентами, о чем говорил и тебе, и мне, считая, что мы обошлись с ним не совсем по-товарищески. Когда отправляли Реваза, он лично его инструктировал, а когда поехал Леонас, он не знал, кто именно будет, но знал, что поехал второй посланец. Ведь инструкции Леонасу давал я. Поэтому того взяли не на границе, как могло быть, если бы предатель знал имя и фамилию нашего гостя, а прямо во время встречи с марокканцем. Между прочим, это мое алиби, я ведь знал точно весь маршрут Леонаса. – С видом победителя он посмотрел на Рашковского.
– И ты не мог об этом раньше вспомнить? – нахмурился Валентин Давидович.
– Мне казалось это просто невероятным – ведь Джамал должен был получить в ходе сделки большие деньги. Но, видимо, чувство обиды и уязвленная гордость оказались сильнее. У этих кавказцев гипертрофированное чувство самолюбия.
– Не забывай, у меня бабушка грузинка, – заметил Рашковский.
– А у меня бабушка осетинка, – усмехнулся Кудлин, – и я помню, что мы оба из Тифлиса. Только наши гордые родословные тут ни при чем. Ты сам прекрасно знаешь, что для кавказского мужчины оскорбленное самолюбие дороже любых денег. Если это был Джамал, тогда все сходится.
– Удавлю его, как котенка, – сжал руку в кулаке Рашковский.
Собака, уловив его движение, подняла голову.
– Ничего, ничего, – погладил животное Валентин Давидович, – успокойся, все нормально.
– Пока мы ничего не знаем, – продолжил Кудлин, – но обязаны все узнать и проверить.
– Ага. Послать третьего, четвертого, пятого, пока наконец они все не начнут давать против нас показания? – зло спросил Валентин Давидович.
– Нет. Не нужно доводить до крайностей. Надо подготовить и послать человека, который будет в курсе наших дел. Новичок, из которого вообще ничего нельзя выжать. Такой «попка-дурак», «обманка», к которой будет приковано внимание возможных соперников, друзей и правоохранительных органов. Если пройдет благополучно, значит, все в порядке. Ели возьмут, значит, это кто-то из наших. Джамалу и Гиви мы ничего говорить не будем. Может быть, «крот» завелся у наших марокканских друзей.
– Интересно, – немного подумав, согласился Рашковский, – и где ты собираешься искать этого «попку-дурака»? Чтобы он, с одной стороны, был достаточно умным, чтобы все проверить на месте, а с другой – достаточно глупым, чтобы ничего не узнавать и не расспрашивать. Где ты возьмешь такого?
– Найду, – уверенно заявил Кудлин. – Самое важное – определиться со стратегией. Он не знает, от кого туда едет, и о его визите не должен знать никто, кроме нас двоих. Благополучно выйдет на связь с марокканцами, значит, все в порядке. Потом, когда вернется, можно уже решать, что именно с ним делать – окажется достаточно сообразительным, оставим у нас, не понравится, уберем. Окажется болтуном – себе дороже, а если дураком – значит, повезло.
– Нам или ему? – уточнил Рашковский.
– Всем, – быстро ответил Кудлин.
– И это должен быть человек со стороны, – напомнил Валентин Давидович, – чтобы не имел никакого отношения к нашей компании, никакой связи с нами.
– Конечно. Я об этом тоже подумал. Но этого мало… Нужно подготовить еще двоих таких дурачков, наших посланцев к марокканцам – одного для Гиви, другого для Джамала – и найти способ сообщить обоим об этих гостях. Кого возьмут на границе или во время встречи, тот и поможет нам вычислить возможного иуду.
– Хорошо, – кивнул Рашковский, – мне твой план понравился. А может, еще кто-то мог узнать?
– Я все проверил, – заверил его Кудлин, – больше просто некому. Это не такие поставки, чтобы писать о них в газетах или снимать репортажи для телевидения. Марокканцы тоже не дураки, они рискуют не меньше нашего. Ведь пока товар у них, они не получают никаких денег. Что им делать с такой массой товара? У них начнутся проблемы, если мы откажемся от поставок. Не так просто найти в сегодняшней Европе людей, готовых заплатить наличными больше двадцати миллионов долларов.
– Не нужно о деньгах, – оглянулся по сторонам Рашковский.
– А еще говоришь, что моя подозрительность выглядит смешной, – улыбнулся Кудлин. – В общем, не беспокойся, я все продумал. Первый посланец будет направлен к марокканцам, и о нем будем знать только мы двое и человек, который с ним будет разговаривать. Этого человека мы тоже должны выбрать и проинструктировать. Затем – два других посланца. Ими может стать кто угодно, даже обычные туристы. Находим двоих подходящих людей, которым оплачиваем недельный отдых в Барселоне, и отправляем разными самолетами в Испанию, а заодно устанавливаем за ними наблюдение. Таким образом, все и выясним.
