Готика. Провинциальная версия
– Но ведь именно я выбрал его! – сказал Сергей с деланной усмешкой
– Выбрал?
– Выбрал! Ах, как это трудно – выбирать.
– Кого?
–Фришбаха.
– Забудь!
– Нет. Я нашел его – отыскал среди сотен, тысяч. Выбрал! Когда мне на ум пришла идея, возник первый вопрос: а где взять человека – человека, безоговорочно подходящего на эту роль? Чтобы отвечал всем требованиям. Каким? Первое, он должен быть похож! Рост, конституция, возраст. Второе, он должен был согласиться, понимая, чего от него ждут. И должен был убедить меня в том, что он согласился, и что он не переменит своего решение никогда – ни через неделю, ни через месяц, ни через два месяца, он должен был убедить меня в том, что не подведет! Как убедить? Тогда я этого не знал. Но я рассчитывал, что сумею это понять, и что моя интуиция не подведет меня в самый главный и самый ответственный момент. Да, эта идея была чистым безумием, но она уже заворожила меня. Я не желал отступать. Не мог. Я начал поиски. Требовался мужчина в возрасте от двадцати до сорока. Естественно, по началу мне показалась, что среди военнослужащих подыскать подходящего кандидатуру – несложно. За деньги. Ан, нет! Все оказалось непросто. Как мне выбрать своего героя? Единственного? Как его угадать? По каким признакам? Каким свойствам характера? А в какой форме сделать предложение? Наверное, некоторые личностные качества можно было выявить… определить, уточнить, используя специальные приемы и тесты из арсенала психологов и психиатров. Возможно! Но у меня не было на это времени. И я сместил свой интерес в иную среду. Места лишения свободы – зоны, тюрьмы. Выяснить психологический портрет заключенного оказалось проще. По крайней мере, на первый взгляд. Многое было отражено в выводах следствия. Но когда в поисках нашего будущего сотрудника, я просмотрел сотню или около того томов уголовных дел, доведенных до своего логического завершения – до приговора суда, я столкнулся с той же неразрешимой проблемой, только вывернутой наизнанку: кому довериться? Тем, кто сидит? Тем, кто охраняет? И те и другие соглашались на все заранее – не дослушав моего предложения, а лишь уловив легкий аромат выгоды. Начальники были готовы отпустить… то есть продать любого. И даже всех. Их готовность пойти мне на встречу поражала и удручала и зависела от суммы, извлеченной из квадратного корня от числа, что соответствовало сроку, висевшем на заключенном – году, двум, пяти, десяти. И не имело значения, кто он – тот, кто мне нужен: вор-рецидивист, маньяк-насильник, садист-убийца. А заключенные были готовы на все априори! Избавиться от меня – в первую очередь. После того, как я заплачу. Нет, решил я. Тяжелый контингент. Иметь с ним дело – чистой воды сумасшествие. Сумасшествие? С ума сошествие, повторил я. И пришедшая на ум ассоциация подтолкнула меня к новому направлению в поисках. Оно оказалось удачным! Среди душевнобольных нормальных оказалось больше чем в тюрьме, а умных – больше, чем в армии, и я подумал, что не ошибся. Я искал. Я встречался с людьми, разговаривал с ними, намекал на то, чего хочу, чего ищу. И нашел! Болванку, форму, матрицу. Требовалось отсечь лишнее и добавить необходимое. Я это сделал. Обрубив ветви и сучки, обтесав, обстругав, я создал нечто! Клон! Близнеца! Нет, скорее, злую куклу, ожившую под рукою Пигмалиона. И ты считаешь, что я ни при чем? Что я – никто? Я – тот, кто заварил эту кашу! Да, я – не свидетель! Я в этой пьесе главное действующее лицо!
Слушая себя, Сергею вспомнился диалог, состоявший почти год назад. Его собеседник – розовощекий здоровяк, облаченным в трещавший по швам под мощным полным телом белый халат – занимал должность заместителя главного врача психиатрической больницы.
– Пребывание в вашей больнице бессмысленно? Оно даже провоцирует его болезнь? – удивленно спросил Сергей.
– Нельзя сказать, что бессмысленно. Вы не совсем верно интерпретируете мои слова. Просто мы не лечим. А значит, и не вылечим никогда. Психиатрическая больницы – это, мой друг, заведение иного рода, чем обыкновенная больницы.
– Понимаю. Но в чем же заключается ваша роль?
