Осенние каникулы
Где-то до семи лет жизнь была очень даже приемлемой. Я помню, что было шумно, многолюдно, и всегда очень весело.
Мои папа и мама – журналисты, но, когда люди говорят о своих родителях подобным образом – мне становится плохо. Ну разве же это самое важное? А зачем я тогда это написал? А потому что ещё не умею писать хорошо, но видите – учусь.
«Жизнь – поезд, я вряд ли смогу побежать за далёким вагоном» – это дело рук моего папы, вы, должно быть, знаете это стихотворение, да и про папу моего, наверное, слышали.
Отец учил играть меня на гитаре. Я, как и он, не заканчивал музыкальную школу, слабо представляю, что такое гаммы, но оттого у меня никогда и не было желания завязать с гитарой. Ну как я с ней расстанусь?
В доме часто бывали разного рода люди, в основном, бородатые и крайне образованные, но несколько… своеобразные. Они сидели с моими родителями на кухне, и постоянно о чём-то спорили, но не так, как спорят за место в очереди. Они говорили о высоких материях, уже тогда до моего сознания доходили такие слова как «диалектика», «детерминизм», и, конечно, моё любимое словосочетание – «так называемый».
В одно лето мы (сейчас не могу в это поверить!) ездили на так называемое море. Глядя на маму сегодня, мне кажется, что наименее подходящего для неё места, чем солнечный берег у солёной воды – нет.
Но чаще всего мы ездили к моей бабушке, матери моего папы в деревню, которая называется Константиновичи. Там я познакомился с жизнью именно тем образом, которым следует: бил колени, бегал по лесам, учился плавать, первый раз влюбился. Раздул в себе первобытное пламя, если угодно.
Четыре года назад папу убили. И с тех пор мне становится грустно, когда меня называют по имени отчеству – Сергей Александрович.
Да, вот так просто и до ужаса жестоко. Папу убил какой-то пьяница в Константиновичах в тёплый летний день, в большой деревенский праздник. Убили ножом в сердце, чего не должно происходить уже лет триста как, но почему-то произошло. С моим отцом, которого я очень любил.
Что было потом? Было совсем плохо. Мама сошла с ума. Она перестала улыбаться. Перестала заботиться обо мне, как заботилась раньше. Перестала дружить со своими старыми знакомыми. Перестала работать журналистом и устроилась в магазин возле нашего дома – кассиршей. Мама перестала спать, и ещё мама перестала радоваться жизни, даже иногда. Одним словом, мама перестала.
Но мы всё равно живём с ней вместе, в нашем старом доме. Я стараюсь не звать своих друзей в гости – во-первых, если мама не на работе – она всегда дома, во-вторых – это я привык к атмосфере уныния и вечного октября, а другие – вряд ли.
В тринадцать лет я начал работать, когда понял, что кроме как на еду, денег у нас не было вовсе. Вообще-то, работать можно только с четырнадцати, но если сильно захотеть…
Я подметал парки, копал землю, таскал всякие тяжести – бессмысленно и беспощадно.
Всерьёз работал последние два года. Вначале в магазине (не около дома) товары расставлял, затем волей случая попал на рынок – продавал игрушки. Но это совсем другая история.
Платили по-разному, денег же не хватало стабильно.
Но этой осенью я зарабатывал только гитарой, голосом, и ностальгией прохожих в подземных переходах. Не то, чтобы это приносит больше всего рублей, но это доставляет мне самую настоящую радость. Вот и завтра я пойду так зарабатывать себе на хлеб. Свежий, чёрный.
Вот вам вкратце предыстория главного героя. Что-то я подумал, как-то это грустно звучит, грустнее, чем должно быть во второй главе, но тем не менее. Обычно ведь я стараюсь ничего не вспоминать и не загадывать наперёд.
Да и папу я вот так не вспоминал уже очень давно, и к состоянию мамы привык, хотя это именно то, к чему не следует привыкать. А теперь, после написанного, после оживлённых воспоминаний, я решил поговорить с мамой. К тому же, это должно придать сколько-нибудь глубины моему персонажу.
Я присел на диван рядом с ней. Она смотрит телевизор, без звука. С чего начинать такие диалоги?