– Ты только не учел, что в Интерполе тоже сидят не дураки. А если они вычислят нашу игру? Им ведь не нужны наши посланцы, им нужен марокканский товар. Тем более что ни один из прежних «гостей» никаких показаний давать не намерен. Значит, нужно задержать с поличным. Я бы устроил им «театральный сезон»…
– В каком смысле?
– Нужно купить несколько мешков сахара и попросить привезти нашего возможного связного к условленному месту, чтобы он проверил качество этого сахара. Представляю лица сотрудников Интерпола, когда они поймут, как именно их обманули. Еще ни одного человека не арестовывали за покупку нескольких мешков сахара.
– Хочешь разозлить Интерпол?
– Хочу, – кивнул Кудлин. – Не люблю проигрывать. Попытаюсь взять реванш хотя бы таким необычным способом.
– Действуй, – согласился Рашковский, – и учти, что я через два дня улетаю к Оксане в Лондон. – Оксана Савчук была его второй женой.
– Она давно там?
– Уже неделю, как раз в среду улетела. А до этого приезжала к нам месяца два назад.
– Два месяца назад, – повторил Кудлин, несколько растерянно глядя на своего собеседника.
– Да, два месяца… – Вдруг Рашковский увидел выражение лица своего советника и осекся: – О чем ты подумал?
– Да, – кивнул Кудлин, – и ты тоже об этом подумал.
– С ума сошел, – неуверенно пробормотал Рашковский, – совсем чокнулся от своей шизофренической подозрительности.
– Два месяца назад, – упрямо повторил Кудлин, – мы как раз планировали отъезд Реваза. А две недели назад говорили об отправке Леонаса.
Рашковский замер. Он протянул руку, взял рюмку с коньяком, залпом выпил и неожиданно закашлялся. Кудлин поднялся и несколько раз хлопнул своего патрона по спине. Собака тут же вскочила и зарычала на гостя, осмелившегося ударить ее хозяина. Рашковский сделал ей знак рукой, чтобы она успокоилась.
– Ненавижу тебя, – наконец выдавил он, обращаясь к гостю. – Скоро начнем подозревать наших детей и даже наших собак. Ты считаешь, что на нее надели «жучок», чтобы слушать наши разговоры?
– Очень может быть, – меланхолично заметил Кудлин, усаживаясь на свое место.
– Хватит! – резко проговорил Рашковский. – Давай на этом закончим. Я доверяю своей жене, к тому же никогда не посвящаю в свои дела. И ты об этом прекрасно знаешь.
– Но она могла слышать…
– И побежала с заявлением в ФСБ? Зачем мне тогда такая сука в собственном доме? Не-ужели ты действительно думаешь, что Оксана могла это сделать! Она ведь неглупая женщина и знает, что я не ангел; но сдавать своего мужа, отца своего сына, на котором держится ее благосостояние и обеспеченная жизнь, по меньшей мере глупо. Тебе так не кажется?
– Предают только свои, – протянул Кудлин, – ты ведь тоже об этом всегда напоминаешь.
– Но не в этом случае, – отрезал Рашковский. – Давай заканчивать эту глупую дискуссию. Если все сделаем правильно, то уже через несколько дней будем точно знать, кто нас сдает и кому мы должны быть благодарны за эти «подарки».
– Узнаем, – пообещал Кудлин. – Остается только уточнить, кто будет беседовать с нашим «попкой».
– Ты сначала найди его, а потом мы найдем и нашего человека, – добродушно произнес Рашковский, поглаживая собаку. Она действовала на него благотворно. Было заметно, что и ей нравится его ласка.
– Это важный вопрос, – возразил Кудлин. – Должен быть человек, которому мы верим на все сто процентов. Чтобы, в случае ареста нашего «попки», он наверняка нас не выдал.
– Где я тебе найду человека, которому могу верить на сто процентов, – поинтересовался Рашковский, – если мы друг другу не верим на сто процентов? А еще ты готов подозревать даже мою супругу.
Кудлин оглянулся, словно опасаясь, что его услышат, и тихо проговорил:
– У меня есть одна кандидатура.
– Интересно, – неприятно поразился Рашковский. – Значит, ты знаешь человека, которому я могу доверять на сто процентов? И этот человек не ты, не моя жена и наверняка не мой сын. Может, тогда поделишься секретом, кто это такой? Кому я могу так верить? И кто в случае ареста будет молчать на допросах и не выдаст меня ни при каких обстоятельствах? Не-ужели у тебя действительно есть такая кандидатура?
– Есть, – сказал Кудлин. – Твой начальник охраны. Акпер Иманов.