– Она очевидна и в то же время не проста, – в этой фразе Сергей явственно почувствовал снисхождение к дилетанту, но промолчал, а доктор продолжал. – Мы изолируем! Потому что он, этот человек, опасен. Однажды он убил. Давно, ну и что? Он до сих пор не осознает, что тем самым нарушил некие правила. И это характеризует уровень его дезадаптации в целом! Он – за порогом, за границей того условного стандарта, что непременно существует в цивилизованном обществе на каждом конкретном этапе развития и подразумевает разделение норм человеческого поведения на плохие и хорошие.
– Кажется, я не совсем ухватил суть.
– Ничто в мире само по себе ни хорошо и ни плохо, – доктору не раз приходилось говорить на эту тему. – Все зависит от точки зрения – того мерила, что есть господствующая мораль.
– Поконкретнее.
– Пожалуйста. Ромео Монтекки. Помните? Тот самый, возлюбленный четырнадцатилетней Джульетты Капуллети. Насильник и растлитель! И место ему – в колонии! Ату его, ату! – доктор рассмеялся. – Лет через восемь вышел бы петухом – деградированным педиком. А Джульетта – нимфоманка. Закончила бы на панели. Вот такая история!
– Выходит, в другое время, в другом обществе кое-кого из ваших подопечных считали бы людьми здоровыми? Возможно, даже неким эталоном – человеками совершенным, идеалами своего времени? Я вас правильно понял?
– В эпоху позднего неолита? Голубчик, не стоит утрировать. Приведенный мною пример – просто пример. Они все все-таки больны!
– А в чем причина болезни пациента Льва Фришбаха? – Сергей ткнул пальцем в толстую потрепанную папку, в верхнем правом углу которой скрепкой была прикреплена черно-белая фотография пять на шесть. – Обусловлена ли она какими-то анатомическими особенностями его мозга?
– Конечно, нет. Его мозг ничем не отличается от наших с вами мозгов. В нем нет больного места. Не забывайте, мы имеем дело с болезнями душевными. Суть его болезни заключается лишь в том, что он абсолютно не способен понять, что хорошо, а что плохо. Не понимает. Не способен.
– Не понимает или притворяется?
– Не понимает, – с нажимом повторил он. – Тех, кто в этом разбирается, содержат в тюрьме.
– А ваше заведение – не тюрьма? – спросил Сергей с иронией в голосе.
– Побойтесь Бога, голубчик. Конечно, нет! – устало подтвердил врач. – Из больницы пациента можно выписать. В любое время! А из тюрьмы? – добавил он после короткой паузы.
– Вот как! – Сергей удивленно вскинул брови.
– При определенных условиях, разумеется. Здесь отсутствует понятие срок, – задумчиво, словно думал уже про что-то другое, сказал врач.
– Такие условия появились, – уверенно сказал Сергей. – Выписывайте!
– Вы его родственник?
– Да, – ни на секунду не запнувшись, соврал Сергей.
Сергей прошелся по комнате. Загасил догоревшую сигарету, раскурил новую и сел в кресло, что стояло у окна.
– О чем молчишь? – оборвала паузу Лора насмешливой репликой.
Сергей ответил.
– Я – боюсь. Немного, чуточку, – начал он задумчиво. – Я не потерял от страха рассудок и бессонница не будет мучить меня, но я понимаю, что события вышли из-под контроля. Чувство неудачи уже поразило меня своим жалом. Оно – как болезнь.
– Как триппер или ринит. Не то чтобы беспокоит, но мешает. Не смертельно, но неприятно.
– Не шути, – уныло попросил Сергей.
– Почему? – с искренним удивлением, спросила Лора. – Что в том плохого?
– Двое – убиты. Два человека исчезли. Вот о чем следует подумать.
– Кто исчез? Куда?
– Фришбах и второй… Ты должна его помнить! Уголовник! Беспокоиться о нем, конечно, не стоит. Куда он денется?
На мгновение Лора напряглась: плотно сжатые губы, пульсация вен на шее, взгляд… взгляд-напряжение, взгляд-выстрел, взгляд-вечная-мерзлота. Но Сергей, поглощенный собственными мыслями, не заметил его.
– А вот о Фришбахе стоит потревожиться. Кто знает, что придет ему в голову?
– Он испугался и убежал. И спрятался. И скоро найдется.
– Ты так считаешь? Не забывай, он – сумасшедший. Он – непредсказуемый безумец. Он десять лет провел в психушке.
– И за что его, такого милого, упекли туда?
– Было за что. О, это жуткая история. И смешная. Как он попал туда и почему остался. Я расскажу как-нибудь. Потом.
