Письма к козьему богу. Ковчег

Отвечаю.

– Это лжеученый. В научном мире давно доказана ошибочность его теории. Она не подтверждена психиатрической практикой.

Смотрю, дама белеет. А я продолжаю. Рассказываю, как писал дипломную и натолкнулся на его книгу «Тотемизм и табу». Полный бред, ошиканный научным сообществом.

Она принимается защищать отца психоанализа и тогда я совершаю роковую ошибку.

– Вы что, еврейка?

– А причем это здесь?

– Он еврей. Был очень честолюбив. Навязывал всем свои правила игры.

Это причинило женщине боль. Я попал в одного из ее предков, о котором в России лучше помалкивать. Теперь мне пощады не будет. Она снова проехалась по верующим. И тогда я рассказываю, как во время службы у меня сошли бородавки на пальцах. Много бородавок.

– Это самовнушение, – ледяным тоном отрезает врач.

Самовнушение по книжке Лизы Хей истина, остальное мусор из откровений психов. Тесты все время чередуются перебранкой. Она начинает расспрашивать меня, почему я ушел с одной из работ?

– Благословение священника, – отвечаю.

В очередной раз врач замирает. Новый симптом.

– Это безумие, отдавать право решать и выбирать непонятно кому.

Снова тесты. За ними следуют расспросы. Рассказываю, что в юности занимался прогнозированием. Спрашивает, что это такое? И какой из него прок? И тут я совершаю вторую роковую ошибку. В дурдоме рассказываю о том, как по десяти моим пунктам умные дяди в Кремле нашли Путина.

Все. В ее глазах промелькнуло тоже самое, что увидел отец сказочной Белль, Морис, в глазах санитара желтого дома из мюзикла «Красавица и чудовище». На моих глазах Яма переплюнула Голливуд и установила новый мировой рекорд социалистического абсурда.

Говорю, это реальность, не вымысел больного разума. Из-за своего альтруизма потерял единственного ребенка. Выкидыш.

На мгновение врач перестает ловить меня и спрашивает.

– Вы жили с женщиной?

– С той? Да. Полтора года. Гражданская жена. После выкидыша разошлись.

– Почему?

– Мы были вдвоем по ее инициативе. Я не очень хотел. Если ребенка не доносила, значит ждать больше нечего. У нее больше никогда не было детей.

Наконец, «тесты» заканчиваются.

– Результаты узнаете завтра в четвертом кабинете у врача Морозова.

Столкнувшись с тем, что все верующие для психолога неизлечимые психи, из кабинета выхожу в шоке. Неприятие, агрессия. Ни на один мой вопрос женщина не ответила. Мгновенно закрывалась и окатывала ледяным молчанием. Она словно из СССР. Ищет, выявляет тестами, подлавливает провокационными вопросами. На утро снова иду на второй этаж Театральной, 21.

Морозов внимательно читает заключение психолога. Отрывается, удивленно смотрит на меня.

– Психолог выявил нарушение мышления. Вы не справились с тестами. У вас серьезные проблемы.

Месть начинает обретать проверенные очертания. Плохо сколоченные декорации Российской Федерации тают на моих глазах. Из мутных вод психиатрии на поверхность поднимается живой и невредимый барак-призрак СССР.

Объясняю причину выводов. В руках держу иерусалимский крест. Его замечает Морозов. Удивленно спрашивает.

– Что это у вас такое?

Объясняю.

– И для чего он вам?

– Если боль в суставах, приложишь, делается легче. И вот это тоже помогает.

Достаю Матренины высушенные цветочки и ее крест.

– Это мне прислала из Покровского монастыря игуменья свое благословение. Действует точно так.

– Погодите, я вынужден позвать заведующую.

Ошарашенный Морозов выходит, а я остаюсь с плотненькой медсестрой. Делается страшно. Точно, это чей-то заказ. Нетрудно догадаться, чей. Главврача Фрамугиной и ее старшей медсестры.

Проходит минута, возвращается Морозов. Продолжает читать. Наконец, входит миниатюрная сухонькая женщина лет семидесяти. Он представляет ее.

– Найденова Зоя Николаевна. Заведующая отделением, – и отдает заключение.