Рашковский молча налил себе еще одну рюмку коньяка и медленно выпил.
– Красиво, – наконец изрек он, – очень красиво. Я об этом даже не думал. Конечно, Иманов – подходящая кандидатура. Меня он не выдаст, и я ему почти абсолютно доверяю. Доверяю не только свою жизнь, но и жизни моих близких. Очень неплохо. Только учти, что, если твоего «попку-дурака» арестуют, потом возьмут Иманова, все подозрения все равно падут на меня. Он ведь мой начальник охраны.
– Это необязательно. Он занимался своими делишками, не ставя нас в известность, – возразил Кудлин, – просто подвел тебя, воспользовавшись твоим доверием и хорошим к нему отношением.
– Ты что, ревнуешь его ко мне?
– Надеюсь, что нет, не мой уровень. Просто излагаю возможное развитие ситуации. Если его арестуют, ты всегда можешь от него отречься.
– Послушай, Леонид, у тебя есть совесть? – ошеломленно спросил Рашковский.
– Я предлагаю свой план, чтобы спасти твою задницу, – разозлился Кудлин, – а ты читаешь мне моральные сентенции.
Собака подняла голову и громко залаяла.
– Успокойся, успокойся, – снова погладил ее Рашковский. – Ладно, – уже примирительно сказал он, – делай, что хочешь. Сам и будешь отвечать за свой дикий план.
– Договорились. – Кудлин поднялся, поправляя галстук и застегивая верхнюю пуговицу. – Я тебе позвоню, как только отыщу нужного «попку». Сразу позвоню, чтобы тебя обрадовать.
Он ушел, а Рашковский еще долго сидел в одиночестве, размышляя над этой беседой. Его беспокойство постепенно передавалось собаке, которая вскочила и начала бегать кругами вокруг его кресла.
Глава 5
Вы помните, как все началось? В мае восемьдесят девятого, когда открылся первый съезд народных депутатов. Вся страна не работала, а смотрела это дурацкое шоу с участием первых лиц государства. Там были и свои «солисты». Горбачев, Лукьянов, Нишанов с его смешным русским – с одной стороны, и Сахаров, Ельцин, Собчак – с другой. Этот театр был самым занимательным зрелищем эпохи распада нашей прежней страны. Именно с него и начался обший разброд и бардак. Ну, разве будут уважать первого человека в государстве, если на весь мир показывают, как с ним спорят, третируют его, оскорбляют, обвиняют, издеваются, смеются, забавляются, унижают. Конечно, Горбачев сам породил эту ситуацию. Но когда понял, что происходит, было уже поздно. Джинн вырвался из бутылки, и загнать его обратно не было никакой возможности. Это ведь были, в большинстве своем, люди с рабской психологией, считавшие, что вождь всегда прав. Сталин тридцать лет бил народ мордой об стол, чтобы научить уважать вождей. Потом дурака Хрущева десять лет боялись снять – все еще сохранялся пиетет перед первым лицом. Ну а потом умирающие друг за другом старики докончили и культ вождя, и нашу страну. Три смерти за три года – это был явный перебор для такой большой страны. Затем появился Горбачев и «разрешил лаять». Вот на него и накинулись всей стаей, каждый упражнялся в остроумии.
Ельцин и его сотоварищи методично били по государству и партии, им помогали прибалтийские и грузинские депутаты. Становилось понятно, что мы обречены. Эта общая говорильня постепенно всем просто надоела. Народных депутатов справедливо считали не очень серьезными людьми, обычными демагогами, авантюристами, аферистами и болтунами. В общем, больше половины из них действительно были популистами и аферистами, но об этом многие узнавали гораздо позже.
У нас на заводе тоже проходили митинги в защиту Ельцина и его единомышленников. Я старался держаться подальше от этой многоголосой толпы, стараясь не влезать в политику.
Уже в девяностом у нас снова начались митинги и забастовки. Разыгралась инфляция, и на наши нищенские зарплаты уже невозможно было существовать. И тут я встретил Ольгу. Мне было уже под тридцать, ей двадцать три. Почти идеальное соотношение – мужчина старше своей подруги на семь лет. Мы встретились у знакомых, куда меня пригласила моя прежняя подружка Варвара. Я сразу обратил внимание на Ольгу. Тихая, скромная, спокойная, она сидела в углу на диване и листала альбом по изобразительному искусству. Одухотворенное лицо, светлые волосы, внимательный взгляд, очки. Значит, еще и интеллигентная девушка, подумал я, увидев, как она просматривает книгу. Немного позже выяснилось, что Ольга действительно искусствовед и занимается художниками эпохи Возрождения. Вот такой винегрет. Мне она сразу приглянулась, слишком уж отличалась от моих прежних подружек, заводских девочек, охотно хохочущих над сальными шутками парней.