– Ладно, – не стала настаивать Лора.
– О, Господи, как же все не ладится у нас! – воскликнул Сергей, давая выход своему раздражению.
– Перестань! – резко, сухо, гася своим тоном этот всплеск эмоций, оборвала его Лора. – Вспомни-ка, ты говорил: пятьдесят на пятьдесят. Вероятность успеха – половина, и неудачи – тоже половина.
– Да, – не отрывая взгляда от её голых коленей, подтвердил Сергей.
– И план у тебя был у-мо-по-мра-чи-тель-ный, – подобрала Лора слово и произнесла его без иронии. – И все еще уладится. И все – удастся.
– Надеюсь! – взбодрился Сергей. – План мой – полет фантазии! Правда?
– Да, – твердо подтвердила Лора, не раздумывая над ответом ни секунду.
Сергей рассмеялся искренне и весело.
Неужели смешно, подумала Лора и спросила:
– Что с тобою?
– А что?
И она подумала, что он смеется, потому что знает нечто важное. А еще она подумала, что Сергей считает себя невольным убийца, и справится с этим – ему не легко. А он подумал, она права, если считает его убийцей. Невинно или злонамеренно, но именно он и никто другой создал подобную ситуацию. Предусматривал ли его дальний умысел все, что случилось? Все! Чужие смерти, свою больную совесть и тревогу, противную, надоедливую, поселившуюся под сердцем. Или обстоятельства оказались выше и сложнее его разумения? Так невинно или злонамеренно? А какая собственно разница, пришла ему в голову мысль и обескуражила своею примитивной прямотой. Какая разница? Простой вопрос. Но на него, оказывается нет ответа.
– Жестокая мысль, – опустила Лора ресницы.
– Что?
– Та, что показалась тебе смешной, дуралей, – прочтя его мысли, ответила Лора.
– Я смеюсь над неудачником, – ответил Сергей.
– Поменьше эмоций. Дело – есть дело, – произнесла Лора сердито.
– Жизнь не простая и мерзкая штука, – произнес он упадшим голосом.
Он вдруг показался ей старым.
– Жизнь – разная, – обронила она, протянув ему свою руку.
Он мягко сжал её пальцы в своих, но лишь на секунду, а потом – отпустил, позволив её ладони выскользнуть. И обречено вздохнул: – И все-таки провал?
– Нет. И не переживай. Еще неизвестно, что да как, – мягко произнесла она.
– Известно. Задействуем административный ресурс, набросаем в урны столько бюллетеней, сколько потребуется, и наш кандидат снова окажется в кресле, что уже согрел своим задом, но…
– В этом не будет твоей заслуги, – договорила за него Лора.
– Да! – указательным пальцем, вертикально торчавшим из сжатого кулака, словно ствол пистолета, Сергей ткнул в стену. – Только посмотри на него!
На стене висел плакат размером в полроста. Человек, изображенный на нем, улыбался и смотрел в небо. В голубой дали отсвечивал серебром реактивный самолет. Его белый и слишком плотный хвост совпадал с контуром чуть приоткрытых губ.
Да, не шедевр. Улыбка подвела, – бросив короткий оценивающий взгляд на полиграфический ширпотреб, признала Лора. – Бессмысленная какая-то. И вот эта белая пена изо рта. Создается впечатление, что он – плюет. Неудачный ракурс. Но это не его вина, а фотографа.
– Всмотрись в это лицо!
– Брось! Нормальное лицо.
– Нормальное?
– Да.
Их глаза встретились. Ей не стоит быть строгой, подумала Лора, и серьезной, и требовательной, ей не стоит рисковать потерять… что?
“Влюблена. Вот что! – призналась она себе честно. – Влюблена без оглядки! Сергей – любовник-хакер, взломал её защитный код. Или она сама отдала ему ключ? Сама! Классический случай первой влюбленности. Или второй? Второй – не бывает! Влюбленность – она всегда первая. Первая влюбленность, но во второй раз! Теперь, кажется, сформулировано правильно, – усмехнулась про себя Лора. – А все, кто были прежде, блеф! И любовник-бомбардировщик. Он рвался в неё неистово и сбрасывал фугасы, уходя в пике. И любовник-лепесток – тот прикасался нежно и распускался в облаке её дыхания. И любовник-Арлекин. И любовник-Пьеро. И любовник – щекочущее перо. И любовник-осколок гранита. И заводной механический мишка с ключиком в боку. И любовник-аттракцион: то ли качели, то ли чертово колесо”.