– Мама, я тут про папу думал, вспоминал.
По маме прошёлся электрический разряд. Она впервые за день на меня посмотрела:
– И я его тоже сегодня вспоминала, Серёжа.
Мама по-настоящему вгляделась в меня.
– А ты так на него похож в молодости!
– А каким он был в молодости? – я вдруг понял, что сначала был слишком мал, чтобы поинтересоваться, как мои родители познакомились, а после смерти папы – никогда не спрашивал.
– Саша очень красивый был, такой живой, весёлый, улыбался всегда…
А потом мама рассказала, как они познакомились, и у меня покатились слёзы, но не только от очевидного.
Мама рассказала, что это было в общежитии, папа был на один курс её старше. Была какая-то вечеринка (именно вот это слово), где папа играл на гитаре и очень красиво пел, а мама его слушала, и сразу влюбилась. Затем они в эту же ночь гуляли около общежития под звёздами, и с тех пор были вместе.
А потом я плакал по инерции. От мамы, которую я впервые за десять лет видел такой живой, и которая через десять минут снова вошла в привычное полумёртвое состояние. От этой жизни, которая так жестока с хорошими людьми, и, конечно, я плакал от себя. От себя мне было противно до слёз.
Но скорее всего я просто не до конца отрезвел.
Воскресенье
Впрочем – неважно. Я беспроблемно заснул и так же легко проснулся. Правда меня ждало воскресенье – сомнительный день для чего угодно. Было 12 утра, или, я бы даже сказал, 12 дня, а ещё лучше – полдень.
Необходимо было разрыхлить мозг, и какое-то время я листал в телефоне ленту просто, чтобы прийти в тонус.
Я умылся и сварил себе ровно два яйца, съел их с хлебом и был почти готов.
Взял гитару, взял пачку сигарет, денег не взял – их не осталось вовсе.
Нацепил наушники и вышел.
Подземный переход находится в пятнадцати минутах ходьбы от дома, или в пяти песнях, или, как было сегодня – расстояние составило одно «Русское поле экспериментов» и один «Зоопарк».
Мокро, сыро, и снова, снова горизонтальный дождь. Капюшон спасает кое-как, но идти недолго – я на месте.
Темно, даже тускло. Людей не очень много. Воскресенье…
Я мог бы выбрать любое место, где остановиться, чтобы играть, но я выбрал встать как всегда напротив маленького, вмурованного в жёлтую стену, ларька. Продавщица (милая женщина где-то тридцати лет), кажется, очень довольна, когда я играю, и когда она может меня видеть.
Я мог бы настроить гитару дома, но мама со смерти отца не переносит дребезжание струн в своей квартире, поэтому я настроил её прямо перед игрой. Ну какое на слух? Конечно, через приложение. Я положил открытый чехол перед своими ногами.
Я мог бы играть что угодно, то есть, вообще всё, что угодно, даже сочинять на ходу мелодию и петь бессмысленные слоги, что я иногда делаю, но, конечно, не осенью и уж тем более – не в воскресенье.
Я не мог бы петь совершенно чисто, здесь уж много причин: в принципе недостаток таланта, вчерашняя ночь, тот факт, что я проснулся час назад и не распелся (никогда больше так не буду!), и, конечно же, что? Правильно, сегодня воскресенье – но это вы итак знаете.
Я и называть не буду, что я пел, вам самим всё понятно, тысячи раз, бывая в переходах, мы слышим одни и те же песни, но разве это плохо?
Пел, голос потихоньку просыпался, и что самое главное – люди кидали монеты, а значит, всё не так уж плохо на сегодняшний день.
Но я их не просил специально – я просто пел, а они сами так решили, может, песни нравились, а может по лицу поняли, что вот эти копейки в чехле – это единственное, на что я буду жить ближайшее время.
Я полностью отдался процессу и – наконец-то! – больше ни о чём не думал, а самое главное – именно в это время люди не просто давали бедному парню на существование, но даже останавливались и подпевали.