Она погружается в чтение. Но долго читать ей не пришлось.

– Скажите, что нашла психолог?

– Откуда такое нетерпение? Вы не даете мне прочитать.

Терплю минуты три и снова пытаюсь объяснить, в чем, собственно дело.

– В чем? – отрывает глаза от заключения врач.

– Она обиделась на меня из-за Зигмунда Фрейда, – начинаю в энный раз описывать роковые баталии.

– А почему вы назвали нашего психолога еврейкой?

– Она сторонница психоанализа и его поклонница.

– Ну и что?

– Я и спросил, не еврейка ли она? А потом, она навязывает книгу Луизы Хей, говорит, что та ей помогла. Но причем тут я? Показываю ей свои руки, говорю: вот, стоял на службе в храме и внезапно бородавки на пальцах сошли. Я и писать не мог, так они мешали. А она мне в ответ: самовнушение. Да вот и сегодня, зашел в церковь, положил поклон Николаю Угоднику. На улице звоню матери, та в Харькове, поговорили. Смотрю на счетчик, денег с меня за межгород никто не взял. Разве это не чудо? И почему она так плохо относится к верующим?

Оба врача смотрят на меня как на полностью умалишенного. Нет Его, нет никакого Бога! Есть спятившие и этот один из них!

– Почему вы так много говорите? В нашей стране много не говорят.

Ага. Вот уже и врагов ищем. Что дальше? Заведующая отрывается от заключения и протягивает мне мои листики с заданиями.

– У вас нарушена работа мышления. Вы не смогли выделить лишний предмет на этом рисунке.

Показывает.

– Вы назвали лишним предметом книгу, а лишний кошелек.

Смотрю на этот абсурд. На рисунке четыре предмета: чемодан, кейс, книга, кошелек. Все четыре объединяет родовое понятие «вещи». Если бы из кошелька были видны деньги (средство платежа), то и дураку понятно – лишние деньги, но раз денег нет, мышление нарушено.

– Исходя из того, что мы здесь услышали и вашего тестирования, необходимо решать в срочном порядке вопрос о вашей госпитализации. Выявленные нарушения не позволяют вам нормально жить и вы можете представлять угрозу для самого себя, а в дальнейшем можете создать угрозу для общества.

Не веря собственным ушам, прошу.

– Пожалуйста, не ломайте мне жизнь.

В ответ заведующая спрашивает.

– С кем вы живете? Женаты?

– Нет. Живу с мамой, но десятого перед самыми тестами она уехала в Украину.

– Как уехала? – недовольно переспрашивает врач. – А другие родственники у вас есть?

– Близких нет, только дальние и они со мной не живут.

– Что это за безобразие. Когда она вернется?

– Не раньше сентября.

– Значит так. В пятницу мы назначаем вам врачебную комиссию во втором кабинете.

– Что вы делаете? Я служил в армии, работал на таможне, в ИТК. В школе, наконец. На учете у психиатра никогда не состоял. Никто никаких нарушений у меня не находил.

– Это было раньше. Сейчас необходимо решить, что с вами делать. У вас сложный вопрос. Тем более, что вы претендуете на инвалидность. Приходите к девяти в пятницу. До свидания.

Встаю, собираю свои документы. Про меня тут же забыли. Морозов спрашивает заведующую, что делать с тем-то и тем-то. Их необходимо срочно класть на принудительное лечение, а они два месяца как в бегах. Дома нет. Соседи, родственники ничего не знают.

– Оформлять заявление на розыск через полицию? С принудительным приводом. Или подождать?

Последнее, что слышу, закрывая дверь.

– А Кузнецову выдать разрешение на работу или отложить?

Выходит, я не один здесь такой. Диагнозы «много говорил», «верует в несуществующего Бога» ставятся, словно на календаре шестьдесят восьмой. Вдобавок их заинтересовала моя глазная болезнь. Четыре диагноза по одному глазу. И то, как левый глаз откатывается в сторону. Вид словно ты точно прибецнутый.

– Как вы попали в армию с такими глазами? Вы же говорили, вас должны были прооперировать и отсрочку давали? – спрашивает меня Найденова.

Примечания