Воспоминания промелькнули и ушли, оставив после себя только одну навязчивую мысль – когда же все началось?
Лора любила вспоминать детство. Точнее, она любила воспоминания из детства: горячие пирожки – внутри каждого было совсем не много мясного фарша, но не начинка создавала вкус, а мягкое тесто и поджаренная, обмазанная прогорклым маслом, корочка; пирожные эклеры, что выпекала бабушка по субботам; сладкая вода “Буратино”; сахарная вата; карусель в городском саду; зверинец, что раз в год наведывался в город, традиционно занимая один из пустырей, расположенных на берегу Реки за пром.зоной.
Зверинец! За высокими заборами и наспех вырытыми рвами обитали горные козлы, слоны, бегемоты, бурые медведи, настоящий бенгальский тигр и две рыси, а пара белых медведей со стеклянными, потускневшими глазами ютилась в тесной, два метра на два, клетке и жизни в них было не больше, чем в плюшевом мишке, что Лора, лежа в постели, каждую ночь прижимала к своей груди. Но особой популярностью всегда пользовался обезьянник: огромный чудо-куб с мутными стеклами. С той стороны – разнопородные приматы, с этой – толпа, состоящая исключительно из приматов рода гомо сапиенс.
Лора помнила, как, затесавшись в толпу наблюдала за двумя черными обезьянами, похожими на длинноруких карликов. Они совокуплялись, тесно прижавшись друг к другу. Они ритмично двигались в бешеном темпе, не переставая гримасничать. Их щеки, похожие на два одинаковых комочка грязи, раздувались, как у саксофонистов. Они раскрывали и закрывали рты, демонстрируя крупные желтые зубы, морщили покатые лбы, а на их узких, как прибрежные полосы, висках вздувались валиками напряженные вены.
Люди наблюдали. Они тоже гримасничали и хохотали. Карикатура, гротеск, пародия? Что может быть более узнаваемо с точки зрения физического сходства, чем карикатура? А черты скопированные, выверенные в повторение до миллиметра, идеально правильные, создают порою непохожий облик…
Нет, сцена, что ей довелось случайно подсмотреть, не поколебала её в веру в изначальную непорочность. Она увидела в ней иное: доказательство существования различия между человеком и животным, между разумом и неразумением, между благородной любовью и похотью, присущей дикому зверю.
И она продолжала жить в предвкушение любви.
Это свойственно девочкам в тринадцать лет – думать о любви, мечтать о ней, о самой первой, и представлять, как все случится! И запретные слова и запретные мысли врываются по ночам в прелестные головки и не дают уснуть. Это кажется высоким, таинственным и… практически стерильным. И мысли нет о солоноватой липкой влаге, крови, поте.
Когда же все началось, подумала она и испугалась – ну, вот, опять её достает эта сука-память. Нужно отвлечься, забыться! Поздно! Когда же все началось? Эта мысль эта уже пристроила где-то в глубине её мозга отбойный молот. Может быть, все началось восемь месяцев назад? В апреле? И не раньше?
Интерлюдия.
Апрель. Париж, Монмартр.
Этот всемирно известный район начинается с площади Бланш. На иней расположен Мулен Руж. Тридцать минут "Френч канкана", бутылка шампанского, и кровь течет быстрее. От ресторана – по улица Лепик. Она оживлена, она словно дышит. Где-то совсем рядом жили некогда братья Ван-Гог, а на улице Восточной Армии, что по правую сторону от Лепик, в таких же мастерских, что и восемьдесят лет назад, и сейчас, сгорая в муках созидания и парах алкоголя, творят многочисленные художники и надеются на славу не меньшую, чем досталась великим французским живописцам начала века, и не посмертную.
С террасы дома номер шестьдесят пять можно спуститься на проспект Жюно. Риск свернуть себе шею, поскользнувшись на крутой и узкой, будто вырубленной в скале, лестнице, оправдан: здесь Мулен де ла Галет и Мулен дю Радэ – увеселительные заведения.
Небольшая каменная пирамида, что встала, словно дрот, брошенный с небес, есть северная нивелирная рейка – она служит точкой отсчета Парижского меридиана.