Я был молодым, наглым и самоуверенным, но чем-то, очевидно, тоже ей приглянулся. А может, впервые соприкоснулась с другим миром и я ее удивил. Уже через неделю мы начали встречаться. Должен сказать, что, к моему огромному изумлению, мне никак не удавалось затащить ее к себе домой. Все мои уговоры пресекались решительно и категорично. Я даже немного нервничал, ведь раньше такого почти никогда не было. Как правило, мои знакомые девушки и молодые женщины соглашались выпить кофе у меня дома, а остальное – уже дело техники. Но Ольга отказывалась даже обсуждать эту тему.
Однако мне нравились ее спокойная уверенность, ее выдержка, ее интеллигентность, ее энциклопедические знания. К тому же выяснилось, что она дочь известного профессора медицины, а ее мать работает доцентом Московской консерватории. В общем, Ольга Семернина казалась мне очень приличной партией. Позже я узнал, что мать хотела выдать ее за какого-то молодого скрипача-еврея, который делал фантастическую карьеру и обещал вырасти в новую звезду мирового уровня. Но Ольге этот заумный очкарик не глянулся, и она почему-то выбрала меня. Может, ей понравились мой напор, моя молодость, мое очевидное нахальство? Думаю, еще ее привлекала моя непохожесть на тех молодых хлюпиков, которые появлялись у них дома. Это были в основном студенты ее матери, будущие пианисты и скрипачи, или ее однокурсники – будущие искусствоведы и театроведы. Я потом ближе познакомился с этой светской тусовкой. Наркоманы, гомосексуалисты, извращенцы – на любой вкус. Такое ощущение, что искусством и музыкой должны заниматься только сексуально неполноценные люди. На их фоне я выглядел секс-гигантом и настоящим мужчиной, чем, видимо, и привлекал Ольгу больше остальных.
Меня поддержал и ее отец, профессор Николай Павлович Семернин, который относился ко мне очень доброжелательно. Ему нравился и мой армейский опыт в Таджикистане, и мое трудное становление в Москве, и даже моя работа на прославленном заводе. В отличие от своей жены, твердо уверенной, что такой плебей, как я, не может быть мужем ее дочери, он как раз относился ко мне с уважением и полагал, что его взрослая дочь имеет право на самостоятельный выбор. Все было хорошо, пока мама Ольги не увидела мой паспорт и не узнала про мой первый брак. Она сразу заявила, что первый брак у меня был настоящим и я бросил свою первую жену. А вот Николай Павлович мне поверил, когда я рассказал ему, что был вынужден заключить фиктивный брак для получения московской прописки. Он громко хохотал, когда я рассказывал подробности.
Но моя будущая теща была неумолима. Она все время намекала, что я жил с этой теткой, называвшейся моей первой женой. Я рассказывал о разнице в возрасте, о ее помятом лице, о ее профессиональных услугах «жены», у которой я был шестым «мужем», показывал паспорт с пропиской и датой «женитьбы», но все было безрезультатно. Будущая теща не хотела мне верить.
С Ольгой же постепенно все налаживалось. Через три недели она наконец согласилась подняться ко мне в квартиру. В первый вечер я вел себя деликатно и осторожно. Во второй раз я уже перешел к более решительным действиям, хотя она честно сопротивлялась до последнего, причем так яростно, словно я собирался ее изнасиловать. А в третий раз, еще через неделю, я наконец сумел уговорить ее раздеться. И только тогда понял, уже непосредственно в процессе нашего общения, почему она так боялась и сопротивлялась. Ольга оказалась девственницей. Можете себе представить? В двадцать три года быть девственницей!
После того как она перестала ею быть, Ольга полтора часа плакала и переживала, словно потеряла самую большую ценность в своей жизни, вместо того чтобы радоваться, что наконец стала женщиной. Через несколько дней она сама позвонила мне, и мы снова встретились. На этот раз она вела себя более раскованно. В общем, через три месяца она уже ждала нашего общего ребенка, а еще через два месяца мы сыграли свадьбу вопреки желанию ее матери. На свадьбу приехали из Казани моя сильно постаревшая мама, сестра Зарина с мужем и даже двое их оболтусов-близнецов, которые были похожи друг на друга как две капли воды. Я пригласил на свадьбу всех своих знакомых и коллег. Не скрою: многие мне завидовали. Такую партию сделал, из такой семьи девочку отхватил, будучи провинциалом, лишь недавно перебравшимся в столицу… И еще я стал зятем самого профессора Семернина, члена-корреспондента Российской академии наук, профессора, проректора, лауреата и тому подобное. Меня сразу сделали начальником цеха с довольно приличным окладом. Хотя окладов приличных тогда ни у кого не было, сказывались события девяностых, когда началась галопирующая инфляция.