Какие люди? Группа школьников, где-то седьмой класс, но они ничего не дали, остановились и чуть-чуть повизжали-подпели; пожилая женщина, прекрасно одетая, положила целых пять рублей; непонятный мужчина, который ни на секунду не остановился, или даже ускорил шаг, проходя мимо меня, но бросивший, кажется, рубль; парочки, парочки, парочки, но откуда они вообще взялись и с чего решили, что можно любить в это моросящее воскресенье?
Так продолжалось несколько часов, пока не произошло кое-что совершенное литературное и крайне неприятное.
Я почувствовал, а может, краем глаза и увидел, что на меня смотрят, и уже долго, но смотрят не так, как на музыканта. Какой-то хищный, неприятный взгляд. Я оглянулся, впрочем, не прекращая своих дел, и увидел… Митьку! А рядом с ним большого, злого, обременённого восьми классами школы и тремя – колледжа, образованием, субъекта. Митька показал на меня пальцем, и почему-то именно в этот момент музыка в переходе закончилась.
Митька и субъект начали на меня надвигаться. Я заметил, что под левым глазом у Митьки фингал, а сам глаз расплылся и не очень-то хотел открываться. Я почему-то подумал, что точно такой фингал в самом скором времени появится и у меня. Может, под обоими глазами. Может, только от одного удара.
– Ну что ты, *** ***? (нехороший и несколько подлый человек), – обратился ко мне субъект. Вопрос, конечно, замечательный, но в самом деле, что это я?
– Добрый день! – улыбаясь, поздоровался я с субъектом, руки, к слову не потянув.
Митька стоял сбоку и немного позади:
– Здорово, Митька! – обратился я к Митьке, но ни он, ни его отец (а это был именно его отец) не ответили взаимностью.
– Я тебе сейчас, *** (восклицание, усиливающее речь) покажу «добрый день», *** *** (нехороший и несколько подлый человек), – всё же поздоровался со мной субъект. Кстати, он говорил, не «что», а «шо» не сейчас, а «шчас». Зато *** *** он говорил великолепно.
Он подошёл совсем близко ко мне, а люди в переходе обходили нас по максимальной траектории и с максимальной скоростью.
Начался непродолжительный, но внушающий монолог:
– Ты, что *** (восклицание, усиливающее речь), совсем *** (перешёл всякие границы дозволенного), *** *** (нехороший и несколько подлый человек)? Ты чего моего Митьку, *** (восклицание, усиливающее речь), по всяким притонам *** (нехорошим) тягаешь, а? Ты *** (перешёл всякие границы дозволенного) *** что ли! Он же ещё мелкий совсем, ему пить вообще нельзя, у него, как это *** (восклицание, усиливающее речь), с желудком *** (неизвестного происхождение болезнь) какая-то! А он пришёл вчера в стельку!
Субъект немного перевёл дыхание. А я даже не успел положить гитару на чехол, она висела у меня на шее, и защититься я бы вряд ли смог. А надо бы.
– Значит так, *** (восклицание, усиливающее речь)! Сюда меня слушай, урод *** (я такого слово до этого не знал). Если ещё раз Митьку с собой куда-то позовёшь, я тебе…
Не буду приводить полную угрозу, иначе восьмёрка и шифт на клавиатуре попросту поломаются. В общем, субъект доходчиво дал понять, что мои встречи с Митькой крайне нежелательны, и что в случае, если они состоятся, субъект применит ко мне некоторую физическую силу.
И всё закончилось бы мирно и даже смешно, но в самую последнюю секунду, когда семейство собиралась идти дальше, субъект вдруг заметил-таки чехол, в котором лежали все мои средства на ближайший, неопределённый срок. Субъект с какой-то невероятной силой пнул чехол ногой, и монеты разлетелись по переходу…
И вот только тогда Митька с отцом ушли. Что больше всего меня поразило и расстроило, так это сам Митька. Мало того, что его вчера побил родитель, так он ещё очень зло и как-то по-детски жестоко улыбнулся мне в момент, когда отец толкнул его в плечо, призывая убираться от этого ***.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
Вы ознакомились с фрагментом книги.
Для бесплатного чтения открыта только часть текста.
Приобретайте полный текст книги у нашего партнера:
Полная версия книги