По улице Жирардон, повернув влево, на проспект Жюно и через площадь Марселя Эйме – шикарные магазины на любой вкус. Обогнув площадь и вернувшись на улицу Жирардон и опять по лестнице, но теперь уже вверх – очутишься на площади Константина Пекера. Рядом улица Рюстик и ресторан "Будьте как дома", где когда-то встречались пожилой еврей Писсаро, богач Сезанн, граф Тулуз-Лотрек, ремесленник-маляр Ренуар, буржуа Моне. Как же хорошо просто посидеть здесь и выпить бокал красного каберне и ощутить сопричастность, бросив рассеянный взгляд на площадь Тертр, что по-прежнему (и на все времена) оккупирована художниками: пейзажистами, портретистами, авангардистами, всеми, кто видит мир по-другому.
Продолжая прогулку по улицам Орсель и Гудон, непременно выйдешь на площадь Пигаль. О, что здесь творится ночами!
…Не про него! Он стоит у окна и смотрит через стекло. Он – пленник! Пленник собственной власти и денег. Какая там, например, за двойными стеклами, погода? Он не знает даже этого. Впечатление, что тепло. Хотя нет, просто солнечно и, вероятно, прохладно. Для настоящей жары, изматывающей тело и мозги и днем и ночью – рано. Даже здесь, в Париже: ведь только начало апреля. А если серьезно, он не был на свежем воздухе… сколько? Несколько недель, кажется, неуверенно ответил он себе. В последний раз он дышал натуральным, не кондиционированным воздухом пять недель назад, в тот день, когда вернулся в Париж из России. Или тот короткий, всего-то в несколько секунд, промежуток времени, что он потратил, спускаясь по трапу самолета и делая несколько шагов по мягкой ковру, расстеленному перед ним по восточной традиции, до предупредительно распахнутой дверце лимузина, не стоит принимать во внимание? Десять, двенадцать вздохов и выдохов и натуральный воздух Франции наполнил легкие… Надышался? Впрочем, воздух под соплом самолета, только что заглушившего свои двигатели, везде одинаковый. В любой стране. Ну, значит, не в счет! И выходит, это было еще в России. Эх, Россия мать-Родина! Даже здесь ему приходится жить по её законам! Когда же он стал заложником этой страны? Страны или денег? Денег, поправил он себя и усмехнулся. …Деньги? Новый галс современной истории. Деньги – условный знак и пустой символ… чего? Человечество давно привыкло ориентироваться не на вложенный в дело труд, не на трудоспособность, не на честность и порядочность – человеческие добродетели, а на умение участвовать в этом очень специфическом процессе – добыче денег, что лишен, по большому счету, внутренней целесообразности уже в силу того, что цель его есть не конечный результат – продукт всякого действия, а лишь участие. Деньги? Состояние? По меркам его страны, да, у него состояние! А для всего остального цивилизованного мира? Пожалуй, что нет! В этом мире он всего лишь средненький миллионер-нувориш. Богатый из бедных. Богатый среди бедных.
Последняя мысль не показалась ему ни грустной, ни противной. В ней не было также ни грана сарказма, игры, позерства. Она была констатацией факта.
И неизмеримо труднее быть богатым среди нищих, продолжал он размышлять, хранить богатство, не выпуская его из влажных скользких рук, и жить среди жаждущих его – среди тех, кто готов на все, и не ради целого, а ради крохотной частицы, среди тех, кто понял, чужое – доступно, если стать дерзкими и безжалостными.
Вот когда он стал в заложника! В тот момент, когда он уяснил, что закон, сдерживавший до поры низменные инстинкты, попран и забыт! С той секунды он превратился в заключенного, невольного в своих действиях, в изгоя. …Потому что умирать ему не хочется – убитым быть не хочется! Не хочется оказаться в шкуре того, чью жизнь разменивают на мелкие купюры, сложенные в большие брезентовые сумки, нет…
Под окном, за толстым, пуленепробиваемым стеклом, по-весеннему – отбросив чопорность, призрев приличия, шумел город. Город – мечта. Город – притяжение. Город – грёза. До его уха не долетало ни звука.
…Хочется пройтись по Монмартру! Завернуть в первый попавшийся кабачок под открытым небом, выпить и насладиться, наконец-то, неповторимым запахом цветущих парижских каштанов.
“Легко! Потребуется тридцать-сорок человек охраны, – прикинул он на глазок. – Да-а, целый отряд”.
Он выругался вслух:
– Черт подери! Пузатые французики, что беззаботно вливают в себя красное вино на каждом углу, не беднее меня, а многие – богаче, но их не мучает ожидание, ежедневное, ежесекундное, пули в висок. Или удавки на шею. Они наслаждаются своим богатством, наслаждаются жизнью! А я? Почему? Потому что они, французы, из породы цивилизованных и живут по законам цивилизованного государства! А я? Я – составная часть той дикой стороны, что зовется Россией – страны, заселенной дикими враждебными племенами. Я – вождь дикарей! Я – первобытный человек-Нао, ведущий борьбу за огонь. Я – охотник!
Память, вильнув куда-то в сторону, перенесла его на Озеро…
Одетый в глухую непроницаемую для воды и ветра штормовку и сапоги с ботфортами, доходившие ему до бедер, он неподвижно стоит в тени разросшегося камыша и, словно зачарованный, смотрит, как крылья вспорхнувших уток то озаряются светом луны, то, попадая в тень и выскальзывая из паутины отраженного света, пропадают на взмахе – в самый кульминационный момент движения. Птицы становились бескрылыми, а их тушки – похожими на торпедоносые тела крыс.
– Твой выстрел, ты опаздываешь, – прошептал второй номер, расположившийся слева от него метрах в трех.
Он вскинул бельгийский “cмит” вверх и… и не смог нажать на курок! В это мгновение, когда приклад лег на плечо и к нему привычно прижалась щека, он, наверное, впервые в жизни, ощутил гармонию! И в этом чувстве, что, как порыв ветра, снизошло на него, заключалось нечто такое грандиозное, великолепное, совершенное, что разрушить это – было грех, великий непоправимый грех.
“Вовсе он не охотник, скорее – загнанный зверь, – с грустью подумал он, – волк Акела, старый и усталый”.
Он вдруг осознал образность подобранного сравнения.
“Oставить вольную стаю можно лишь при условии собственной смерти. Умереть добровольно или дать себя убить – вот как сформулирована дилемма. Растерял часть своей силы – найдутся те, кто возомнят себя сильнее. Замешкался – разорвут на части. Ушел, скрылся – разыщут и убьют! По закону стаи!”
Тем, чем он располагал сегодня, он завладел честно. Почти. В то время он занимал высокую должность, и вдруг – стали раздавать! Направо. Налево. Было впечатление, что хотят раздать все: заводы и фабрики, магазины и стадионы, детские сады и театры, телестудии и типографии.
Его интересовала нефть! Её тоже раздавали! Глупость – не воспользоваться положением, грех – не схватить. Не он, значит другой. А он был уверен, он – лучший: он умный и образованный, и в меру честный… энергичный, ловкий, коммуникабельный, веселый, остроумный, деловой, амбициозный, сильный, властолюбивый, красивый, нахальный, циничный, упрямый. И немного равнодушный! И кто-то непременно обязан был взять! Кто, если не он? Вот он и взял! Зато ему не пришлось шагать по поверженным – шагать, сметая со своего пути каждого, кто не уступил, разбивая лица и судьбы, шагать напролом. Что ж, в свое время он взял, теперь – имеет возможность вернуть. Ах, как приятно сбросить с плеч часть груза и вернуть… все? До остатка, до нищеты? И, сохранив жизнь, начать сначала, чтобы еще раз ощутить прелесть новизны – то непередаваемое состояние предвкушения удачи, взлета, что сравнимо лишь с восторгом первого овладевания желанной женщиной. Нет, не получится! Никто не поверит в его чистые помыслы. Им, не познавшим богатства, этого не понять. Вот и приходится жить на вершине – на вершине кучи дерьма, что лежит посередине мира-дерьмо. Олигарх. Вот как с некоторых пор стали о нем говорить: о-го-голигарх. А ему уже ничего не надо: ни уважения, ни фальшивой любви, ни льготного налогообложения, ни выгодных контрактов. Они сами несут ему на блюдечке и выгодные контракты, и мизерные налоги и ту политическую власть, от которой он отнекивается, и безнаказанность!
– Так вы берете? Да? Нет? Кивните. Качните ресницами. Дрогните веком. А то – убьем!
Убьют, не сомневается он.
Печальные мысли. Он попробовал переключиться на что-нибудь нейтральное и опять задался не решенным, но животрепещущим вопросом: тепло сегодня или холодно?
Прохладно, наверное, решил он окончательно и щелкнул зажигалкой, что вертел в руке. И засмотрелся на крошечное пламя, и ощутив кожей, что металл нагревается, плавно опустил позолоченную крышечку и в этот момент почувствовал в комнате чужое присутствие. Он непроизвольно вздрогнул и тут же с горькой иронией одернул себя: не трусь, где же твои яйца… выхолощены, покрыты позолотой и выставлены на всеобщее обозрение, великолепные яйца… и обернулся.